корабля
впервые в  истории  человечества  медленно и  бесшумно вошли  в  безмолвный,
мрачный  пролив, куда испокон веков не проникал  человек.  Страшное молчание
встречает их. Словно магнитные  горы, на берегу чернеют холмы, низко нависло
покрытое  тучами небо, свинцом  отливают темные воды; как Харонова ладья  на
стигийских волнах, тенями среди  теней неслышно  скользят  четыре корабля по
этому  призрачному  миру.  Вдали  сверкают  покрытые  снегом вершины,  ветер
доносит  их ледяное дыхание.  Ни  одного живого  существа вокруг, и  все  же
где-то здесь должны быть  люди,  ибо  в ночном мраке  полыхают огни,  почему
Магеллан  и назвал этот край tierra de fuego - Огненной  Землей. Эти никогда
не  угасающие  огни  наблюдались  и  впоследствии,   на   протяжении  веков.
Объясняются  они  тем,  что  находившимся  на  самой низкой ступени культуры
туземцам  стоило большого  труда  добывать огонь, и они день и  ночь жгли  в
своих  хижинах  сухую траву и  сучья. Но ни разу за  все  это время тоскливо
озирающиеся  по сторонам  мореплаватели не слышат человеческого  голоса,  не
видят  людей; когда Магеллан однажды посылает  шлюпку с  матросами на берег,
они не  находят там ни  жилья, ни следов  жизни, а  лишь обиталище  мертвых,
десяток-другой заброшенных могил.  Мертво  и  единственное  обнаруженное ими
животное - кит, чью исполинскую тушу волны прибили к берегу; лишь за смертью
приплыл  он  сюда,  в   царство  тлена   и  вечного  запустения.  Недоуменно
вслушиваются  люди  в эту зловещую  тишину.  Они  словно  попали  на  другую
планету, вымершую,  выжженную.  Только  бы  вперед!  Скорее вперед! И снова,
подгоняемые бризом,  корабли скользят по мрачным, не  ведающим прикосновения
киля водам. Опять лот погружается  в глубину и опять не достает дна; и опять
Магеллан  тревожно  озирается  вокруг:  не  сомкнутся  ли вдали  берега,  не
оборвется ли водная дорога?  Однако  нет, она тянется дальше и дальше, и все
новые  признаки  возвещают,  что этот  путь  ведет  в открытое море.  Но еще
неведомо,  когда этот  желанный миг наступит, еще неясен исход. Все дальше и
дальше  плывут  они  во тьме киммерийской ночи,  напутствуемые  непонятным и
диким напевом ледяных ветров, завывающих в горах.
     Но не  только мрачно это  плавание - оно и опасно.  Открывшийся им путь
нимало  не похож на  тот, воображаемый, прямой,  как стрела, пролив, который
наивные немецкие космографы - Шенер,  а до него Бехайм - сидя в своих уютных
комнатах,  наносили  на карты.  Вообще  говоря, называть  Магелланов  пролив
проливом  можно   только   в   порядке   упрощающего   дело   эвфемизма.   В
действительности  это  запутаннейшее,   беспорядочное  сплетение  излучин  и
поворотов,  бухт,  глубоких   выемов,   фьордов,  песчаных  банок,  отмелей,
перекрещивающихся  протоков,  и только  при условии  чрезвычайного уменья  и
величайшей  удачи  суда  могут  благополучно  пройти  через  этот  лабиринт.
