ь  сказочно  богатые   <Острова  пряностей>   Зондского  архипелага:
Амбоину,  Банду, Тернате и  Тидор.  Снаряжаются три корабля  под начальством
Антонио  д'Абреу.  Среди  участников этой экспедиции  на  тогдашний <Дальний
Восток> летописцы называют и  имя Магеллана. В действительности же индийская
пора  Магеллана тогда уже  кончилась.  <Достаточно -  говорит  ему судьба. -
Достаточно  ты всего  насмотрелся на Востоке, достаточно  испытал! Пора идти
новыми, собственными путями>.
     Но именно эти-то  легендарные <Острова пряностей>, отныне на  всю жизнь
приворожившие  его мечты,  ему никогда  не дано будет  увидеть рог  vista de
ojos,  воочию. Ему не суждено  ступить на эти райские  земли. Только мечтой,
творческой мечтой останутся они  для него.  Но благодаря дружбе  с Франсишку
Серрано  эти никогда в  глаза  не виданные  им  острова  кажутся  ему хорошо
знакомыми,  и странная  робинзонада друга вдохновляет его  на самое великое,
самое дерзновенное начинание того времени.
     Удивительное   приключение   Франсишку  Серрано,   впоследствии   столь
решительно  толкнувшее  Магеллана на  его кругосветное  плавание - отрадный,
умиротворяющий  эпизод в  кровавой  летописи  португальских битв  и  побоищ.
Распрощавшись  в Малакке  с  отбывающим  на  родину  названым  своим  братом
Магелланом,  Франсишку  Серрано  вместе с капитанами  двух  других  кораблей
направляется к  легендарным <Островам  пряностей>.  Без особых трудностей  и
невзгод  доходят  они  до покрытых  зеленью  берегов  острова  и  неожиданно
встречают там радушный прием. Ибо до этих отдаленных  краев не  добрались ни
мусульманская  культура, ни воинственность нравов.  В первобытном состоянии,
голые и миролюбивые,  живут здесь туземцы;  они  еще не  знают денег, еще не
гонятся  за  наживой.  За  несколько  погремушек  и  браслетов  простодушные
островитяне  тащат  целые вороха  гвоздики,  и,  так как уже на двух  первых
островах,  Банде  и Амбоине,  португальцы  до  отказа  нагружают свои  суда,
адмирал д'Абреу  решает,  не  заходя  на  другие,  поскорее  возвратиться  с
драгоценным грузом в Малакку.
     Может быть,  алчность слишком тяжело  нагрузила  суда, во всяком случае
один из кораблей, именно тот, которым командует Франсишку Серрано,  наскочил
на риф  и разбился.  Ничего,  кроме жизни, не удается  спасти  пострадавшим.
Уныло бродят они  по незнакомому берегу, уже  предвидя плачевную гибель,  но
Франсишку Серрано  удается хитростью завладеть пиратской лодкой,  на которой
он и отправляется  обратно  в  Тернате.  С  не меньшим радушием, чем при  их
первом,  помпезном   появлении,  встречает  португальцев  туземный  царек  и
великодушно  предлагает  им  пристанище (fueron  recibidos у  hospedados con
amor, venaracion  у magnificencia 23)  так, что  они  едва  могут
прийти  в  себя  от  счастья и  благодарности.  Разумеется,  воинским долгом
капитана Франсишку Серрано было  бы,  как только команда немного  отдохнет и
оправится,  без промедления  возвратиться на одной из многочисленных джонок,
постоянно  шныряющих  между Амбоиной  и Малаккой, к своему адмиралу и  снова
стать на  службу  португальского  короля, с которым  он  связан жалованьем и
присягой.
