сходностью, надевший рожденному в страдании сыночку по
дороге к пруду свой нательный крестик, скажет вам, кивающим на Пришедшего
не от мира сего спасти вас и убитого вами: я живу, - скажет, - в мире сем.
Я живу в мире сем! И пойдет по заросшей подорожником тропинке к
Борисовским прудам. Вы в это время смотрели на закат, похожий на
железнодорожную фуражку с кокардой, ходили с козырной, выгоняли газетой
осу в форточку, отковыривали ногтем застывшую слезку с коры вишни, нюхали
затылок своего ребенка и думали: вот он, мой ангелочек, мой Олежка,
радость моя, отрада моя, утешение мое - а она шла мимо пруда, увидела два
кирпича, сняла платок с головы, завязала в него кирпичи, ребенка и
спустила с мостков. Кирпичи вывалились, платок развязался, ребеночек
всплыл. Она посмотрела кругом - лежит палка. Стала подталкивать его
палкой. Потом сама бросилась в воду - то ли сыночка своего спасти, то ли
самой утопиться. Впрочем, положа руку на сердце - какое нам с вами дело до
этой дурехи? Вон их сколько! Что ж, из-за каждой теперь убиваться? Мой
патрон, когда я пришел к нему записываться новобранцем со значком alma
mater и поглядывал украдкой, сидя у него в кресле, в зеркало, как
счастливо сверкает в синем ромбе эмалевый крест, увенчанный орлом, так
вот, он сказал:
  - Вы их, главное, не жалейте! Чего их жалеть? Все одно - сердца на всех не
хватит. Да и жалости-то они, по правде говоря, не достойны. Это они здесь,
на этой отполированной тюремными штанами да юбками скамейке - несчастные.
А в жизни - дураки или мерзавцы. Вы бы им и руки-то не подали. Вам их не
жалеть нужно, а спасать!
  Мой Илья Андреевич всех записывал себе в помощники, никому не отказывал,
но при этом строгим тоном предупреждал:
  - На дела от меня не рассчитывайте! Промышляйте сами. Времена теперь уже
не те.
  И сам продиктовал:
  - В видах зачисления в сословие помощников присяжных поверенных...
  У него в кабинете на стене висела японская гравюра, изображавшая со всеми
восточными ужимками счастливый исход какой-то легенды: в тот момент, когда
меч палача вот-вот должен был снести голову осужденному, руки и ноги
которого скрутили задумчивые самураи, клинок ни с того ни с сего
разламывался, даже не коснувшись стриженого затылка. Илья Андреевич
страшно любил эту картинку. Останавливался против нее, помешивая ложечкой
лимон в стакане чая, прищуривался, отхлебывал и изрекал с прилипшей к губе
чаинкой:
  - Вот что значит искренне помолиться. А наши все отказываются от исповеди.
Надеются, дураки, что никогда не воскреснут!
  Он был совершенно не похож на известного цивилиста: крепкие мужицкие руки,
мятый, рыхлый нос, лоб неандертальца, на пальцах толстые рыжие волосы,
которые он, забываясь, грыз прилюдно. Речей мой патрон не писал - иногда
на лоскутках бумаги делал какие-то каббалистические значки, а накануне
выступления два-три часа ходил из угла в угол, и горе тому, кто, по
неведению, мешал ему. Причем, бумажками своими никогда не пользовался и
ничего никогда не упускал, ни единой детали - забивая доказательства в
речь плотно, как паклю между бревнами. Любил всегда поесть и, уже тяжело
больной, все набивал себе желудок, несмотря на запреты докторов. При этом
говорил, что умрет, лишь уморив себя голодом, подобно Исократу. Так, до
конца и остался чудаком - перед смертью потребовал газету, чтобы, как он
выразился, не предстать недостаточно осведомленным. И еще все время просил
не делать вскрытия и похоронить как есть, целым:
  - Чтобы потом таким, согласно описи, и встать по трубе Господней.
  Я слушал, как он рычит перед присяжными, и все не верилось: неужели и меня
когда-нибудь будут слушать в этом огромном зале? Я любил этот битком
набитый зал, беготню судебных приставов, внушительные окрики полицейских,
легион уголовных дам, прихвативших с собой театральные бинокли. Любил,
когда кто-то из местных светил снисходительно называл меня, не сказавшего
еще ни единой речи, - коллегой.