Причудливо заостряются и снова ширятся эти бухты,  неопределима  их глубина,
непонятно,  как  среди  них лавировать  - они  усеяны  островками, испещрены
отмелями; поток  зачастую  разветвляется на три-четыре рукава, то вправо, то
влево,  и  нельзя угадать, какой из  них -  западный,  северный  или южный -
приведет  к  желанной цели. Все  время  приходится избегать  мелей,  огибать
скалы.  Встречный  ветер  внезапными  порывами  проносится  по  беспокойному
проливу, взвихривая волны, раздирая паруса. Лишь по многочисленным описаниям
позднейших  путешественников  можно  понять,  почему   Магелланов  пролив  в
продолжение  столетий  внушал морякам ужас. В нем <всегда  со  всех  четырех
концов  света  дует  северный  ветер>, никогда не  бывает  тихой,  солнечной
погоды,   благоприятствующей   мореплаванию,    десятками   гибнут   корабли
последующих экспедиций в угрюмом проливе, берега  которого  и  в  наше время
мало заселены. И  то, что Магеллан, первым  одолевший  этот  опасный морской
путь,  на  долгие  годы оставался и последним, кому  удалось  пройти его, не
потеряв ни одного из  своих кораблей, убедительнее всего доказывает,  какого
мастерства он достиг в искусстве кораблевождения. Если к тому же учесть, что
его  неповоротливым  кораблям,  приводимым  в  движение  только  громоздкими
парусами да деревянным рулем, приходилось, исследуя сотни артерий  и боковых
притоков, непрерывно крейсировать туда и обратно и затем снова встречаться в
условленном месте,  и все это в ненастное время года, с утомленной командой,
то  счастливое   завершение   его  плавания  по  этому  проливу  тем   более
воспринимается   как  чудо,   которое  недаром  прославляют   все  поколения
мореходов.  Но  как  во всех  областях, так  и  в искусстве  кораблевождения
подлинным гением Магеллана было его терпение, его неуклонная осторожность  и
предусмотрительность.  Целый месяц проводит  он  в  кропотливых, напряженных
поисках. Он не спешит,  не стремится  вперед, объятый нетерпением, хотя душа
его трепетно жаждет  наконец-то сыскать проход, увидеть Южное море. Но вновь
и  вновь,  при каждом  разветвлении, он делит  свою флотилию на  две  части:
каждый раз, когда два корабля исследуют северный рукав, два других стремятся
найти южный путь. Словно зная, что ему, рожденному под несчастливой звездой,
нельзя полагаться на удачу, этот человек ни разу  не  предоставляет на  волю
случая выбор того  или  другого  из  многократно пересекающихся протоков, не
гадает в чет  или нечет. Он испытывает, обследует все пути, чтобы напасть на
тот  единственный,  верный. Итак,  наряду с  его гениальной фантазией  здесь
торжествует  победу трезвейшее  и  наиболее  характерное  из его  качеств  -
героическое упорство.
     Победа.  Уже преодолены  первые теснины залива,  уже позади остались  и
вторые.  Магеллан  снова  у  разветвления;  ширящийся  в  этом  месте  поток
раздваивается - и кто может знать, какой  из этих рукавов, правый или левый,
впадает в открытое море,  а какой окажется  бесполезным,  никуда не  ведущим
тупиком? И опять Магеллан разделяет свою маленькую флотилию. <Сан-Антонио> и
<Консепсьон>  поручается исследовать воды в юго-восточном направлении, а сам
он  на флагманском  судне, сопровождаемом  <Викторией>, идет  на  юго-запад.
Местом встречи, не  позднее чем через пять дней, назначается устье небольшой
реки, названной  рекой  Сардин  из-за  обилия в  ней  этой  рыбы;  тщательно
разработанные инструкции уже даны капитанам; уже  пора бы поднять паруса. Но
тут  происходит  нечто неожиданное,  никем  из моряков не чаянное:  Магеллан
призывает  всех  капитанов  на  борт  флагманского  судна,  чтобы  до начала
дальнейших   поисков   получить   от  них   сведения   о   наличных  запасах
продовольствия и выслушать их мнение  о том, следует ли продолжать путь, или
же, по успешном окончании разведки, повернуть назад.
     <Выслушать их мнение!  Что  же такое случилось?> - изумленно спрашивают
себя моряки.  С чего вдруг этот  озадачивающий демократический жест?  Почему
непреклонный  диктатор,  до  того времени ни за  кем  из своих капитанов  не
признававший  права предлагать  вопросы  или  критиковать  его  мероприятия,
именно теперь, по поводу незначительного  маневра, превращает своих офицеров
из подчиненных в равных  себе? На самом деле  этот резкий поворот как нельзя
более логичен. После окончательного триумфа диктатору всегда легче дозволить
гуманности вступить в свои  права и  легче  допустить  свободу слова  тогда,
когда  его могущество упрочено. Сейчас, поскольку paso, estrecho уже найден,
Магеллану не приходится больше опасаться  вопросов. Козырь в его руках  - он
может пойти  навстречу желанию своих спутников  и раскрыть перед ними карты.
Действовать справедливо в  удаче всегда легче,  чем в несчастье. Вот  почему
этот суровый, угрюмый, замкнутый  человек наконец-то,  наконец нарушает свое
упорное  молчание,  разжимает  крепко стиснутые челюсти.  Теперь, когда  его
тайна перестала быть тайной, когда покров с нее сорван, Магеллан может стать
общительным.
