о капитану  Гаспару  Кесаде.  Ответ
слишком  необычен,  и  матросы  гребут  обратно,  чтобы  обо  всем  доложить
адмиралу.
     Он  сразу  уясняет себе  положение:  <Сан-Антонио> в руках  мятежников.
Магеллана перехитрили. Но даже это убийственное известие не в состоянии хотя
бы на  минуту ускорить биение его пульса, затемнить здравость его  суждений.
Прежде всего необходимо учесть размер опасности: сколько судов еще  за него,
сколько  против?  Без  промедления  посылает  он  ту же шлюпку от корабля  к
кораблю.  За  исключением  незначительного <Сант-Яго>,  все  три  корабля  -
<Сан-Антонио>,   <Консепсьон>,   <Виктория>   -   оказываются   на   стороне
бунтовщиков.  Итак,  три  против  двух, или, вернее,  три  против  одного  -
<Сант-Яго>  не может считаться  боевой  единицей. Казалось  бы,  партию надо
считать проигранной, всякий другой прекратил  бы игру.  За одну ночь погибло
дело,  которому Магеллан посвятил несколько лет своей  жизни. С одним только
флагманским судном он не в состоянии продолжать плавание в неведомую даль, а
от  остальных  кораблей  он  не  может  ни отказаться,  ни  принудить  их  к
повиновению. В этих  водах, которых никогда еще не касался киль европейского
судна, помощи ждать неоткуда. Лишь две возможности остаются Магеллану в этом
ужасающем положении: первая  - логическая и ввиду  численного  превосходства
врага в сущности сама собой разумеющаяся -  преодолеть свое упорство и пойти
на  примирение  с  испанскими  капитанами;  и  затем  вторая  -   совершенно
абсурдная, но героическая: поставить все на одну карту и, несмотря на полную
безнадежность,  попытаться нанести мощный ответный  удар,  который  принудит
бунтовщиков смириться.
     Все говорит  за  первое решение -  за то, чтобы пойти на  уступки. Ведь
мятежные  капитаны  еще не посягнули  на жизнь  адмирала, не предъявили  ему
определенных  требований.  Недвижно  стоят  их  корабли, пока что  от них не
приходится  ждать вооруженного нападения. Испанские  капитаны,  несмотря  на
свое численное превосходство, тоже не хотят за многие тысячи миль от  родины
начать бессмысленную братоубийственную войну.  Слишком  памятна им присяга в
севильском  соборе,  слишком  хорошо  известна  позорная  кара  за  мятеж  и
дезертирство.  0б леченные  королевским доверием  дворяне Хуан де Картахена,
Луис де Мендоса, Гаспар Кесада, Антонио де Кока хотят возвратиться в Испанию
с почетом, а не с клеймом предательства, поэтому  они не подчеркивают своего
перевеса, а с самого начала заявляют о готовности  вступить в переговоры. Не
кровавую  распрю хотят они  начать захватом <Сан-Антонио>, а  только оказать
давление на адмирала, принудить  упорного молчальника,  наконец, объявить им
дальнейший путь следования королевской флотилии.
     Вот  почему  письмо,  которое уполномоченный мятежных  капитанов Гаспар
Кесада посылает Магеллану,  отнюдь не является вызовом, а напротив, смиренно
озаглавлено  (Suplicacion>,  т.  е.  <прошение>; составленное  в  учтивейших
выражениях, оно начинается  с оправдания  совершенного ночью  налета. Только
дурное  обращение  Магеллана,  гласит  это  письмо,  принудило их  захватить
корабль, начальниками которого их назначил сам  король.  Но пусть адмирал не
истолковывает  этот поступок как отказ признавать  пожалованную  ему королем
верховную  власть  над флотилией.  Они только требуют  лучшего обхождения  в
дальнейшем, и если он согласится выполнить  это справедливое  пожелание, они
будут  служить  ему  не только  послушно,  как  того  требует долг, но  и  с
глубочайшим почтением. (Письмо  написано таким неимоверно напыщенным слогом,
что  дать точный перевод его невозможно.   51.)
     При наличии несомненного  военного  превосходства  на стороне испанских
капитанов  это  предложение весьма заманчиво.  Но Магеллан уже давно  избрал
другой, героический путь. От его проницательного взора не ускользнуло слабое
место  противника  - неуверенность  в себе. По тону  их послания  он  чутьем
догадался, что  в глубине души главари мятежа  не  решаются довести дело  до
крайности;  в  этом колебании, при их  численном  превосходстве,  он  увидел
единственное  слабое место  в позиции испанских капитанов. Если использовать
этот шанс, нанести молниеносный удар - быть может, дело примет иной  оборот.
