бойтись снаряжение армады -
два  миллиона   немедленно  доставляет  консорциум,   наспех  организованный
Христофором де  Аро; в  награду  за эту  услугу он получает  право на тех же
основаниях участвовать и в последующих экспедициях.
     Только теперь,  когда  денежные  дела упорядочены,  можно по-настоящему
приняться  за  подготовку  кораблей  к  плаванию  и  за  снабжение  их  всем
необходимым.  Не  очень-то царственный вид  имели  эти,  согласно  договору,
поставленные его  величеством пять галеонов,  когда они впервые появились  в
Севильском порту. <Корабли - злорадно  доносил в Португалию шпион  Алвариш -
ветхи  и  все в заплатах.  Я  бы не решился  плыть на  них даже до Канарских
островов,  ибо борта  у них мягкие, как масло>. Но  Магеллану, испытанному в
дальних плаваниях  моряку, хорошо известно, что в пути старая кляча зачастую
надежнее  молодого  коня  и  что  добросовестный  ремонт  может  даже  самые
поношенные суда снова сделать годными; не теряя  времени, покуда корабельные
мастера день и ночь по его указаниям чинят и подправляют старые посудины, он
приступает к набору опытных моряков для команды.
     Но новые  трудности уже притаились в тиши! Хотя глашатаи  с  барабанным
боем уже прошли по  улицам Севильи,  хотя вербовщики  добрались  до Кадиса и
Палоса - необходимых двухсот пятидесяти человек  все  же не удается собрать;
видно,  распространился  слух,  что  с  этой  экспедицией  не   все  обстоит
благополучно:  вербовщики  не в состоянии ясно и определенно сказать, куда в
сущности она направляется; то, что суда - небывалый еще случай! - забирают с
собой на  целых  два  года  продовольствия,  тоже  внушает  морякам  немалые
опасения. Вот  почему оборванцы, которых в конце концов удается завербовать,
мало  походят  на   заправский  экипаж;   эта  разношерстная  ватага  скорее
напоминает  воинов Фальстафа,  в  ней  представлены  все племена  и  народы:
испанцы  и  негры,  баски  и  португальцы,  немцы,  уроженцы Кипра  и Корфу,
англичане и итальянцы, но все  настоящие desperados, согласные продать жизнь
хоть  самому  дьяволу  и с одинаковой охотой (или неохотой) готовые плыть на
север и на юг, на восток или на запад, были бы деньги да надежда  на хорошую
поживу,
     Не  успели  сколотить команду, как уже возникает новое осложнение. Casa
de la  Contratacion  возражает  против произведенного  Магелланом набора; ее
чиновники находят, что он завербовал в королевскую испанскую  армаду слишком
много португальцев, и заявляют, что не станут выплачивать  чужакам ни одного
мараведиса.  Но королевская  грамота  дает  Магеллану  неограниченное  право
вербовать людей по  своему усмотрению  (que la gente  de mar que  se  tomase
fuese a  su  contento como  persona  que de  ella tenia  mlicha  experiencia
39), и он  на этом праве настаивает; итак, снова письмо к королю,
снова просьба о помощи. Но на сей раз Магеллан задел больное место. Якобы из
нежелания  оскорбить  короля  Мануэла,  на  деле  же  - из опасения, как  бы
Магеллан   со   своими    португальцами   не   почувствовал   себя   слишком
самостоятельным, Карл  V разрешает  оставить  на  всю флотилию не свыше пяти
португальцев.  А тем временем уже возникают новые затруднения:  то в срок не
доставляются товары,  экономии ради закупленные в  других областях и  даже в
Германии,  то  вдруг  один  из  капитанов  испанцев  отказывает  адмиралу  в
повиновении  и  в  присутствии  команды оскорбляет его  -  опять  приходится
обращаться ко двору, опять просить королевского бальзама для врачевания ран.
Каждый день несет  с собой  новые дрязги,  из-за  всякой мелочи завязывается
нескончаемая  переписка  с  соответствующими  ведомствами  и с королем. Указ
следует  за указом; десятки раз кажется, что вся армада потерпит крушение не
успев даже покинуть Севильскую гавань.