     Капитаны  являются и  рапортуют  о  состоянии  вверенных им  судов.  Но
сведения малоутешительны.  Запасы угрожающим образом  уменьшились, провианта
каждому из судов хватит в лучшем случае на три месяца. Магеллан берет слово.
<Теперь уже не подлежит сомнению - твердо  заявляет он,- что первая из целей
достигнута, paso -  проход  в  Южное море - уже можно считать  открытым>. Он
просит  капитанов с  полной  откровенностью  сказать,  следует  ли  флотилии
удовольствоваться  этим успехом,  или  же стараться довершить  то,  что  он,
Магеллан, обещал императору: достичь <Островов пряностей> и отвоевать их для
Испании.  Разумеется,  он  понимает,  что  провианта  осталось  немного, а в
дальнейшем им еще предстоят великие трудности. Но  не менее  велики слава  и
богатства,  ожидающие  их  по  счастливом  завершении   дела.  Его  мужество
непоколебимо. Однако прежде чем принять окончательное решение - возвращаться
ли на  родину, или  доблестно  завершить задачу, он  хотел бы узнать, какого
мнения держатся его офицеры.
     Ответы  капитанов и  кормчих не дошли до нас, но  можно  с уверенностью
предположить, что они не отличались многословием. Слишком памятны им и бухта
Сан-Хулиан и четвертованные трупы  их  товарищей  испанцев:, они по-прежнему
остерегаются  прекословить суровому португальцу. Только один из них резко  и
прямо высказывает  свои сомнения  - кормчий  <Сан-Антонио>,  Эстебан  Гомес,
португалец и, возможно,  даже  родственник Магеллана. Гомес  прямо заявляет,
что  теперь,  когда paso, очевидно,  уже найден; разумнее будет вернуться  в
Испанию, а затем уже  на снаряженных заново  кораблях вторично следовать  по
открытому ныне  проливу к  Молуккским  островам, ибо  суда флотилии,  по его
мнению,  слишком  обветшали,  запасов  провианта  недостаточно, а  никому не
ведомо,  как  далеко  простирается   за  открытым   ныне   проливом   новое,
неисследованное Южное  море.  Если они  в  этих  неведомых водах  пойдут  по
неверному пути  и  будут  скитаться,  не  находя  гавани,  флотилию  ожидает
мучительная гибель.
     Разум говорит  устами Эстебана  Гомеса,  и  Пигафетта,  всегда  заранее
подозревавший  в  низменных  побуждениях  каждого,  кто  был  несогласен   с
Магелланом, вероятно несправедлив к бывалому моряку, приписывая его сомнения
всякого рода неблаговидным  мотивам.  Действительно, предложение  Гомеса - с
честью вернуться на родину, а  затем  на судах новой флотилии  устремиться к
намеченной цели -  правильно  как с  логической, так и с  объективной  точки
зрения:  оно спасло  бы  жизнь и самого  Магеллана и жизнь почти двух  сотен
моряков. Но не бренная жизнь важна Магеллану, а бессмертный подвиг. Тот, кто
мыслит   героически,  неизбежно  должен   действовать   наперекор  рассудку.
Магеллан, не  колеблясь, берет слово для возражения  Гомесу. Разумеется,  им
предстоят  великие трудности, по всей  вероятности им придется  претерпевать
голод  и множество  лишений, но  - примечательные, пророческие слова! - даже
если  бы им пришлось глодать кожу,  которой  обшиты снасти,  он считает себя
обязанным продолжать плавание к стране, которую обещал открыть.
     <Идти вперед и  открыть то, что обещал!> (De pasar adelante у descubrir
lo   que   habia   prometido.)  Этим  призывом  к   смелому   устремлению  в
неизвестность,  невидимому,  закончилось  психологически  столь своеобразное
совещание, и, от корабля к кораблю  немедленно передается Магелланов  приказ
продолжать  путь.  Втайне,  однако,  Магеллан предписывает  своим  капитанам
тщательнейшим образом скрывать от команды,  что запасы провианта на  исходе.
Каждый, кто  позволит  себе хотя бы туманный намек  на  это  обстоятельство,
подлежит смертной казни.
