- дому  призрения прокаженных,  четвертый и пятый  -
госпиталю для  чумных  больных  и  приюту  святого  Себастьяна, дабы те, кто
получит  эту лепту, <молились господу богу за спасение моей души>.  Тридцать
заупокойных обеден должны быть  отслужены  у  его  тела и столько же - через
тридцать дней  после похорон в церкви Санта-Мария де ла  Виктория. Далее  он
приказывает ежегодно <в день моего погребения выдавать трем беднякам одежду:
каждому из них камзол серого сукна, шапку, рубаху  и пару башмаков, дабы они
молились за спасение  моей души. Я хочу, чтобы  в сей день не  только  троих
этих бедняков кормили досыта, но еще и двенадцать других, дабы и  они молили
господа за  мою  душу,  а  также  прошу  жертвовать золотой дукат на раздачу
милостыни за души, томящиеся в чистилище>.
     После того как  церкви уделена столь  значительная доля его наследства,
невольно ждешь, что последние распоряжения коснутся, наконец,  жены и детей.
Но,  оказывается, этот  глубоко  религиозный  человек  трогательно  озабочен
судьбой своего невольника Энрике. Может быть, уже и раньше совесть Магеллана
тревожил   вопрос,   вправе   ли    настоящий   христианин   считать   своей
собственностью, наравне с земельным  участком или камзолом,  человека, да  к
тому  же ещ‰ принявшего крещение и тем самым  ставшего  ему братом по  вере,
существом с бессмертной душой? Так или иначе, но Магеллан не хочет предстать
перед  господом  богом  с  этим  сомнением  в  душе,   поэтому   он   отдает
распоряжение:  <Со дня моей смерти  пленник мой и невольник Энрике, уроженец
города Малакки,  двадцати шести  лет от роду,  освобождается от  рабства или
подчинения и волен поступать и действовать, как ему заблагорассудится. Далее
я хочу,  чтобы  из моего наследства десять тысяч мараведисов были выданы ему
во  вспомоществование.  Эту  сумму  я  назначаю  ему  потому,  что  он  стал
христианином и будет молиться богу за спасение моей души>.
     Только  теперь, отдав  дань  заботам  о  загробной жизни  и  предуказав
<добрые дела,  которые даже за величайшего  грешника явятся заступниками  на
Страшном суде>, Магеллан в своем  завещании обращается к  семье.  Но и здесь
заботам   о   житейских    делах   предшествуют   распоряжения,   касающиеся
нематериальных вопросов -  сохранения его герба и дворянского звания. Вплоть
до второго и третьего поколения указывает  Магеллан, кому быть носителем его
герба, его  armas,  на тот  случай, если  его  сын не  переживет отца (вещее
предчувствие). Он стремится к бессмертию  не только как христианин, но и как
дворянин.
     Лишь после этих заветов Магеллан переходит к распределению своего, пока
еще  носимого ветрами по  волнам, наследства  между женой и детьми;  адмирал
подписывает этот  документ твердым, крупным, таким же  прямым, как и он сам,
почерком: Fernando  de  Magellanes (Фернандо  де  Магелланес). Но судьбу  не
подчинить себе росчерком  пера,  не  умилостивить обетами,  властная ее воля
сильнее самого горячего желания человека.  Ни одно  из  сделанных Магелланом
распоряжений не  будет выполнено:  ничтожным  клочком бумаги  останется  его
последняя воля. Те, кого  он  назначил  наследниками, ничего  не унаследуют;
нищие, которых он заботливо оделил, не получат  подаяния;  тело его не будет
покоиться  там, где  он просил его  похоронить; его  герб  исчезнет.  Только
подвиг,   им   совершенный,   переживет   отважного   мореплавателя,  только
человечество возблагодарит его за оставленное наследие.
     Последний  долг  на  родине  выполнен.  Наступает прощание.  Трепеща от
волнения, стоит перед  ним женщина, с которой он в течение  полутора лет был
впервые в жизни  по-настоящему счастлив. На руках она держит рожденного  ему
сына. Рыдания сотрясают  ее  вторично  отяжелевшее тело. Еще один, последний
раз он обнимает  ее, крепко жмет  руку Барбосе -  единственного его сына  он
увлекает за собой  в неведомую даль. Затем  скорее, чтобы от  слез покинутой
жены не дрогнуло сердце -
     в лодку и вниз по течению, к Сан-Лукару, где его ждет флотилия. Еще раз
в  скромной  Сан-Лукарской  церкви Магеллан,  предварительно  исповедавшись,
вместе  со своей командой  принимает  причастие. На рассвете, во вторник  20
сентября  1519 года  -  эта  дата  войдет  в  мировую историю -  с  грохотом
поднимаются  якоря,  паруса надуваются ветром, гремят  орудийные выстрелы  -
прощальный   привет   исчезающей   земле;   началось   великое   странствие,
дерзновеннейшее плавание во всей истории человечества.