     Но райская природа и  теплый, благодатный  климат  заметно ослабляют  в
Франсишку   Серрано   чувство  военной  дисциплины.  Ему  вдруг   становится
совершенно безразлично, что где-то там, за много  тысяч миль, в Лиссабонском
дворце, какой-то король, гневаясь или брюзжа, вычеркнет его  из списка своих
капитанов или пенсионеров. Он знает, что достаточно сделал  для  Португалии,
достаточно часто  рисковал для нее своей шкурой.  Теперь  Франсишку  Серрано
хочет, наконец, пожить в свое удовольствие, так же приятно и безмятежно, как
все  прочие,  не знающие ни одежды,  ни забот, обитатели этих благословенных
островов.  Пусть другие  матросы  и  капитаны и  впредь бороздят моря, своим
потом  и  кровью  добывая  пряности   для  чужеземных  маклеров,  пусть  эти
верноподданные  глупцы и впредь надсаживаются в боях и странствиях, для того
чтобы в Лиссабонскую таможню поступало больше  пошлин - лично  он, Франсишку
Серрано, cidevant  24 капитан португальского флота,  по горло сыт
войной и приключениями и  всей этой возней с  пряностями. Бравый капитан без
особой  шумихи переходит из мира героики в  мир идиллии и решает отныне жить
первобытной, блаженно-ленивой  жизнью приветливых  туземцев.  Высокое звание
великого визиря, которым его милостиво удостоил король Тернате, не сопряжено
с обременительной работой; только однажды,  во время небольшого столкновения
с соседями, он  фигурирует в качестве военного  советника своего повелителя.
Зато  в награду  ему  дается дом  с невольниками  и  слугами,  да к  тому же
хорошенькая  темнокожая жена,  с которой он приживает  двух или трех смуглых
детей.
     Годы  и  годы  Франсишку  Серрано,  этот второй Одиссей, забывший  свою
Итаку, пребывает в объятиях темнокожей Калипсо, и никакому демону честолюбия
не удается изгнать его  из этого  рая  doice  far  niente  25.  В
продолжение девяти  лет, до  самой своей смерти, сей добровольный  Робинзон,
первый, кто  убежал от культуры, уже не покидал Зондских островов. Отнюдь не
самый  доблестный   из   всех  конквистадоров   и  капитанов  славной  эпохи
португальской  истории,   он  был,   по  всей  вероятности,  самым   из  них
благоразумным и к тому же самым счастливым.
     Романтическое  бегство  Франсишку  Серрано  на первый  взгляд не  имеет
отношения  к  жизни  и подвигу  Магеллана.  На  самом  же  деле  именно  это
эпикурейское  отречение  малозаметного  и  безвестного  капитана решительным
образом повлияло на  дальнейший  жизненный путь  Магеллана, а тем самым и на
историю открытия  новых  стран. Разъединенные  огромным  пространством,  оба
друга находятся  в  постоянном  общении.  Каждый  раз, когда  представляется
оказия  переслать  со  своего  острова   известие  в  Малакку,  а  оттуда  в
Португалию,   Серрано  пишет   Магеллану   подробные   письма,   восторженно
славословящие  богатства и прелести его  новой родины. Буквально они  гласят
следующее: <Я нашел здесь новый мир, обширнее  и богаче того, что был открыт
Васко  да Гамой>. Опутанный  чарами тропиков, он  настойчиво призывает друга
оставить,  наконец,  неблагодарную  Европу  и малодоходную  службу и  скорей
последовать  его примеру.  Вряд  ли можно  сомневаться, что именно Франсишку
Серрано первый подал Магеллану мысль: не будет
     ли  разумнее,  ввиду  расположения  этих  островов на  крайнем востоке,
направиться к  ним по  пути Колумба (то есть с запада), нежели по пути Васко
да Гамы (с востока)?
     На чем  порешили  два названых брата, мы  не знаем. Во всяком случае  у
них, по  видимому, возник какой-то определенный  план: после смерти  Серрано
среди его бумаг нашлось письмо Магеллана, в  котором  он таинственно обещает
другу  в  скором  времени прибыть  в  Тернате,  к  тому  же  <если не  через
Португалию,  то иным путем>. Найти этот новый путь и стало заветным помыслом
Магеллана.
     Этот всепоглощающий замысел, несколько рубцов на загорелом теле да  еще
купленный им в Малакке  раб малаец -  вот все, или  почти все,  что Магеллан
после семи лет боевой службы в Индии привозит на родину.
     Очень  своеобразное, может быть  даже неприятное удивление  должен  был
испытать  утомленный битвами солдат по возвращении в отечество  в 1512 году,
увидев совсем иной Лиссабон, совсем иную Португалию, чем семь лет назад.
     Изумление овладевает  им  с  той  самой минуты, как  корабль  входит  в
Белемскую гавань.
     На месте старинной низенькой  церковки,  где в  свое время был отслужен
напутственный  молебен  Васко  да  Гамой,  высится   наконец-то  достроенный
огромный, великолепный собор -  первое  зримое выражение несметных богатств,
доставшихся его  отечеству  благодаря индийским пряностям.  Куда  ни глянь -
везде перемены.