Одним смелым ходом будет выиграна партия, казалось бы уже потерянная.
     Однако  - приходится  это снова отметить  и  подчеркнуть -  Магелланову
понятию  смелости присущ совершенно особый оттенок. Действовать смело  - для
него  не значит рубить с плеча, стремительно бросаться вперед, а напротив: с
величайшей  осторожностью и обдуманностью браться за  беспримерное  по своей
смелости  начинание.  Дерзновеннейшие  замыслы  Магеллана  всегда,   подобно
добротной  стали, сначала выковываются  на огне страстей, а потом закаляются
во  льду  трезвого  размышления,  и  все  опасности он  преодолевает  именно
благодаря этому соединению  фантазии и  рассудочности. Его план готов в одну
минуту, остальное время понадобится лишь на то, чтобы  точно  учесть детали.
Магеллану  ясно: он должен сделать  то же, что сделали его капитаны - должен
завладеть хотя бы одним судном, чтобы  снова получить перевес.  Но как легко
далось  это  бунтовщикам  и  как трудно придется Магеллану! Они под покровом
ночи  напали на ничего  не подозревающих людей. Спал капитан, спала команда.
Никто  не готовился к  обороне,  ни у  кого из матросов  не было оружия  под
руками. Но теперь, среди бела дня... Недоверчиво следят мятежные капитаны за
каждым движением на  флагманском судне.  Пушки и бомбарды приведены в боевую
готовность, аркебузы заряжены; мятежникам слишком  хорошо  известно мужество
Магеллана, они считают его способным на самый отчаянный шаг.
     Но им известно только его  мужество, его изворотливости  они  не знают.
Они не подозревают,  что этот молниеносно  все учитывающий человек отважится
на невероятное - напасть среди бела дня  с горстью людей  на три превосходно
вооруженных  судна.  Гениальным   маневром   было  уже   то,   что  объектом
дерзновенного удара он  намечает  не <Сан-Антонио>, где  томится в цепях его
двоюродный  брат Мескита. Ведь там, разумеется, скорее всего ждут нападения.
Но  именно  потому,  что  удара  ждут справа,  Магеллан бьет слева -  не  по
<Сан-Антонио>, а по <Виктории>.
     Контратака   Магеллана   блестяще  продумана,   вплоть  до   мельчайших
подробностей. Прежде всего он  задерживает шлюпку и матросов, передавших ему
составленное Кесадой <прошение>, предлагающее вступить в переговоры. Этим он
достигает  двух  целей:  во-первых, в случае вооруженного столкновения  ряды
бунтовщиков  будут  ослаблены  хотя бы  на  несколько человек, а  во-вторых,
благодаря этому мгновенно осуществленному захвату в его  распоряжении уже не
одна шлюпка, а две, и это,  на  первый взгляд ничтожное, преимущество вскоре
окажет решающее воздействие на ход событий.
     Теперь  он,  оставив  шлюпку <Тринидад> в  резерве,  может  на  шлюпке,
захваченной у мятежников, отправить беззаветно  преданного ему каптенармуса,
альгвасила флота Гонсало Гомеса де Эспиноса  с пятью матросами на <Викторию>
- передать капитану Луису де Мендоса ответное письмо.
     Не  чуя  опасности, следят  мятежники со своих превосходно  вооруженных
судов  за  приближением  крохотной  шлюпки.  Никаких  подозрений  у  них  не
возникает.  Разве могут  шестеро  людей, сидящих в  этой  шлюпке, напасть на
<Викторию> с ее шестью десятками вооруженных матросов, множеством заряженных
бомбард и опытным капитаном Луисом де Мендоса? Да и как  им догадаться,  что
под  камзолами у этих шестерых припрятано  оружие и  что  Гомесу де Эспиноса
дано  особое  задание?  Неспешно,  совсем  неспешно,  с нарочитой, тщательно
обдуманной  медлительностью -  каждая секунда рассчитана  - взбирается он со
своими пятью  воинами на борт и вручает капитану Луису де Мендоса письменное
приглашение явиться для переговоров на флагманский корабль.
