лся?
Безусловно,  нет.  В историческом  аспекте  такое соотношение  -  шестьдесят
закованных в латы  европейцев  против  тысячи  нагих  туземцев,  вооруженных
копьями с наконечниками из рыбьей кости - отнюдь не является абсурдным. Ведь
с четырьмя-пятью  сотнями воинов Кортес и Писарро, преодолевая сопротивление
сотен  тысяч  мексиканцев  и  перуанцев,  покоряли  целые   государства;  по
сравнению с такими начинаниями экспедиция Магеллана на островок  величиной с
булавочную  головку действительно  была  только  военной  прогулкой. Что  об
опасности он думал  так же мало, как и другой великий  мореплаватель капитан
Кук, лишившийся жизни  в точно  такой же ничтожной стычке с островитянами, в
достаточной  мере явствует  из того, что  набожный католик  Магеллан, обычно
перед каждым  решительным делом  заставлявший команду причаститься, на  этот
раз  не  отдал такого  распоряжения. Два-три выстрела, два-три основательных
удара, и  бедные воины Силапулапу, как зайцы, пустятся наутек!  И тогда  без
кровопролития  здесь  навеки  торжественно  утвердится нерушимое  могущество
Испании.
     В эту ночь с четверга на пятницу, 26 апреля 1521 года, когда Магеллан и
шестьдесят  его  воинов   сели  в  шлюпки,  чтобы  переплыть  узкий  пролив,
разделяющий острова, по уверению туземцев, на  крыше одной  из  хижин сидела
диковинная,  неведомая  черная птица, похожая на  ворона.  И  правда - вдруг
неизвестно  почему начали  выть все собаки;  испанцы,  суеверные  не  меньше
простодушных детей природы,  боязливо  осеняют себя крестным  знамением.  Но
разве  может  человек,  предпринявший  самое дерзновенное в  мире  плавание,
отказаться от стычки с голым царьком и жалкими его приспешниками из-за того,
что неподалеку каркает какой-то ворон?
     По роковой случайности этот царек находит, однако, надежного союзника в
своеобразных очертаниях взморья. Из-за плотной гряды коралловых рифов шлюпки
не  могут приблизиться к берегу; таким образом, испанцы уже с самого  начала
лишаются  наиболее  впечатляющего  средства:  смертоносного огня мушкетов  и
аркебуз, гром  которых обычно заставляет  туземцев  обращаться в  паническое
бегство.  Необдуманно  лишив   себя  этого   прикрытия,  шестьдесят   тяжело
вооруженных воинов - прочие испанцы  остаются в  лодках - бросаются в воду с
Магелланом  во  главе,  который, по словам Пигафетты, <как добрый  пастух не
покидал своего стада>. По  бедра в  воде проходят они немалое  расстояние до
берега, где,  неистово крича,  завывая и  размахивая  щитами,  их дожидается
целое полчище туземцев. Тут противники сталкиваются.
     Наиболее  достоверным  из  всех  описаний  боя,  по-видимому,  является
описание  Пигафетты,  который,  сам  тяжело  раненный  стрелой, до последней
минуты не покидал своего возлюбленного  адмирала. <Мы прыгнули -  повествует
он -  в воду, доходившую  нам до бедер,  и  прошли по  ней  расстояние вдвое
больше того, какое может пролететь стрела, а лодки наши из-за рифов не могли
следовать  за нами.  На  берегу  нас  поджидало  тысячи полторы  островитян,
разделенных на три отряда,  и они тотчас с дикими воплями ринулись  на  нас.
Две  толпы  атаковали нас  с флангов, а третья - с фронта.  Адмирал разделил
команду  на два  отряда.  Наши мушкетеры  и  арбалетчики в течение  получаса
палили издалека с лодок, но тщетно,  ибо их пули, стрелы и копья не могли на
таком  дальнем  расстоянии  пробить деревянные  щиты  дикарей  и  разве  что
повреждали им руки. Тогда адмирал громким  голосом отдал  приказ  прекратить
стрельбу, очевидно желая приберечь порох и пули для решающей схватки. Но его
приказ не был выполнен. Островитяне же,  убедившись, что наши выстрелы почти
или  даже вовсе  не наносят  им вреда, перестали  отступать.  Они только все
громче вопили  и,  прыгая  из  стороны  в сторону, дабы  увернуться от наших
выстрелов,  под  прикрытием  щитов  придвигались  все ближе, забрасывая  нас
стрелами, дротиками,  закаленными на  огне деревянными  копьями,  камнями  и
комьями грязи, так что мы с трудом от них оборонялись. Некоторые даже метали
в нашего командира копья с железными наконечниками.