     На  реке, где  прежде лишь  изредка встречались  суда,  теперь теснится
парус к парусу, на прибрежных верфях рабочие трудятся не покладая рук, чтобы
поскорее выстроить новые, еще более мощные эскадры. Гавань пестро расцвечена
вымпелами   португальских  и   иностранных  кораблей;   набережная  завалена
товарами,  склады набиты до отказа. Тысячи людей торопливо  снуют по  шумным
улицам среди роскошных, недавно  возведенных дворцов; в факториях,  у  лавок
менял и в маклерских  конторах царит вавилонское  смешение языков: благодаря
эксплуатации Индии Лиссабон за десять лет из небольшого городка стал мировым
центром, блестящей  столицей.  Знатные дамы  в открытых колясках  выставляют
напоказ  индийские  жемчуга, огромные толпы  разодетых придворных  кишат  во
дворце. И моряку, возвратившемуся на родину, становится ясно:
     кровь,  пролитая  в Индии  им  и  его товарищами,  посредством какой-то
таинственной  химии превратилась  здесь в золото. В то время  когда  они под
беспощадным   солнцем  юга  сражались,  страдали,  терпели  тяжкие  лишения,
истекали  кровью,  Лиссабон  благодаря  их  подвигам унаследовал  могущество
Александрии  и  Венеции,  король  Мануэл    26 стал
богатейшим монархом Европы.
     Все изменилось на родине.
     Теперь  в Старом Свете  живут  богаче,  роскошнее, больше  наслаждаются
жизнью, беспечнее тратят деньги -  словно завоеванные пряности и нажитое  на
них  золото  окрылили  людей.  Только он  один  вернулся тем  же,  кем  был,
<неизвестным солдатом>. Никто его  не  ждет, никто не благодарит,  никто  не
приветствует.  Как на чужбину,  возвращается в свое  отечество португальский
солдат Фернано де Магельаеш после семи проведенных в Индии лет.

        МАГЕЛЛАН ОБРЕТАЕТ СВОБОДУ
     Июнь 1512 г. - Октябрь 1517 г.
     Героические  эпохи  никогда  не  были  и  не  бывают  сентиментальны, и
неописуемо ничтожна признательность, которую властители Испании и Португалии
выказали отважным  конквистадорам, завоевавшим для них целые миры.  Колумб в
оковах возвращается в  Севилью, Кортес попадает в опалу,  Писарро умерщвлен,
Нуньес де Бальбоа, открывший  Тихий океан, обезглавлен, Камоэнс, поэт и воин
Португалии,  подобно своему великому собрату Сервантесу оклеветанный жалкими
провинциальными  чиновниками,  месяцы  и годы  проводит  в  тюрьме, немногим
отличающейся  от  выгребной  ямы. Чудовищна  неблагодарность  эпохи  великих
открытий:  нищими  и  калеками,  завшивевшими,  бесприютными,  дрожащими  от
лихорадки, бродят по портовым переулкам Кадиса и Севильи те самые солдаты  и
матросы,  которые  завоевали  для  испанских  королей  сокровищницы  инков и
драгоценности  Монтесумы. Как  шелудивых псов, бесславно  зарывают в  родную
землю  тех немногих, кого смерть пощадила в колониях, ибо что значат подвиги
этих  безыменных  героев  для  придворных  льстецов,  никогда не  покидавших
надежных  стен   дворца,  где  они   ловкими  руками   загребают  богатства,
завоеванные  теми  в  бою?  Эти  придворные  трутни  становятся  adelantados
27 - губернаторами новых  провинций; они мешками гребут золото и,
как  наглых  выскочек, оттесняют  от  казенной кормушки колониальных бойцов,
тогдашних   боевых  офицеров,  которые  после  долгих  лет  самоотверженной,
изнурительной службы имели глупость возвратиться на родину. То, что Магеллан
участвовал в битвах при Каннаноре, при Малакке  и что  он десятки раз ставил
на карту свою жизнь и здоровье ради чести Португалии, по возвращении не дает
     ему  ни  малейшего  права на  достойное  занятие или  обеспечение. Лишь
случайному  обстоятельству - тому, что он уже ранее  числился в штате короля
(criacao del Rey), обязан Магеллан включением  его в  список лиц, получающих
от  короля  содержание,  или, вернее, милостыню,  притом  сначала,  как mozo
fidalgo   28,   он  числится   в   самой   последней   категории,
удостаиваемой подачки в тысячу рейс ежемесячно. Только через месяц, да и то,
должно быть, после долгих препирательств, он подымается на одну ступень выше
и  в качестве  fidalgo  escudeiro 29  получает  тысячу  восемьсот
пятьдесят рейс (или же, по  другим сведениям, в качестве cavalleiro  fidalgo
30 - тысячу двести пятьдесят рейс). Во всяком случае, какое бы из
этих званий ему  ни было присвоено, значения  оно  не имеет. Ни один из этих
пышных  титулов  не  дает Магеллану  иных  прав, не  возлагает на него  иных
обязанностей,  как слоняться  без дела  в  королевских прихожих. Но  человек
чести  и  долга  не  станет  долго  мириться  с  нищенской  платой  даже  за
ничегонеделание. Не удивительно поэтому, что Магеллан воспользуется первым -
правда,  не  слишком  благоприятным -  случаем, чтобы  вернуться  на военную
службу и снова выказать свою доблесть.