        ТЩЕТНЫЕ ПОИСКИ
     20 сентября. 1519 г. - 1 апреля 1520 г.
     Двадцатого сентября 1519 года флотилия Магеллана отчалила  от материка.
Но  в  те годы  владения Испании уже простираются далеко  за пределы Европы;
когда,  через  шесть  дней после  отплытия,  пять судов  флотилии заходят  в
Тенерифе на Канарских островах, чтобы пополнить запас воды и продовольствия,
они  все еще  находятся  в  пределах, подвластных  императору  Карлу  V. Еще
один-единственный раз, перед  тем как продолжать путь в  неизвестность, дано
отважным мореплавателям ступить  на  милую им  твердую почву родины, еще раз
вдохнуть ее воздух, услышать родную речь.
     Но  вскоре и этот  последний  роздых приходит  к  концу.  Магеллан  уже
собирается  ставить  паруса,  как  вдруг, издали еще  подавая  судам  знаки,
появляется испанская каравелла, несущая  секретное послание Магеллану от его
тестя,  Дьего  Барбосы.  Тайная   весть  -   обычно  дурная  весть.  Барбоса
предупреждает зятя:  из достоверных источников ему  удалось узнать  о тайном
сговоре  испанских капитанов  - в пути  нарушить долг повиновения Магеллану.
Глава заговора - Хуан де Картахена, двоюродный брат  епископа Бургосского. У
Магеллана  нет  оснований  сомневаться  в правдивости и  правильности  этого
предостережения;  слишком  точно  совпадает  оно  с туманной  угрозой шпиона
Алвариша: <...другие  люди, сверх того, снабжены контринструкциями, а узнает
он о  них,  только  когда уже будет поздно  для  спасения чести>. Но  жребий
брошен,  и  лишь  еще  тверже  становится  решимость  Магеллана  перед лицом
очевидной опасности. Он шлет в Севилью гордый ответ: что бы ни случилось, он
неукоснительно будет служить императору, и залог тому - его жизнь. Ни словом
не  обмолвившись о том, сколь  мрачное и  в  то  же время правдивое, слишком
правдивое предостережение принесло  ему это письмо - последнее  в его жизни,
он велит выбрать якоря, и через несколько часов очертания тенерифского  пика
уже  расплываются  вдали.  Большинство моряков в последний раз видит  родную
землю.
     Труднейшая для  Магеллана задача  среди всех трудностей  этого плавания
состоит  в  том, чтобы сплоченным строем  вести  все суда  экспедиции, столь
различные  по водоизмещению  и  быстроходности:  стоит  только одному из них
отбиться, и в бескрайном бездорожном океане  оно  потеряно для флотилии. Еще
до отплытия Магеллан, с ведома и согласия Casa de la Contratacion (Индийской
палаты),  выработал  для поддержания  постоянной связи  между судами  особую
систему. Правда, contro-maestres - капитанам судов и кормчим известна derota
-  общий курс, но в открытом море для них действует только одно предписание:
идти в  кильватере <Тринидад> - ведущего флагманского  судна. В дневные часы
соблюдение  этого  приказа вполне  посильно,  даже во  время сильного шторма
корабли могут  не терять друг друга  из виду; гораздо  труднее  поддерживать
непрерывную связь между всеми пятью судами ночью - для  этой цели изобретена
и  тщательно продумана система световой сигнализации. С наступлением темноты
на корме <Тринидада>  зажигается вставленный в фонарь (farol) смоляной факел
(faro), чтобы идущие  вслед  корабли не  теряли  из виду  флагманское судно,
Capitana. Если же на <Тринидад>, кроме смоляного факела, загораются  еще два
огня,  это  означает,  что  остальным  судам  следует  убавить  ход  или  же
лавировать из-за неблагоприятного ветра. Три огня возвещают, что надвигается
шквал и  поэтому надлежит подтянуть лисель, при четырех огнях нужно  убирать
все паруса. Многочисленные, то вспыхивающие, то гаснущие огни на флагманском
судне или же пушечные выстрелы предупреждают, что надо опасаться отмелей или
рифов. Итак, для  всех возможных  счастливых и несчастных случаев разработан
язык ночных сигналов.