     Мендоса читает  письмо. Но  ему слишком памятна  сцена,  в  свое  время
разыгравшаяся  на <Тринидад>, когда  Хуан де Картахена внезапно был  схвачен
как преступник. Нет, Луис де  Мендоса  не  будет таким  глупцом,  чтобы дать
заманить  себя в  ту  же ловушку. <Э нет, тебе  меня не  заполучить>,  No me
pillaras  alia,  со  смехом  говорит  он, читая  письмо. Но смех переходит в
глухое клокотанье - кинжал альгвасила пронзил ему горло.
     В   эту  критическую   минуту  -  можно  только  поражаться,  с   какой
фантастической  точностью Магеллан  заранее  рассчитал  каждый метр,  каждый
взмах весел,  необходимый  на  то,  чтобы  добраться  с  одного  корабля  до
другого,-на   борт  <Виктории>  поднимаются  пятнадцать  с  головы   до  ног
вооруженных  воинов,  под  начальством Дуарте  Барбосы подплывших на  другой
шлюпке.  Команда в остолбенении глядит на бездыханное  тело своего капитана,
которого  Эспиноса   прикончил  одним  ударом.   Не  успели  они   осмыслить
происшедшее и  принять  какое-либо решение, как Дуарте Барбоса уже  взял  на
себя командование, его люди  уже заняли важнейшие  посты,  вот он уже отдает
приказания,  и оробевшие моряки  испуганно повинуются  ему. Мгновенно выбран
якорь,  поставлены  паруса - и  прежде  чем на  двух  других  мятежных судах
поняли, что гром  грянул  с  ясного  неба,  <Виктория>,  в качестве законной
добычи  адмирала, уже  направилась  к  флагманскому  судну.  Три  корабля  -
<Тринидад>,  <Виктория> и  <Сант-Яго> - стоят теперь  против <Сан-Антонио> и
<Консепсьон>  и,  заграждая  выход  в  открытое   море,  лишают  бунтовщиков
возможности спастись бегством.
     Благодаря  этому  стремительному  маневру   чаша  весов  одним   рывком
взметнулась  вверх,  партия, уже  потерянная, была выиграна.  В какие-нибудь
пять   минут   испанские   капитаны   утратили   превосходство;  теперь   им
представляется  три  возможности:  бежать,  бороться или  сдаться  без  боя.
Бегство  адмирал сумел предупредить, заперев своими тремя кораблями выход из
залива.  Бороться  они  уже  не  могут:  внезапный удар  Магеллана  сокрушил
мужество  его  противников.  Тщетно старается  Гаспар  де Кесада,  в  полном
вооружении,  с  копьем в  одной руке  и  мечом в другой,  призвать экипаж  к
борьбе.  Перепуганные  матросы не решаются следовать за ним, и стоит  только
шлюпкам   с  людьми   Магеллана  вплотную  подойти   к  борту,  как   всякое
сопротивление  на  <Сан-Антонио>   и  <Консепсьон>  прекращается.  Пробывший
несколько  часов в заключении Алваро де Мескита вновь получает свободу; в те
самые цепи, которыми был унижен верный соратник Магеллана, теперь заковывают
мятежных капитанов.
     Быстро,  как  летняя  гроза, разрядилось напряжение; первая  же вспышка
молнии расщепила мятеж до самого корня. Но возможно, что эта открытая борьба
была лишь  наиболее  легкой частью  задачи, ибо,  согласно морским и военным
законам,  виновные  обязательно  должны  понести суровую  кару.  Мучительные
сомнения обуревают  Магеллана. Королевский  приказ  даровал  ему безусловное
право  вершить правосудие, решать вопрос о жизни  и смерти. Но ведь  главари
мятежа облечены, как и он сам, королевским доверием.
     Во имя сохранения своего авторитета ему  надлежало бы теперь беспощадно
расправиться с восставшими.  Но  в то  же время он  не  может покарать  всех
мятежников. Ибо как продолжать путь, если,  согласно военным законам,  пятая
часть  всей  команды  будет вздернута  на реи? За  тысячи  миль от родины, в
пустынном  краю  адмирал флотилии  не  может  лишиться  нескольких  десятков
рабочих рук;  следовательно,  ему  нужно и дальше  везти виновных  с  собой,
хорошим  обращением  снова  привлечь  их на свою  сторону, а  вместе  с  тем
запугать их зрелищем примерного наказания.