     Почти целый год пришлось ждать Магеллану.

     Но едва только летом 1513  года король Мануэл  приступает к  снаряжению
большой   военной  экспедиции   против  Марокко,   чтобы,  наконец,  нанести
мавританским пиратам  сокрушительный  удар, как  испытанный  боец индийского
похода уже предлагает свои услуги - решение, объяснимое только тем, что  его
тяготит  вынужденное  бездействие. Ибо  в сухопутной  войне  Магеллан, почти
всегда служивший во флоте  и  за  эти семь  лет сделавшийся  одним из  самых
опытных  моряков  своего  времени, не  сможет в  полной  мере проявить  свои
дарования. И вот в большой  армии, отправляемой в Азамор,  он снова не более
как младший офицер, без чина и независимого положения. И  опять, как некогда
в Индии, его имя  не  фигурирует в  донесениях, но зато он сам, так же как в
Индии, всегда  впереди на  самых опасных участках.  И опять Магеллан - уже в
третий  раз  - ранен  в  рукопашной  схватке. Удар копьем в  коленный сустав
поражает нерв, левая нога  перестает  сгибаться, и  Магеллан  на  всю  жизнь
остается хромым.
     Для фронтовой службы хромоногий  воин, неспособный ни быстро ходить, ни
ездить верхом, уже  не пригоден. Теперь Магеллан мог бы покинуть Африку и на
правах  раненого требовать повышения оклада. Но  он упорно желает остаться в
армии,  на  войне,  среди  опасностей  -  в  подлинной  своей  стихии. Тогда
Магеллану и  еще одному раненому предлагают в качестве конвоирующих офицеров
quadrileiros  das presos  сопровождать  отбитую у мавров  огромную  добычу -
лошадей и скот. Тут происходит событие довольно  темного  свойства.  Однажды
ночью  из  несметных стад исчезает несколько  десятков  овец,  и  тотчас  же
распространяется  злонамеренный  слух, будто  Магеллан  и его товарищ тайком
продали маврам часть отнятой у  них добычи  или же по небрежности дали врагу
возможность ночью  похитить скот из  загонов. Странным образом  это  гнусное
обвинение в  бесчестном  поступке,  нанесшем ущерб  государству,  в точности
совпадает  с  обвинением, которым несколько десятилетий спустя португальские
колониальные  чиновники  очернят  и  унизят  другого  столь  же  знаменитого
португальца  -  поэта  Камоэнса.  Оба эти человека, за годы службы  в  Индии
имевшие сотни раз  случай обогатиться, но вернувшиеся  из этого Эльдорадо на
родину нищими, были запятнаны одним и тем же позорным обвинением.
     Но,  к  счастью,  Магеллан  был  тверже,  чем  кроткий Камоэнс.  Он  не
собирается давать  показания  этим жалким  сутягам и  позволять  им месяцами
таскать его по  тюрьмам, подобно Камоэнсу. Он не подставляет малодушно,  как
творец <Лузиад>,  свою спину ударам врага. Едва клеветнический слух начинает
распространяться, он,  прежде  чем кто-либо осмелился открыто предъявить ему
обвинение,   оставляет  армию   и   возвращается   в   Португалию  требовать
удовлетворения.