     И  на  каждый  сигнал  этого  примитивного светового  телеграфа  каждый
корабль обязан  каждый  раз  немедленно  отвечать таким  же  сигналом,  дабы
адмиралу  было известно, что  его приказания поняты и выполнены. Кроме того,
ежевечерне,  незадолго до наступления  темноты,  каждый из  четырех кораблей
должен  приблизиться  к  флагманскому судну,  приветствуя  адмирала словами:

44 и выслушать  его приказы  на  время трех ночных вахт. Казалось
бы, что  этот ежедневный рапорт всех четырех капитанов адмиралу с первого же
дня устанавливает определенную дисциплину: флагманское судно ведет флотилию,
а   остальные  следуют  за   ним,  адмирал  указывает   курс,   а   капитаны
беспрекословно его придерживаются.
     Но   именно  то,  что   руководство  так   безоговорочно  и  решительно
сосредоточено  в руках  одного  человека,  как  и то,  что  этот молчаливый,
ревниво хранящий  свои тайны  португалец  каждый день,  словно  новобранцев,
заставляет  их выстраиваться перед ним и после отдачи приказаний  немедленно
отсылает, как простых подручных,  раздражает капитанов  остальных судов. Без
сомнения,  и, надо  признать, с некоторым  на то  правом  они  полагали, что
Магеллан с  таким мелочным упорством  замалчивал  в  Испании подлинную  цель
экспедиции потому,  что боялся  выдать тайну paso болтунам  и шпионам;  но в
открытом  море, надо  думать, он, наконец,  откажется  от этой осторожности,
призовет их на  борт флагманского корабля и с помощью своей карты изложит им
дотоле ревниво охранявшийся замысел. Вместо  этого  они  видят, что Магеллан
становится еще  более молчаливым, все  более сдержанным и недоступным. Он не
призывает их к  себе на корабль, не  справляется об их  мнении, ни  разу  не
спрашивает  совета  ни  у  кого  из  этих  испытанных моряков.  Они  обязаны
следовать днем за флагом,  ночью  за факелом тупо и  покорно, как собака  за
хозяином. В  продолжение нескольких дней испанские офицеры  терпеливо сносят
молчаливую  непреклонность, с которой Магеллан ведет  их  за собой. Но когда
адмирал,  вместо  того чтобы,  держа  курс  на юго-запад, прямиком  плыть  к
Бразилии, забирает  много  южнее,  уклоняясь от первоначально обусловленного
курса,  и  до  самой  Сьерра-Леоне  следует вдоль  берегов Африки,  Хуан  де
Картахена во время вечернего рапорта в упор  спрашивает его, почему, вопреки
данным вначале инструкциям, изменен курс.
     Этот в упор поставленный Хуаном де Картахеной вопрос отнюдь не является
дерзостью  с его стороны (и это нужно особо подчеркнуть, так как большинство
авторов,  чтобы возвысить  Магеллана,  изображают Хуана  де Картахену черным
предателем) .  А между тем нельзя не признать  логичным и справедливым, если
человек, назначенный королем conjuncta persona, если капитан самого большого
судна флотилии учтиво спрашивает адмирала, почему  собственно изменен  ранее
установленный  курс. Кроме  того,  вопрос  Хуана  де Картахены  законен  и с
навигационной  точки  зрения,  ибо этот новый курс поведет флотилию окольным
путем  и заставит ее потерять не менее двух недель.  Что принудило Магеллана
изменить маршрут, мы не знаем. Быть  может, так далеко, до самой  Гвинеи, он
следовал вдоль побережья Африки потому, что намеревался там -
     этой технической  тайны португальского мореходства  испанцы не знали  -
tomar barlavento, словить  попутный пассат, а  может  быть, он отклонился от
обычного пути,  желая избегнуть  встречи  с португальскими судами, по слухам
посланными  королем Мануэлем  в Бразилию  перехватить эскадру Магеллана. Так
или  иначе,  адмиралу  ничего  не  стоило  честно,  по-товарищески  изложить
капитанам  причины,  заставившие его переменить  курс.  Но для него важен не
этот частный случай, а самый принцип. Дело не в двух-трех милях отклонения к
юго-западу  или  юго-юго-западу,  а в  том,  чтобы раз  навсегда  установить
жесткую  дисциплину. Если на  борту в  самом деле  имеются  заговорщики, как
сообщил ему тесть, то он предпочитает сразу столкнуться с ними лицом к лицу.