     И  снова  неуклонной, настойчивой  энергией Магеллан  преодолевает  все
препятствия. Ретивый посол короля Мануэла  вынужден с тревогой признать, что
все его грязные  происки, все его надежды расстроить экспедицию разбились  о
терпеливое, но неизменно стойкое сопротивление Магеллана. Уже пять кораблей,
заново оснащенных, забравших на борт почти весь груз, ожидают  приказа выйти
в  море, уже,  кажется,  невозможно  чем-нибудь повредить  Магеллану.  Но  в
колчане Алвариша еще хранится последняя стрела, к тому же отравленная;  туго
и коварно натягивает он тетиву, чтобы поразить Магеллана в наиболее уязвимое
место.  <Полагая,  что  теперь  пришло время -  доносит  тайный агент своему
доверителю, королю Мануэлу - высказать то, что ваше величество мне поручило,
я отправился к Магеллану на дом. Я нашел его занятым укладкой продовольствия
и других вещей в ящики  и коробы. Из  этого  я заключил, что он окончательно
утвердился в своем зловредном  замысле, и,  памятуя, что это последняя моя с
ним беседа, еще раз напомнил ему, сколь часто я, как добрый португалец и его
друг,  пытался  его  удержать от  той великой  ошибки,  которую  он  намерен
совершить. Я доказывал, что лежащий перед ним путь таит не меньше страданий,
чем  колесо святой  Екатерины, и что не  в пример благоразумнее было бы  ему
возвратиться на родину, под сень вашего благословения и милостей, на которые
он смело может рассчитывать... Я убеждал его, наконец, уяснить себе, что все
знатные  кастильцы в этом городе отзываются о нем не  иначе как  о  человеке
низкого  происхождения  и  дурного  воспитания  и  что  с  тех  пор  как  он
противопоставил себя  стране вашего величества,  его  повсюду  презирают как
предателя>.
     Но все эти угрозы не  производят ни малейшего впечатления на Магеллана.
То, что сейчас под личиной дружбы сообщает Алвариш, для него отнюдь не ново.
Никто лучше  его  самого  не знает,  что Севилья,  Испания враждебно  к нему
настроены, что  кастильские  капитаны  со скрежетом зубовным подчиняются ему
как  адмиралу. Но  пусть ненавидят его  господа  севильские алькайды,  пусть
брюзжат  завистники и ропщут люди  <голубой  крови> - теперь,  когда корабли
готовы к отплытию, никто, никакой император, никакой король уже не остановит
его, не помешает ему. Выйдя,  наконец,  в открытое  море, он уже  будет  вне
опасности. Там он властелин над  жизнью  и  смертью, властелин  своего пути,
властелин своих целей, там ему некому служить, кроме своей великой задачи.
     Но Алвариш еще не разыграл последнего, заботливо приберегаемого козыря.
Теперь он его выкладывает.  В самый последний  раз, с лицемерной ласковостью
говорит  он,  хочет  он  дать  Магеллану  <дружеский>  совет:  он <искренно>
призывает  его  не  доверять медоточивым  речам кардинала  и  даже обещаниям
испанского  короля.  Правда, король  назначил его и Фалейру адмиралами и тем
самым, казалось бы, вручил им неограниченную власть над флотилией. Но уверен
ли  Магеллан,  что  другим  лицам  не даны  одновременно  тайные инструкции,
негласно ограничивающие  его  полномочия? Пусть  он  себя  не обманывает,  а
главное  -  не дается  в обман  другим. Несмотря на  грамоты и  печати,  его
безраздельная   власть  построена   на   песке;  чиновники,   сопровождающие
экспедицию - больше  он не вправе открыть Магеллану -  снабжены всякого рода
секретными инструкциями и постановлениями, <о которых Магеллан узнает, когда
будет уже поздно для спасения чести>.
     <Поздно  для спасения  чести...>  Магеллан  невольно  вздрагивает.  Это
движение  несокрушимого  человека, умеющего  железной волей подавлять  любое
волнение, выдает,  что стрела попала  в самое  уязвимое место,  и  стрелок с
гордостью сообщает:  <Он  был  чрезвычайно изумлен,  что  мне  столь  многое
известно>. Но созидатель всегда лучше других знает как скрытый  изъян своего
создания, так и степень  его опасности: то, о чем намеками говорит  Алвариш,
давно   известно   Магеллану.  С   некоторых  пор  он   замечает   известную
двойственность в поведении испанскою двора,  и различные симптомы заставляют
его опасаться, что  с  ним ведут  не  совсем  чистую  игру.  Разве император
однажды  уже  не  нарушил  договора,  запретив  взять  на  борт  свыше  пяти
португальцев?  Неужто  при  дворе  его  и  вправду  считают  тайным  агентом
Португалии? А эти  навязанные  ему  люди  - все  эти  veedores,  contadores,
tesoreros  40  -  только  ли  они чиновники  Счетной  палаты?  Не
назначены ли они сюда, чтобы тайно следить за ним и в конце концов вырвать у
него из рук командование? Давно уже ощущает Магеллан на своей спине холодное
дыхание ненависти и предательства; доля истины  - нельзя не признать этого -
заложена в  вероломных  инсинуациях хорошо осведомленного шпиона, и он,  все
так  точно  рассчитавший,  оказывается  безоружным  перед  лицом  опасности.