     Магеллан  не  чувствовал за собой ни малейшей  вины в этом темном деле;
это явствует из того, что, прибыв в Лиссабон, он немедленно ходатайствует об
аудиенции  у короля, но отнюдь не  за тем, чтобы  обелить себя, а, напротив,
чтобы   в  сознании  своих  заслуг,  наконец,  потребовать  более  достойной
должности и лучшей  оплаты. Ведь он снова потерял два года, снова получил  в
бою рану, сделавшую его почти что калекой. Но ему  не повезло: король Мануэл
даже  не  дает  настойчивому  кредитору  предъявить  свой  счет.  Извещенный
командованием африканской армии о том, что строптивый капитан самовольно, не
испросив   отпуска,   покинул  марокканскую  армию,   король  обращается   с
заслуженным раненым офицером так, словно перед ним обыкновенный дезертир. Не
дав ему вымолвить  ни слова, король коротко  и  резко приказывает  Магеллану
тотчас вернуться в  Африку,  к месту нахождения своей  части,  и  немедленно
отдать  себя  в распоряжение  высшего начальства. Во имя дисциплины Магеллан
вынужден  повиноваться. С первым  же кораблем он возвращается в Азамор. Там,
разумеется,  и  речи  нет о  расследовании, никто  не  осмеливается  чернить
заслуженного бойца, и Магеллан, получив от своих начальников удостоверение в
том,  что  он  уходит  из  армии   с   незапятнанной  честью,  и   запасшись
всевозможными документами, свидетельствующими о его невиновности и заслугах,
вторично  возвращается в Лиссабон - можно представить  себе, с каким горьким
чувством.  Вместо знаков  отличия на  его  долю выпадают  ложные  обвинения,
вместо наград  -  одни  только  рубцы... Он долго молчал, скромно держась  в
тени. Но  теперь, к тридцати пяти годам, он устал выпрашивать  как милостыню
то, что ему причитается по праву.
     Благоразумие должно было подсказать Магеллану, что при столь щекотливых
обстоятельствах не следует являться к королю Мануэлу немедленно по приезде и
снова  досаждать  ему  теми  же  требованиями. Конечно,  разумнее  было  бы,
некоторое время не напоминая о себе, завести друзей и  знакомых в придворных
кругах и,  достаточно осмотревшись, втереться в  доверие. Но  вкрадчивость и
пронырливость не в характере Магеллана. Как ни  мало  мы  о нем  знаем, одно
остается бесспорным:  этот низкорослый, смуглый, ничем не обращающий на себя
внимания  молчаливый  человек даже  в  самой малой  степени не обладал даром
привлекать к себе  симпатии.  Король - неизвестно почему - всю жизнь питал к
нему неприязнь (sempre teve hum entejo), и даже верный его спутник Пигафетта
должен признать, что офицеры просто ненавидели Магеллана (li capitani sui lo
odiavano). Магеллан, так же как это говорила Рахиль Варнхаген о Клейсте, <во
все вносил суровость>. Он не умел улыбаться, расточать любезности, угождать,
не умел искусно защищать свои  мнения и взгляды. Неразговорчивый, замкнутый,
всегда   окутанный  пеленой   одиночества,   этот   нелюдим,  должно   быть,
распространял вокруг себя атмосферу  ледяного холода, стеснения и недоверия,
и  мало  кому  удалось узнать  его даже  поверхностно; во внутреннюю же  его
сущность  так  никто  и  не  проник.  В  молчаливом упорстве,  с  которым он
оставался  в  тени, его товарищи  бессознательно  чуяли  какое-то необычное,
непонятное  честолюбие, тревожившее их  сильнее, чем честолюбие  откровенных
охотников  за  выгодными  местами, ожесточенно  и  бесстыдно  теснившихся  у
казенной кормушки. В его глубоких, маленьких, сверлящих  глазах, в углах его
густо  заросшего  рта  всегда  витала  какая-то  надежно  спрятанная  тайна,
заглянуть  в  которую  он  не  давал.  А человек,  прячущий  в себе  тайну и
достаточно стойкий, чтобы много лет молчать о  ней, всегда страшит тех,  кто
от  природы доверчив,  кому нечего скрывать.  Угрюмый нрав  Магеллана рождал
противодействие. Нелегко  было идти  с  ним  в ногу  и стоять  за  него.  И,
вероятно,  самым  трудным   было  для  этого  трагического  нелюдима  всегда
чувствовать себя таким одиноким наедине с самим собою.
     И в  этот раз fidalgo escudeiro Фернано де Магельаеш, один, без  всяких
доброжелателей и покровителей, отправляется на  аудиенцию  к своему  королю,
выбрав  наихудший  из  всех  путей, которыми можно идти  при дворе, то  есть
честный и прямой. Король Мануэл принимает его в том же зале, может быть сидя
на