Если действительно существуют  двусмысленные инструкции, скрываемые от него,
то они должны получить единое толкование в пользу его авторитета. Вот почему
Магеллану как нельзя более на руку, что объяснений от него домогается именно
Хуан де Картахена, ибо теперь должно выясниться, приравнен ли к нему, или же
подчинен  ему  этот испанский  идальго.  Этот  вопрос служебной  иерархии  и
вправду не  так-то  ясен. Вначале Хуан де Картахена был  послан сопровождать
флотилию в качестве veedor general - главного  контролера, а в  этом звании,
как и в должности капитана <Сан-Антонио>, он  всецело подчинен адмиралу, без
права совещательного  голоса, без  права требовать объяснений. Но  положение
изменилось,  когда Магеллан отстранил своего  компаньона  Фалейру  и Хуан де
Картахена  получил  вместо него  назначение  на  пост  conjuncta  persona, a
conjuncta означает <равноправный>. Каждый из них теперь вправе  ссылаться на
королевскую грамоту. Магеллан - на <договор>, по смыслу которого он является
верховным и единственным начальником флотилии, Хуан де Картахена на 
-  на  <дополнительный  акт>,  вменяющий ему  в обязанность иметь  неусыпное
наблюдение в случаях, если им будут обнаружены какие-либо упущения, а другие
лица не выкажут должной прозорливости и осмотрительности>. Но имеет ли право
conjuncta persona требовать отчета от самого адмирала? Этот вопрос  Магеллан
не намерен ни на мгновение  оставить невыясненным.  И  поэтому на  первый же
вопрос Хуана де Картахены он грубо отвечает, что никто  не вправе спрашивать
у него объяснений  и все обязаны следовать за ним (que le ' siguisen у no le
pidiesen mas cuenta).
     Это  грубо;   но  Магеллан  считает,  что  лучше  сразу  обрушиться  на
противника, чем расточать угрозы  или  искать примирения.  Этими  словами он
прямо в лоб заявляет испанским капитанам (а быть может, и заговорщикам): <Не
обольщайтесь, я  один буду держать руль, и железной рукой>. Но хотя  кулак у
Магеллана крепкий, увесистый, беспощадный, его руке не хватает многих ценных
качеств,  и прежде  всего  умения, когда  нужно, приласкать тех, с  кем  она
слишком круто расправилась. Магеллан  никогда не постиг искусства с любезной
миной говорить  неприятные  вещи,  просто  и  дружелюбно  обходиться  как  с
начальниками,  так  и  с  подчиненными.  Поэтому  вокруг  этого  человека  -
конденсатора  величайшей  энергии  - с  самого начала  неминуемо должна была
установиться  напряженная, враждебная,  озлобленная  атмосфера. Это  скрытое
раздражение неизбежно нарастало,  по мере того как выяснялось,  что перемена
курса, против которой возражал  Хуан де  Картахена, действительно была явной
ошибкой Магеллана. Ветер  поймать не  удалось, суда на две недели застряли в
открытом море, среди полного штиля. Затем они  скоро попадают в полосу столь
сильных  бурь, что, по  романтическому описанию Пигафетты, их спасает только
появление светящихся Cuerpos Santes -  <святых  тел>, покровителей  моряков,
святого Эльма, святого Николая и святого Клэра (так называемые <огни святого
Эльма>). Две  недели  потеряны из-за своевольного распоряжения Магеллана, и,
наконец, Хуан де Картахена  уже не может и не хочет больше сдерживаться. Раз
Магеллан пренебрегает советом, раз он не терпит критики - так  пусть же  вся
флотилия узнает,  как  мало он, Хуан  де Картахена,  чтит  этого  бездарного
морехода. Правда,  корабль  Хуана де Картахены <Сан-Антонио> и в тот  вечер,
как всегда, послушно приближается к  <Тринидад>  отдать рапорт и принять  от
Магеллана очередные  приказания. Но Картахена впервые не выходит  на палубу,
чтобы произнести установленное приветствие. Вместо себя он посылает боцмана,
и тот обращается  к адмиралу со словами:  . Магеллан ни на минуту не обманывает себя мыслью, что это изменение