     Чтобы нагнать на  них  страху, адмирал послал нескольких воинов поджечь
хижины  туземцев. Но это только сильней разъярило их. Часть дикарей кинулась
к  месту пожара, который уже успел уничтожить двадцать или тридцать хижин, и
там они  убили  двоих из наших людей. Остальные  с еще большим  ожесточением
бросились на нас. Заметив,  что туловища  наши защищены, но ноги не прикрыты
броней,  они стали  целиться в  ноги.  Отравленная стрела вонзилась в правую
ногу адмирала, после чего он отдал приказ медленно, шаг за шагом, отступать.
Но тем временем почти все  наши люди обратились в беспорядочное бегство, так
что около  адмирала (а  он,  уже  много лет  хромой,  теперь  явно  замедлял
отступление)  осталось  не более семи или восьми  человек.  Теперь на нас со
всех  сторон  сыпались дротики и камни,  и мы  уже  не могли сопротивляться.
Бомбарды, имевшиеся в наших лодках, были не в состоянии нам помочь, так  как
мелководье удерживало лодки вдали от берега.  Итак, мы отступали все дальше,
стойко обороняясь, и уже  были на расстоянии полета стрелы от  берега и вода
доходила нам до колен. Но островитяне по пятам преследовали нас, выуживая из
воды уже однажды использованные копья,  и таким образом  метали одно и то же
копье   пять-шесть   раз.  Узнав   нашего  адмирала,  они   стали   целиться
преимущественно в него; дважды им уже  удалось  сбить шлем  с его головы; он
оставался  с горстью людей на своем посту, как  подобает храброму рыцарю, не
пытаясь продолжать отступление,  и  так сражались мы более часу, пока одному
из   туземцев  не  удалось  тростниковым  копьем  ранить  адмирала  в  лицо.
Разъяренный, он  тотчас  же пронзил  грудь нападавшего  своим копьем, но оно
застряло  в теле  убитого; тогда  адмирал попытался выхватить меч, но уже не
смог этого сделать, так как враги дротиком сильно ранили его в правую  руку,
и она перестала действовать. Заметив это, туземцы толпой ринулись па него, и
один из них  саблей ранил его  в левую ногу, так что он упал навзничь. В тот
же миг все островитяне набросились на него  и стали  колоть копьями и прочим
оружием, у них имевшимся. Так умертвили они наше зерцало, свет наш, утешение
наше и верного нашего предводителя>.
     Так в  мелкой стычке  с ордою голых островитян бессмысленно погибает  в
высшую,   прекраснейшую   минуту  осуществления   своей   задачи  величайший
мореплаватель истории.  Гений, который,  подобно  Просперо,  укротил стихии,
обуздал  бури и одолел  людей,  сражен жалким  ничтожеством  Силапулапу.  Но
только жизнь может отнять у  него эта  нелепая случайность  - не победу, ибо
великий  его   подвиг  уже   почти  доведен   до   конца,   и   после  этого
сверхчеловеческого деяния личная судьба уже не имеет большого  значения. Но,
к  сожалению, за  трагедией  его героической  гибели слишком быстро  следует
сатировское действо -  те  самые испанцы, которые несколько часов назад  как
небожители  взирали на  жалкого  царька Мактана, доходят до такого глубокого
унижения,  что, вместо  того чтобы  немедленно  послать  за подкреплением  и
отнять  от  убийц  труп   своего  вождя,  трусливо  посылают   к  Силапулапу
парламентера  с  предложением  продать им  тело:  за несколько  погремушек и
пестрых тряпок рассчитывают они выкупить бренные останки адмирала. Но  более
гордый,  чем  малодушные  соратники Магеллана,  голый  триумфатор  отклоняет
сделку.  Ни на  зеркальца, ни  на стеклянные  бусы,  ни  на яркий  бархат не
выменяет он тело своего противника. Этот  трофей он не  продаст.  Ибо уже по
всем островам разнеслась молва, что великий  Силапулапу легко, как птицу или
рыбу, сразил иноземного повелителя грома и молний.