Подобное  чувство испытывает  человек, севший  за карточный стол  в компании
незнакомцев и еще  прежде, чем взяться  за карты, встревоженный подозрением,
что это сговорившиеся между собой шулеры.
     В эти часы Магеллан переживает столь незабываемо воссозданную Шекспиром
трагедию  Кориолана, из  чувства  оскорбленной чести ставшего  перебежчиком.
Подобно  Магеллану,  Кориолан  -   доблестный  муж,  патриот,  долгие   годы
самоотверженно  служивший  родине,  отвергнутый   ею  и  в  ответ   на   эту
несправедливость  предоставивший свои еще не исчерпанные силы в распоряжение
противника. Но никогда,  ни  в Риме, ни  в  Севилье, перебежчика  не спасают
чистые побуждения. Словно тень, сопутствует ему подозрение: кто покинул одно
знамя  -  может изменить и другому, кто отрекся от одного короля -  способен
предать  и  другого. Перебежчик  гибнет  и  победив  и  потерпев  поражение;
одинаково ненавистный победителям и побежденным, он всегда один против всех.
Но трагедия  неизменно  начинается  лишь  тогда,  когда ее  герой  постигает
трагизм  своего  положения.  Быть  может,  в  эту  секунду Магеллан  впервые
предощутил все грядущие бедствия.
     Но быть героем  - значит сражаться и против всесильной судьбы. Магеллан
решительно отстраняет искусителя.  Нет, он не вступит в соглашение с королем
Мануэлем, даже если  Испания плохо отблагодарит его  за заслуги. Как честный
человек, он останется верен и своему слову, и своим обязательствам, и королю
Карлу. Раздосадованный Алвариш уходит ни  с чем; поняв,  что  только  смерть
может сломить волю этого непреклонного человека, он заканчивает посылаемый в
Лиссабон рапорт благочестивым пожеланием: <Да будет угодно всевышнему, чтобы
их плавание уподобилось плаванию братьев  Кортереал>,-другими словами: пусть
Магеллан и  его флотилия  так  же бесследно исчезнут  в неведомых морях, как
отважные  братья  Кортереал,  место и причина гибели которых навеки остались
тайной.   Если   это  <благочестивое>  пожелание  сбудется,  если   Магеллан
действительно  погибнет  в  пути, тогда <вашему  величеству не о чем  больше
тревожиться, и ваша  мощь  будет  по-прежнему внушать зависть всем  монархам
мира>.
     Стрела  коварного  шептуна   не   сразила  Магеллана  и  не   заставила
отступиться  от  своей задачи. Но яд  ее, горький яд сомнения,  будет отныне
разъедать его  душу. С этой минуты Магеллан знает или предполагает, что он и
на  своих  собственных  судах  ежечасно окружен врагами.  Но  это  тревожное
чувство не  только  не ослабляет воли Магеллана, а напротив, закаляет ее для
нового  решения.  Кто чует  близость  бури, тот  знает, что одно лишь  может
спасти корабль и команду: если капитан железной рукой держит руль, а главное
- держит его один.