     Молча  выслушали капитаны приказ,  и вскоре корабли,  которым  поручена
разведка восточного ответвления пути - <Сан-Антонио> под начальством Альваро
де Мескита и <Консепсьон>  под водительством Серрано  - исчезают в лабиринте
излучин и поворотов. Два других - флагманский корабль Магеллана <Тринидад> и
<Виктория>  - тем временем остаются на удобной  стоянке. Они бросают якоря в
устье  реки  Сардин,  и  Магеллан, вместо  того чтобы  самолично исследовать
западный  рукав,  поручает   небольшой  шлюпке  произвести   предварительную
рекогносцировку. В этой защищенной от бурь части канала суда не подвергаются
опасности; Магеллан  велит  посланным  на  разведку  кораблям  вернуться  не
позднее чем через три дня; таким образом, экипажам двух других судов эти три
дня  до возвращения <Консепсьон> и <Сан-Антонио> предоставлены  для  полного
отдыха.
     И  впрямь хороший отдых выпадает  на долю Магеллана  и его людей в этой
уже менее  суровой местности. Странное явление - за  последние дни, по  мере
того как  они продвигались на  запад, ландшафт становился более приветливым:
вместо отвесных голых скал пролив окаймляют луга и леса.  Холмы здесь не так
обрывисты,  покрытые  снегом вершины отодвинулись вдаль.  Мягче стал воздух;
матросы,  утолявшие жажду вонючей,  затхлой  водой из бочонков, наслаждаются
студеной влагой  родников.  Они то нежатся на траве, лениво следя глазами за
диковинными  летучими рыбами,  то  с  увлечением  занимаются ловлей  сардин,
которых здесь  неимоверное множество.  Вдобавок тут столько вкусных  плодов,
что они впервые  за несколько месяцев наедаются досыта. Так  прекрасна,  так
ласкова окружающая природа, что Пигафетта восторженно восклицает:
      56
     Но что значит  отрада, доставляемая благоприятной  местностью, отдыхом,
беспечной  негой,  в сравнении с тем великим, огненным, окрыляющим счастьем,
которое  предстоит  познать Магеллану!  Оно уже ощутимо, уже чувствуется его
приближение;  и  вот  на   третий   день,  послушная  приказу,  возвращается
отправленная им шлюпка, и снова моряки уже издали машут руками, как тогда, в
день Всех Святых, когда был открыт вход в пролив. Но теперь - а это в тысячу
раз важнее! - они нашли, наконец, выход из него. Собственными глазами видели
они море, в которое  впадает этот пролив - Mar del Sur,- великое,  неведомое
море!  57 - древний  клич восторга, которым
греки, возвращаясь из бесконечных странствий, приветствовали вечные воды, он
раздается здесь вновь, на  ином языке,  но с  тем же  восторгом; победоносно
возносится  он  в  высь,  никогда  еще  не  оглашавшуюся  звуками  ликующего
человеческого голоса.
     Этот краткий миг - великая минута в жизни Магеллана, минута подлинного,
высшего восторга, только  однажды даруемая человеку. Все сбылось. Он сдержал
слово, данное императору. Он, он первый и  единственный осуществил то, о чем
до него мечтали тысячи людей:  он  нашел  путь в другое, неведомое море. Это
мгновение оправдывает всю его жизнь и дарует ему бессмертие.
     И тут происходит то, чего никто  не  осмелился  бы  предположить в этом
мрачном, замкнутом  в себе  человеке. Внезапно сурового воина,  никогда и ни
перед кем не выказывавшего своих чувств, одолевает тепло, хлынувшее из  недр
души. Его глаза  туманятся, слезы, горячие, жгучие слезы катятся  на темную,
всклокоченную  бороду.  Первый  и единственный  раз в  жизни  этот  железный
человек -  Магеллан - плачет от  радости ().
     Одно мгновение, одно-единственное краткое мгновение за всю его мрачную,
многострадальную  жизнь  дано  было Магеллану  испытать  высшее  блаженство,
даруемое творческому гению: увидеть свой замысел  осуществленным. Но судьбой
этому человеку назначено за каждую крупицу счастья горестно  расплачиваться.
Каждая из  его побед  неизменно сопряжена с разочарованием. Ему дано  только
взглянуть  на счастье,  но  не  дано  обнять,  удержать  его,  и  даже  этот
единственный, краткий  миг  восторга, прекраснейший в  его  жизни,  канет  в
прошлое, прежде чем Магеллан успеет до конца  его прочувствовать. Где же два
других корабля? Почему они медлят? Ведь теперь, когда эта шлюпка нашла выход
в море,  всякие дальнейшие  поиски становятся бесцельной тратой времени. Ах,
если б они уже  вернулись из  разведки, <Сан-Антонио>  и <Консепсьон>, чтобы
услышать   эту  радостную  весть!  Если  б   они,  наконец,  вернулись!  Все
нетерпеливее и тревожнее вглядывается Магеллан в туманную даль залива. Давно
уже прошел условленный срок. Вот уже и пятый день миновал,  а о них ни слуху
ни духу.