     Никто не знает, что  сделали несчастные  дикари с трупом  Магеллана, на
волю какой стихии - огня, воды, земли или всеразрушающего воздуха -  предали
они его бренное тело. Ни единого свидетельства нам не осталось, утрачена его
могила,  таинственно  потерялся  в   неизвестности  след  человека,  который
отвоевал  у бескрайного океана, омывающего земной шар, его последнюю  тайну.

        ВОЗВРАЩЕНИЕ БЕЗ ВОЖДЯ
     26 апреля. 1521 г.- б сентября 1522 г.
     Восемь  человек убитыми потеряли испанцы в жалкой стычке с  Силапулапу,
цифра сама по себе довольно  ничтожная, но гибель вождя превращает этот день
в великую катастрофу. Со  смертью Магеллана исчезает волшебный ореол, до той
поры возносивший  белых пришельцев  на божественную  высоту, а  ведь главным
образом на  представлении  об  их  мнимой непобедимости  зиждились  успехи и
могущество  всех  конквистадоров.  Несмотря на всю  храбрость, выносливость,
несмотря  на все их воинские добродетели и  доспехи, ни Кортесу,  ни Писарро
никогда не удалось бы победить десятки, сотни тысяч противников, если бы им,
как  ангел-хранитель,  не  сопутствовал миф о  непобедимости и неуязвимости.
Невиданные,  всеведущие создания, умеющие извергать громы и молнии из  своих
дубинок, казались смятенным туземцам неуязвимыми, их нельзя было ранить, ибо
стрелы отскакивали от их доспехов; от них нельзя было спастись бегством, ибо
огромные  четвероногие звери,  с  которыми  они  срослись воедино, неминуемо
настигали  беглеца.  Ничто  так  наглядно не свидетельствует  о парализующем
воздействии  этого страха, как  один эпизод эпохи завоеваний, когда какой-то
испанец  утонул в реке. Три дня  лежало его тело в индийской хижине; индийцы
смотрели  на него, но не  решались к  нему притронуться  из  страха, как  бы
неведомый  бог не ожил. Только когда труп  начал разлагаться, они  набрались
храбрости и подняли восстание.  Стоило только  одному  белому богу оказаться
тленным, стоило непобедимым  только  раз  потерпеть поражение, и  колдовские
путы рухнули - миф об их божественной мощи развеялся в прах.
     Так и на  этот  раз раджа Себу  беспрекословно  подчинился  повелителям
грома  и молний. Он смиренно  принял  их  веру, полагая,  что их бог сильнее
деревянных  божков,   которым  он  до  тех  пор   поклонялся.  Он  надеялся,
подружившись  с этим  неведомым сверхъестественным существом, стать в скором
времени могущественнейшим властителем всех окрестных островов. Но вот он сам
и с ним тысячи его  воинов со своих челнов видели, как Силапулапу, ничтожный
мелкий предводитель,  одержал победу над белыми богами. Собственными глазами
видел он, как их громы и молнии  стали  бессильными, более того - видел, как
якобы неуязвимые воины в своих сверкающих  доспехах позорно бежали от  голых
дружинников Силапулапу и, наконец, как  они отдали  тело своего господина на
поругание туземцам.
     Может быть,  решительные меры были бы еще  в  состоянии  спасти престиж
испанцев. Если  бы энергичный военачальник  немедленно  собрал всех моряков,
если бы все они тотчас переправились на  Мактан, стремительной атакой отбили
бы у туземцев тело своего великого начальника и жестоко  покарали как самого
царька,  так и подвластное ему племя  -  тогда, быть  может, раджу Себу тоже
охватил бы спасительный ужас. Но  вместо этого дон Карлос-Хумабон (теперь уж
ему недолго осталось  носить это царственное  имя)  видит,  что  побежденные
испанцы смиренно  отряжают послов  к победоносному царьку, чтобы за деньги и
вещи  выторговать у  него  тело Магеллана. И что же? Жалкий царек ничтожного
острова оказывает неповиновение  белым  богам и с  презрением  прогоняет  их
парламентеров.
     Трусливое   поведение  белых  богов   не   могло   не  навести   короля
Карлоса-Хумабона  на странные  размышления. Быть может, он испытывает  нечто
сходное с  горьким  разочарованием Калибана, когда  бедный обманутый простак
убедился, что опрометчиво принятый им за  бога Тринкуло - всего лишь хвастун
и  пустомеля. Да и  вообще  испанцы немало  поусердствовали, чтобы разрушить
доброе   согласие  с  туземцами.  Петр  Ангиерский,  тотчас  по  возвращении
опросивший  матросов   о   подлинной  причине  перелома,   совершившегося  в
отношениях  с  туземцами  после  смерти Магеллана, получил  от очевидца   63 вполне  исчерпывающее  объяснение:
  64.