текста приветствия  могло быть  случайной, невольной обмолвкой. Если  именно
Хуан де  Картахена  велит титуловать его не  адмиралом (capitan-general),  а
просто  капитаном (  capitan),  то этим  всей флотилии  дается  понять,  что
conjuncta persona, Хуан де  Картахена, не признает его своим начальником. Он
немедленно велит  передать  Хуану, что  впредь надеется  быть приветствуемым
достойным и  подобающим образом. Но теперь и Хуан подымает забрало.  Он шлет
высокомерный ответ:  он сожалеет,  что на этот  раз  он  еще поручил  своему
ближайшему  помощнику  произнести  приветствие; в следующий  раз  это  может
сделать любой юнга. Три  дня  подряд <Сан-Антонио> на глазах у всей флотилии
не соблюдает церемонии приветствия и рапорта, дабы  показать всем остальным,
что  его  капитан  не   признает  неограниченной  диктатуры   португальского
командира.  Совершенно  открыто -  и  это делает честь Хуану  де  Картахене,
никогда (сколько бы ни утверждали противное) не  действовавшему вероломно  -
испанский идальго бросает железную перчатку к ногам португальца.
     Характер человека лучше всего познается по его  поведению в решительные
минуты.  Только опасность выявляет скрытые силы и  способности человека; все
эти   потаенные  свойства,  при  средней  температуре  лежащие  ниже  уровня
измеримости,  обретают  пластическую  форму   лишь  в  подобные  критические
мгновения.  Магеллан всегда одинаково реагирует на  опасность.  Каждый  раз,
когда  дело касается важных  решений, он становится устрашающе молчаливым  и
неприступным. Он словно застывает. Какое бы тяжкое оскорбление ему  ни  было
нанесено, его  затененные кустистыми  бровями глаза не загорятся  огнем,  ни
одна складка не дрогнет вокруг  плотно сжатых губ. Он в совершенстве владеет
собой, и благодаря  этому ледяному спокойствию все вещи  становятся для него
прозрачными,  как хрусталь; замуровавшись в ледяное молчание, он лучше всего
продумывает  и рассчитывает свои планы.  Никогда в жизни Магеллан  не  нанес
удара  необдуманно, сгоряча:  прежде чем  сверкнет  молния,  грозовой  тучей
нависает долгое, гнетущее, мрачное молчание.  И на этот раз Магеллан молчит;
тем, кто его не знает - а испанцы еще не знают его  - может показаться,  что
он  оставил  брошенный  Хуаном де Картахеной  вызов без  внимания.  На  деле
Магеллан уже вооружается для  контратаки. Он понимает, что нельзя в открытом
море   насильственно   сместить   капитана  корабля,   более  крупного,  чем
флагманский,  и  лучше   вооруженного.   Итак,  терпение,   терпение:  лучше
притвориться  тупым,  равнодушным. И Магеллан в ответ  на оскорбление молчит
так,  как он  один умеет  молчать:  с  одержимостью  фанатика,  с  упорством
крестьянина, со страстностью  игрока.  Все вокруг  видят,  как  он  спокойно
расхаживает по  палубе  <Тринидад>, внешне  всецело  поглощенный будничными,
ничтожными  мелочами  корабельной  жизни.  То,  что  <Сан-Антонио>  перестал
соблюдать приказ о вечернем  рапорте, словно и не раздражает его, и капитаны
с  некоторым  удивлением замечают,  что  этот  загадочный  человек  начинает
держать  себя  более доступно:  по  поводу  совершенного  одним  из матросов
тяжкого преступления против нравственности адмирал впервые приглашает к себе
на совещание  всех четырех капитанов. Значит,  думают они, его все же  стали
тяготить неприязненные  отношения  с  сотоварищами. Видно,  после  того  как
избранный  им курс оказался ошибочным, он понял, что лучше спрашивать совета
у  старых,  опытных  капитанов,  чем  почитать   их   quantite   negligeable
45 . Хуан  де Картахена тоже  является на борт флагманского судна
и, воспользовавшись долго  не  представл