     Итак,  прочь  все,  что  препятствует  его   воле!   Кулаками,  локтями
отталкивает  он  каждого, кто может стать ему поперек дороги. Именно теперь,
почувствовав за своей спиной всех этих <контролеров> и <казначеев>, Магеллан
решает  действовать  с  предельной  самостоятельностью и  беспощадностью. Он
знает,  что в решающую минуту только одна воля должна  решать  и руководить:
недопустимо,  чтобы командование флотилией  и  впредь  было  разделено между
двумя capitan-generales,
     двумя адмиралами. Один должен стоять над всеми, а если нужно - и против
всех. Поэтому он уже не хочет обременять себя в столь опасном плавании таким
взбалмошным  равноправным начальником,  как  Руй Фалейру -  прежде чем  суда
выйдут из  гавани, этот балласт  должен быть сброшен за  борт. Ведь астроном
уже давно стал для Магеллана ненужной обузой.  Ничем не помог ему теоретик в
эти изнурительные,  тяжкие месяцы.  Не  дело  звездочета вербовать матросов,
конопатить суда, заготовлять  провизию,  испытывать мушкеты и писать уставы;
взять его с собой - значит навесить себе камень на шею, а у Магеллана должны
быть  развязаны  руки,  чтобы  бороться,  направо  и  налево  отбиваться  от
опасностей, встающих перед ним, и от заговоров, составленных за его спиною.
     Как удалось Магеллану, проявив здесь в полной мере свое дипломатическое
мастерство, отделаться  от  Фалейру, мы не  знаем. Говорят, что  Фалейру сам
составил свой гороскоп  и, установив,  что ему  не вернуться живым из  этого
плавания, добровольно от него отступился. С внешней стороны - уход деликатно
спроваженного  Фалейру  обставляется чем-то  вроде повышения:  императорский
указ назначает  его  единоначальным  адмиралом  второй флотилии  (только  на
бумаге имеющей борта  и паруса), взамен чего Фалейру уступает Магеллану свои
карты  и  астрономические таблицы.  Таким  образом,  устранена последняя  из
бесчисленных  трудностей, и предприятие Магеллана снова становится тем,  чем
оно было вначале: его мыслью, его кровным делом. На него одного падут теперь
все тяготы и труды, ответственность  и опасности, ему же достанется и высшая
духовная  радость  творческой  натуры:  отвечая  только перед  самим  собой,
завершить им самим избранное дело своей жизни.

        ОТПЛЫТИЕ
     20 сентября 1519 года
     Десятого августа 1519  года, через  год  и пять месяцев после того  как
Карл,  будущий  властелин Старого и Нового Света, подписал договор, все пять
судов покидают, наконец, севильский рейд,  чтобы отправиться вниз по течению
к  Сан-Лукар де  Баррамеда, где  Гвадалквивир впадает в открытое  море;  там
произойдет последнее испытание  флотилии  и будут  приняты на борт последние
запасы  продовольствия.  Но в  сущности прощание уже  свершилось:  в  церкви
Санта-Мария  де  ла  Виктория   Магеллан,  в  присутствии  всего  экипажа  и
благоговейно созерцавшей  это зрелище  толпы,  преклонил колена и, произнеся
присягу,  принял из  рук  коррехидора  Санчо  Мартинес  де Лейва королевский
штандарт. Быть может, в эту минуту ему вспомнилось, что и перед первым своим
отплытием  в Индию он так же преклонил  колена  в  соборе  и  так же  принял
присягу.  Но  флаг,  на  верность которому  он  тогда присягал,  был другой,
португальский,  и не  за Карла  Испанского, а за короля Португалии, Мануэла,
поклялся  он тогда  пролить свою кровь. И с таким же благоговением, с  каким
некогда юный sobresaliente взирал на адмирала  Алмейду, когда тот, развернув
стяг,  поднял его  над  головами коленопреклоненной  толпы,  смотрят  сейчас
двести шестьдесят пять человек экипажа на Магеллана - вершителя их судеб.
     Здесь в  Сан-Лукарской  гавани, против дворца  герцога  Медина-Сидониа,
Магеллан производит последний осмотр перед отплытием в неведомую даль.