Несмотря  на  всю   свою   строгость,  Магеллан   не  мог  воспрепятствовать
распаленным  долгим воздержанием матросам наброситься  на  жен гостеприимных
хозяев;  тщетно пытался он удерживать их  от  насильственных действий и даже
подверг  наказанию  своего шурина Барбосу за то, что он три ночи  провел  на
берегу; эта разнузданность,  вероятно, еще  возросла после смерти Магеллана.
Во всяком случае вместе со  страхом перед их военной мощью исчезло и  всякое
уважение к этим  пришлым разбойникам.  Видимо, испанцы  почуяли возрастающее
недоверие к ним, ибо внезапно  заторопились. Скорей, скорей погрузить товары
и прочую поживу - и прямиком к <Островам  пряностей>! Идея Магеллана - миром
и  дружбой  упрочить   на   Филиппинских  островах  главенство   Испании   и
католической церкви - мало занимает его более  корыстных преемников: лишь бы
скорей  покончить со всем и вернуться на родину. Но для завершения  торговых
сделок испанцам необходима помощь Магелланова  невольника  Энрике -  ведь он
единственный, кто благодаря знанию туземного языка может служить посредником
в торговле  - и  вот  при  этом,  казалось  бы, маловажном  обстоятельстве и
обнаруживается у них отсутствие  того умения  обращаться с людьми, благодаря
которому  более  гуманный  Магеллан  неизменно  достигал  величайших   своих
успехов.  Верный  его  раб  Энрике до  последней  минуты не  покидал  своего
хозяина.  Раненым  доставили его  обратно  на  корабль,  и теперь  он  лежит
недвижно, укутанный своей циновкой, то  ли страдая от полученной раны, то ли
тяжко и упорно скорбя о гибели  горячо  любимого  господина, к  которому  он
привязался с  безотчетной  верностью сторожевого пса. И тут Дуарте  Барбоса,
после  смерти Магеллана  избранный, вместе с  Серрано, начальником флотилии,
совершает глупость,  нанеся смертельное оскорбление верному рабу  Магеллана.
Грубо заявляет  он:  пусть  Энрике  не  воображает, что  после смерти своего
господина  может бездельничать, что он  уже не невольник. По возвращении  на
родину  его  немедленно  передадут  вдове  Магеллана, а  пока что он  обязан
повиноваться. Если  он тотчас не встанет и не отправится на  берег исполнять
свои обязанности  толмача,  ему  придется  отведать арапника.  Энрике  -  из
опасной   расы   малайцев,  никогда  не  прощающих  оскорбления;   потупясь,
выслушивает он эту угрозу.  Ему  не  может  быть неизвестно,  что,  согласно
завещанию Магеллана, он после смерти своего господина должен быть отпущен на
свободу и даже получить известную сумму денег. Он молча стискивает зубы. Эти
наглые  преемники его  великого господина и  учителя, надумавшие украсть его
свободу  и не сочувствующие  его горю,  расплатятся  за то,  что назвали его
регго 65 и на самом деле обошлись с ним, как с собакой.
     Коварный  малаец  внешне  ничем не выдает  своих мстительных  замыслов.
Покорно отправляется он на рынок, покорно  выполняет обязанности толмача при
купле и продаже, но одновременно  использует во зло  свое опасное искусство.
Он осведомляет  раджу Себу, что  испанцы уже готовятся погрузить  обратно на
суда оставшиеся непроданными товары и на  следующий день  намерены незаметно
исчезнуть, увозя с собой все  свое добро. Если король теперь проявит должную
расторопность, он с легкостью захватит все товары, ничего не отдавая взамен,
и даже сможет завладеть при этом тремя великолепными испанскими кораблями.
     Скорее  всего  мстительный  совет  Энрике  вполне  отвечал  сокровенным
желаниям  раджи Себу; во всяком случае его речи были выслушаны благосклонно.
Вдвоем они  вырабатывают  план  и  осторожно  подготовляют  его  выполнение.