     Магеллан  решается  для  острастки  и поддержания неоспоримости  своего
авторитета   пожертвовать   одним   человеком,  и  его   выбор   падает   на
единственного, кто  обнажил  оружие  - на капитана Гаспара Кесаду, нанесшего
смертельную рану его верному кормчему Элорьяге.
     Торжественно  начинается  этот   вынужденный   крайней   необходимостью
процесс:  призваны  писцы -  escribeiros, показания свидетелей  заносятся  в
протокол; так  же пространно  и педантично,  как  если  б  это происходило в
судебной палате Севильи или Сарагоссы, исписывают они в пустынных  просторах
Патагонии  лист  за  листом  драгоценной  здесь  бумаги. На  <ничьей  земле>
открывается  заседание   суда:  председатель   Мескита  предъявляет  бывшему
капитану королевской армады  Гаспару Кесаде обвинение  в убийстве и мятежных
действиях,  а  Магеллан  выносит  приговор:  Гаспар  Кесада  присуждается  к
смертной казни, и единственная милость, которую адмирал оказывает испанскому
дворянину, состоит в  том,  что орудием казни будет не веревка - garrotte, а
меч.
     Но кому  же быть палачом? Вряд  ли кто-нибудь  из команды пойдет на это
добровольно.  Наконец, палача  удается найти, правда  страшной ценой.  Слуга
Кесады тоже приложил руку к убийству Элорьяги и тоже  приговорен к  смертной
казни. Ему предлагают помилование, если он  согласится  обезглавить  Кесаду.
Вероятно, альтернатива - быть казненным самому или  казнить своего господина
- причинила Луису де Молино, слуге Кесады,  тяжкие душевные муки. Но в конце
концов  он соглашается. Ударом меча  он  обезглавливает  Кесаду,  тем  самым
спасая собственную голову. По гнусному обыкновению тех времен, труп  Кесады,
как  и  труп  ранее  убитого Мендосы,  четвертуют,  а  изуродованные останки
натыкают  на шесты; этот страшный  обычай Тауэра и других лобных мест Европы
впервые переносится на почву Патагонии.
     Но  еще и другой приговор  предстоит вынести  Магеллану - и  кто  может
сказать,  будет  ли  он более  мягким, или  более жестоким,  чем казнь через
обезглавливание? Хуан де Картахена, собственно зачинщик  мятежа,  и один  из
священников, все время разжигавший недовольство, тоже признаны виновными. Но
тут  даже  у  Магеллана, при всей его  отваге, не подымается рука  подписать
смертный приговор. Не может королевский адмирал передать в руки палача того,
кто самим королем приравнен к нему в качестве conjuncta persona.  К  тому же
Магеллан, как набожный  католик,  никогда не возьмет на  душу тяжкий грех  -
пролить кровь пастыря,  принявшего помазание священным елеем. Заковать обоих
зачинщиков   в  кандалы   и  таскать  их   с  собой  вокруг  света  тоже  не
представляется  возможным,  и  Магеллан  уклоняется  от   решения,  присудив
Картахену и  священника к  изгнанию из королевской  флотилии. Когда настанет
время снова поднять паруса, оба они, снабженные некоторым количеством вина и
съестных припасов, будут оставлены на  пустынном берегу  бухты Сан-Хулиан, а
затем - пусть решает господь, жить им или умереть.
     Прав  ли был Магеллан, или не прав,  когда он  вынес в бухте Сан-Хулиан
этот беспощадный приговор? Заслуживают  ли безусловного доверия составленные
под наблюдением  его двоюродного  брата  Мескиты судебные протоколы, которые
ничего не приводят в оправдание виновных? Но, с другой стороны,  правдивы ли
позднейшие   показания  испанских  капитанов,  данные   уже   в  Севилье   и
утверждающие,  будто  Магеллан  в  награду за  злодейское  убийство  Мендосы
уплатил альгвасилу и сопровождавшим его матросам двенадцать дукатов и, сверх
того,  выдал им  все имущество  обоих умерщвленных дворян?  Магеллана к тому
времени уже не было  в живых, опровергнуть эти показания он  не  мог.  Почти
каждое  событие уже  мгновение спустя после того,  как оно свершилось, может
быть  истолковано  по-разному,  и  если  история  впоследствии  и  оправдала
Магеллана,  то не надо забывать,  что она обычно  оправдывает  победителя  и
осуждает  побежденных.  Геббель  однажды  обмолвился проникновенным  словом:
<Истории  безразлично, как  совершаются события.  Она  становится на сторону
тех, кто  творит великие дела и достигает великих целей>. Не  найди Магеллан
paso, не  соверши  он  своего подвига, умерщвление  возражавших  против  его
опасного  предприятия капитанов расценивалось бы как обыкновенное  убийство.