     Уж не  случилось  ли несчастье? Не сбились  ли  они  с  пути?  Магеллан
слишком встревожен,  чтобы  праздно дожидаться в условленном месте. Он велит
поставить  паруса  и  идет  к  проливу,  навстречу замешкавшимся  судам.  Но
пустынен,  по-прежнему  пустынен  горизонт,  пустынны мрачные,  безжизненные
воды.
     Наконец,  на  второй  день  поисков  вдали   показывается  парус.   Это
<Консепсьон>  под началом верного Серрано.  Но где же  второй корабль, самый
крупный из  всех судов флотилии,  где <Сан-Антонио>? Серрано ничего не может
сообщить адмиралу. В  первый же  день <Сан-Антонио> ушел вперед  и с тех пор
бесследно  исчез.  Вначале  Магеллан  не  предполагает  беды.  Быть   может,
<Сан-Антонио> заблудился или же его капитан неправильно понял, где назначена
встреча. Он рассылает суда флотилии  в разные  стороны, чтобы  обшарить  все
закоулки главного протока, <Адмиральского Зунда>.  Он велит  сигнализировать
огнями, на высоких столбах водружает флаги, а у подножья их оставляет письма
с инструкциями  -  на всякий случай, если  пропавшее  судно заблудилось.  Но
нигде  никаких следов  <Сан-Антонио>. Уже  очевидно,  что стряслась какая-то
беда. Корабль либо потерпел крушение  и погиб  вместе с  командой  и грузом,
что,  однако, мало вероятно, так как в  эти  дни  погода  стояла на редкость
безветренная, либо  - предположение  более  верное  - кормчий <Сан-Антонио>,
Эстебан  Гомес, требовавший на  военном совете  немедленного возвращения  на
родину, стал мятежником  и  осуществил свое  требование:  сообща с офицерами
испанцами сместил  преданного  капитана и дезертировал, забрав с  собой весь
провиант.
     В  тот  день Магеллан не  может  знать, что именно случилось.  Он знает
только, что случилось нечто страшное. Исчез корабль - самый крупный,  лучший
из всех,  обильнее  других снабженный провиантом. Но куда он девался, что  с
ним  произошло, какие события  разыгрались  на  нем?  В  этой  беспредельной
мертвой  пустыне никто  не даст ему  ответа, покоится  ли  судно на дне, или
дезертировало,  поспешно  взяв  курс  на  Испанию.  Только неведомое  раньше
созвездие -  Южный Крест, окруженный ярко  сияющими  спутниками  - свидетель
таинственных событий. Только звездам известен путь <Сан-Антонио>, только они
могли бы дать ответ Магеллану. Вполне естественно поэтому, что Магеллан, как
и все люди его времени считавший астрологию подлинной наукой, призвал к себе
сопровождавшего  флотилию  вместо Фалейру астролога и  астронома Андреев  де
Сан-Мартин, единственного, кто, быть может, по звездам сумеет узнать правду.
Он велит Мартину составить гороскоп и при  помощи своего искусства выяснить,
что  произошло  с  <Сан-Антонио>,  и,  в виде  исключения,  астрология  дает
правильный ответ:  бравый звездочет,  хорошо  помнящий независимое поведение
Эстебана Гомеса на совете, заявляет -  и  факты подтвердят  его  слова - что
<Сан-Антонио> уведен дезертирами, а его капитан заключен в оковы.
     Снова,   в  последний  раз,  перед   Магелланом  встает   необходимость
безотлагательного решения.  Слишком рано возликовал он,  слишком  легковерно
отдался  радости.  Теперь  -  удивительный  параллелизм  первого  и  второго
кругосветного плавания - его постигло то же, что постигнет его продолжателя,
Фрэнсиса  Дрейка, лучший корабль  которого также  был тайно уведен  мятежным
капитаном Уинтером.  На полпути к победе соотечественник и родич  Магеллана,
став врагом, нанес коварный удар из-за угла. Если запасы про