Продолжается  без видимых внешних изменений оживленная  торговля, сердечнее,
чем когда-либо, обходится король  Себу  со своими новыми  единоверцами, да и
Энрике,  с  того дня  как Барбоса  пригрозил ему плеткой,  видимо  полностью
излечился от лени. Через три дня после смерти Магеллана, 1 мая, он с сияющим
лицом  приносит капитанам  радостную  весть: раджа Себу  наконец-то  получил
драгоценности, которые он обещал послать  своему  повелителю и другу, королю
Испании. Желая  обставить вручение  даров  как можно  более торжественно, он
созвал своих  подданных и подвластных  ему предводителей племен; пусть же  и
оба капитана,  Барбоса  и  Серрано, явятся в сопровождении наиболее  знатных
испанцев, чтобы принять из рук раджи подарки, предназначенные для верховного
его повелителя и друга, короля Карлоса Испанского.
     Будь Магеллан в живых, он, несомненно, вспомнил бы, из времен индийских
своих  походов,  о  столь же любезном приглашении властителя Малакки,  когда
доверчиво сошедшие на берег  капитаны были перебиты  и друг  его, Франсишку,
однофамилец   Жуана  Серрано,  спасся   только  благодаря  личной  храбрости
Магеллана.  Но этот второй  Серрано и Дуарте  Барбоса, ничего не подозревая,
идут в  западню, расставленную их  новым  братом  во  Христе.  Они принимают
приглашение -  и здесь снова  подтверждается старая  истина,  что звездочеты
ничего не знают о  собственной судьбе,  ибо к ним примкнул и астролог Андрее
де Сан-Мартин, по-видимому забывший предварительно составить  себе гороскоп,
тогда как  обычно столь любопытствующего Пигафетту  на сей раз спасает рана,
полученная в бою  на Мактане. Он остается лежать на циновке, и это сохраняет
ему жизнь.
     Всего на  берег отправляется двадцать девять  испанцев,  и  в числе их,
роковым  образом, лучшие,  опытнейшие  мореплаватели и кормчие. Торжественно
встреченные,  они  отправляются в  пальмовую  рощу, где раджа приготовил  им
пиршество.   Несметные   толпы   туземцев,  привлеченных,  вероятно,   одним
любопытством, со всех сторон окружают испанских гостей в порыве сердечности.
Однако  настойчивость,  с  какой  раджа  старается  завлечь  испанцев вглубь
пальмовой  рощи, не  по  душе  кормчему,  Жуану Карвальо. Он  делится своими
подозрениями  с  альгвасилом флотилии Гомесом де Эспиноса;  они решают  как.
можно  скорее  доставить с кораблей  на берег весь экипаж,  чтобы  в  случае
измены  выручить  товарищей. Под  благовидным  предлогом  они  выбираются из
толчеи и спешат  к кораблям. Но не успевают они взойти на борт, как с берега
до них доносятся  душераздирающие крики. Совершенно  так же, как  некогда  в
Малакке, туземцы напали на беспечно пирующих испанцев,  не дав им схватиться
за оружие. Одним ударом вероломный раджа Себу избавился от всех своих гостей
и  завладел всеми  товарами  и оружием,  равно  как  и неуязвимыми доспехами
испанцев.
     Люди на кораблях в первую минуту  цепенеют  от  ужаса.  Затем Карвальо,
вследствие   гибели  всех  остальных  капитанов  в  мгновение   ока  ставший
начальником  флотилии, отдает приказ  приблизиться  к  берегу и  открыть  по
городу  огонь  из всех орудий. Залп гремит за  залпом. Может быть,  Карвальо
надеется  этими  репрессиями  спасти жизнь хоть нескольким  товарищам, может
быть, это только  проявление  бессильной ярости. Но как раз  в минуту, когда
первые ядра уже начинают крушить хижины, происходит нечто страшное - одна из
тех  ужасающих сцен, которые  навеки  врезаются в память людей, живо их себе
представивших. Один  из  подвергшихся нападению,  храбрейший  из  них,  Жуан
Серрано, точь-в-точь, как некогда Франсишку Серрано  на Малаккском побережье
- таинственное повторение - в  последнюю минуту  вырывается из  рук  убийц и
бежит к взморью. Но враги гонятся за ним, окружают его, связывают по рукам и
ногам.  И  вот он стоит, беззащитный,  теснимый толпою убийц, и из последних
сил кричит товарищам на кораблях, чтобы они прекратили огонь, иначе мучители
убьют  его.  Он молит  их  ради  всего святого выслать  лодку с  товарами  и