     Он проверяет снова и снова свою флотилию перед выходом так же заботливо
и трепетно-любовно, как музыкант  настраивает свой инструмент, хотя эти пять
кораблей он уже знает так же досконально, как собственное тело. А как он был
напуган,  когда  впервые увидел  эти  наспех закупленные суда -  запущенные,
изношенные. Но  с тех пор проделана немалая работа, и все эти ветхие гелеоны
приведены в исправность. Прогнившие брусья  и балки заменены новыми, от киля
и  до верхушек  мачт  везде  все  просмолено  и  навощено,  проконопачено  и
вычищено.  Каждую балку,  каждую  доску  Магеллан  собственноручно выстукал,
чтобы определить, не подгнило ли дерево,  не  завелась ли в нем червоточина;
каждый канат проверил он, каждый болт, каждый  гвоздь. Из  добротного холста
сделаны свежевыкрашенные паруса, осененные крестом святого Яго,  покровителя
Испании;  новы   и  прочны   якорные  цепи  и  канаты,  до  блеска  начищены
металлические  части, каждая  мелочь заботливо и аккуратно пригнана к месту:
никакой  шпион,  никакой  завистник  не осмелился  бы  теперь  смеяться  над
обновленными, помолодевшими  кораблями. Правда, быстроходными  они не стали,
эти толстобрюхие, округлые парусники, и для  гонок вряд ли приспособлены, но
изрядная  ширина  и  большая  осадка  делают  их довольно  вместительными  и
надежными;   даже   при  сильном   волнении,   как   раз   вследствие  своей
неповоротливости, они, насколько  в  этом  мире можно что-нибудь предвидеть,
смогут выдержать жестокие штормы.  Самый большой  из этой корабельной семьи,
<Сан-Антонио>, вместимостью в сто двадцать тонн. Но по какой-то причине, нам
не известной,  Магеллан предоставляет командование им Хуану  де Картахене, а
флагманским судном, Capitana, избирает <Тринидад>, хотя грузоподъемность его
на  десять  тонн  меньше.  За   ним   по   ранжиру  следуют  девяностотонная
<Консепсьон>,  капитаном которой назначен Гаспар  Кесада, <Виктория>  (судно
сделает честь своему имени) под начальством Луиса де Мендоса, вместимостью в
восемьдесят  пять тонн,  и <Сант-Яго> - семьдесят пять  тонн -  под командой
Жуана  Серрано.  Магеллан  настойчиво  стремился составить свою флотилию  из
разнотипных кораблей: менее  крупные  из них,  ввиду их небольшой осадки, он
предполагает использовать  в  качестве передовых  разведчиков. Но,  с другой
стороны, немало  искусства потребуется от  мореплавателей, чтобы  в открытом
море сомкнутым строем вести столь разнородную флотилию.
     Магеллан  переходит  с  корабля на  корабль,  чтобы прежде всего  везде
проверить грузы.  А ведь  сколько  раз  он уже карабкался  вверх  и  вниз по
каждому трапу,  сколько раз он вновь и  вновь  составлял  подробнейшую опись
всего снаряжения и запасов: благодаря уцелевшим архивным документам мы можем
убедиться, с какой заботливостью и тщательностью,  с каким учетом мельчайших
деталей было продумано и подготовлено одно из самых фантастических начинаний
в  мировой  истории. До последнего  мараведиса  обозначена в этих объемистых
реестрах  стоимость каждого  молотка, каждого каната, каждого  мешочка соли,
каждой стопы бумаги: и эти сухие, ровные, выведенные равнодушной рукою писца
столбцы цифр, со  всеми их графами и подразделениями, пожалуй, красноречивей
любых патетических слов свидетельствуют о подлинно гениальном терпении этого
человека.  Магеллан как  опытный моряк  понимал  всю  ответственность  такой
экспедиции в  еще  никому неведомые  земли. Он  знал,  что  самый  ничтожный
предмет, забытый по недосмотру или по легкомыслию, забыт уже безвозвратно на
все время  плавания; в этих особых условиях никакое упущение, никакая ошибка
уже не  могут быть ни заглажены,  ни исправлены, ни искуплены. Любой гвоздь,
любая кипа пакли, любой слиток свинца или капля масла, любой листок бумаги в
неведомых странах, куда он  держит путь, представляют ценность,  которой  не
добыть ни деньгами, ни даже собственной кровью; какая-нибудь  одна позабытая
запасная часть  может вывести судно из строя; из-за одного неверного расчета
все предприятие может пойти прахом.
     А поэтому самое тщательное, самое заботливое внимание на этом последнем
смотре  уделяется продовольствию. Сколько  съестного нужно запасти на двести
шестьдесят пять человек для путешествия,  продолжительность которого  нельзя
определить даже приблизительно? Сложнейшая задача,  ибо один из множителей -
длительность пребывания в пути - неизвестен. Только  Магеллан -  он  один! -
предугадывает (осторожности ради он этого не откроет команде) , что  пройдут
долгие  месяцы, даже годы, прежде чем можно будет пополнить взятые  с  собой
запасы; потому лучше  захватить  провиант  в избытке, чем в обрез,  и запасы
его, принимая