Но так как Магеллан  оправдал  себя подвигом,  стяжавшим ему бессмертие,  то
бесславно   погибшие   испанцы   были   преданы   забвению,  а  суровость  и
непреклонность Магеллана -  если  не  морально, то  исторически  -  признаны
правомерными.
     Во  всяком  случае  кровавый приговор,  вынесенный Магелланом, послужил
опасным  примером   для  самого  гениального   из   его   последователей   и
продолжателей,  для  Фрэнсиса  Дрейка,  Когда  пятьдесят  семь  лет   спустя
отважному английскому мореплавателю и  пирату  в столь  же опасном  плавании
угрожает столь  же опасный  бунт его команды,  он, бросив  якорь  в  той  же
злополучной бухте  Сан-Хулиан,  отдает мрачную дань  своему предшественнику,
повторяя его беспощадную расправу. Фрэнсис Дрейк  в точности знает все,  что
произошло  во время Магелланова плавания,  ему известны протоколы и жестокая
расправа адмирала с мятежниками; по преданию, он  даже  нашел  в этой  бухте
кровавую  плаху, на которой  пятьдесят семь лет  назад  был  казнен один  из
главарей  мятежа.  Имя восставшего  против  Дрейка  капитана - Томас  Доути;
подобно Хуану  де Картахене, он  во  время  плавания был закован в цепи, и -
странное  совпадение!  -  на  том  же  побережье,  в  том  же  puerto  negro
52, бухте Сан-Хулиан, и ему был вынесен приговор. И этот приговор
также гласил:  смерть.  Разница лишь  в том, что Фрэнсис Дрейк предоставляет
своему  бывшему  другу  мрачный выбор  -  принять,  подобно  Гаспару Кесаде,
быструю  и почетную смерть от меча или же, подобно Хуану  де Картахене, быть
покинутым в этом заливе. Доути,  тоже читавший историю Магелланова плавания,
знает,  что никто никогда уже не  слыхал  больше о  Хуане де  Картахене и об
оставленном вместе  с ним  священнике  - по  всей вероятности,  они  погибли
мучительной  смертью - и отдает предпочтение верной,  но быстрой,  достойной
мужчины и  воина смерти -  через  обезглавливание.  Снова  падает  на  песок
отрубленная голова.  Извечный рок, тяготеющий над  человечеством - почти все
достопамятные  деяния  обагрены кровью,  и  совершить великое удается только
самым непреклонным из людей.

        ВЕЛИКОЕ МГНОВЕНИЕ
     7 апреля 1520 г. - 28 ноября 1520 г.
     Без малого пять месяцев удерживает холод флотилию а унылой, злосчастной
бухте  Сан-Хулиан. Томительно долго тянется время в этом страшном уединении,
но адмирал, зная, что сильней всего располагает к недовольству  безделье,  с
самого  начала  занимает  матросов  непрерывной,  напряженной  работой.   Он
приказывает  осмотреть  от киля  до мачт  и починить  износившиеся  корабли,
нарубить  леса,  напилить  досок.  Придумывает,  быть  может, даже  ненужную
работу,  лишь   бы  поддержать  в  людях   обманчивую  надежду,  что  вскоре
возобновится плавание, что, покинув  унылую морозную пустыню, они направятся
к благодатным островам Южного моря.
     Наконец, появляются  первые  признаки весны.  В эти  долгие, по-зимнему
пасмурные,  мглистые  дни морякам казалось, что они  затеряны  в пустыне, не
населенной ни  людьми,  ни животными, и вполне  понятное  чувство  страха  -
прозябать здесь, вдали от всего человеческого, подобно пещерным жителям, еще
больше  омрачало  их  дух.  И  вдруг,  однажды  утром,  на  прибрежном холме
показывается какая-то странная фигура - человек, в котором  они поначалу  не
признают себе  подобного, ибо  в первую минуту испуга и изумления он кажется
им  вдвое  выше  обычного  человеческого  роста.   53,-   пишет  о  нем  Петр   Ангиерский,  а  Пигафетта
подтверждает  его  свидетельство  словами:  <Этот  человек  отличался  таким
гигантским ростом, что мы едва достигали ему до