  Помню, с каким перепуганным видом выбежала из своей комнаты моя хозяйка и
сообщила, что трижды приходил ко мне курьер из Окружного суда -
полицейский чин с револьвером и шашкой - ей пришлось расписаться за
повестку и пакет с номером и печатью. На орластом бланке было приглашение
пожаловать для личных объяснений по вопросу о зачислении. На радостях я
бросился в лавку на первом этаже, и мы тут же со старухой распили бутылку
шампанского.
  В назначенный час я явился в тогда еще совсем чужое здание Судебных
установлений. Скольких я насмотрелся потом этих дебютантов - только что из
парикмахерской, бледных, счастливых, бестолковых, не привыкших еще к
неуютному казенному стилю нашего правосудия. Вот он проталкивается впервые
через неряшливую толчею в коридоре гражданских отделений, мимо
пригорюнившихся баб, отставных военных, изувеченных фабричных. Юркие типы
шныряют из одной канцелярии в другую, осаждают загородки судебных
приставов.
  Никогда не забуду, как после Совета, решившего мою судьбу,
секретарь-письмоводитель вынес из комнаты заседаний свидетельство о моем
зачислении и громко, так, что весь коридор обернулся, пробасил:
  - С вас двадцать пять рублей.
  Я так и опешил. Никто меня ни о чем не предупредил, таких денег у меня с
собой, конечно, не было.
  - Помилуйте, да за что?
  - На расходы по кассе, за пользование библиотекой и на содержание
канцелярии.
  Я стал как-то оправдываться под насмешливыми взглядами, объяснять, что
позже занесу. Даже сейчас мороз бежит по коже.
  Помню, как мечтал о медной табличке на двери и эмалированной - на улице, о
том, чтобы иметь в швейцарской здания судебных установлений свой крюк на
вешалке. И вот мечты сбылись. Изучал византийское право, а нужно заняться
закладными, арендами, взыскивать по безнадежным векселям.
  По гражданскому праву у меня было "весьма", а когда первый же доверитель
пришел консультироваться о наследстве, не смог вдруг вспомнить, какую
именно долю получит из наследственной массы он сам, его братья, мать -
рука порывалась к книге, но было стыдно копаться при клиенте в законах. Я
его заболтал.
  А вот первая уголовная защита по назначению. Мальчишки швыряли камни в
окна проходящих поездов, и одного поймали.
  Мое дело поставили в тот день на утро. Заявился в суд раньше всех - в зале
еще убирают, моют. Вышел на улицу, там свежо после ночного дождя, между
булыжниками еще не просохло. Подошла мать, родственники. У нее желтые
овечьи зубы. Увидела меня - и в слезы. Патрон учил говорить родственникам
как можно строже, что ничего определенного об исходе дела предугадать
нельзя, что коронный суд строг и что все в руках Бога.
  Я зачем-то принялся успокаивать мать:
  - Ну-ну, не тревожьтесь, никаких улик нет, он будет оправдан! Все будет
хорошо, вот увидите!
  Мамаша мне вдруг целует плечо. Смотрю, а она уже с утра пьяная. Еле
отпихнул.
  Перед заседанием прошел в канцелярию, поздоровался с секретарем, подал
руку обоим его помощникам, скромным писцам в судейских тужурках.
  Немногочисленная публика молча сидела на скамейках, тупо глядя на большой
торжественный стол, покрытый красным сукном.
  Пришел судебный пристав, что-то мне сказал, я не расслышал, показалось,
что будто бы у меня в костюме что-то не в порядке, побежал в уборную,
смотреть на себя в заржавленное зеркало, вроде все на месте. Пригляделся -
а на щеке и подбородке белые пятна от зубного порошка.
  Преступник - малолетка, безотцовщина, на лице угри, на затылке лишай,
ковыряет в носу, грызет бородавки, перемигивается с дружками в зале.
  Когда председательствующий читал приговор мирового судьи, я тщетно пытался
вспомнить свою речь. Дрожащими руками вынул из лязгнувшего портфеля
записки - прочитать ничего не мог, видел только, что много слов
подчеркнуто, на полях то там, то здесь красовались notabene. Лучи солнца
золотили листы.
  Помню, что член присутствия с краю, нагнувшись, шептался о чем-то с
товарищем прокурора, а мне почему-то показалось, что он полез с ним
целоваться.
  После, когда все кончилось, зашел в буфет и не удержался, похвастался
перед буфетчиком, что вот мол, вел первое дело и выиграл. Тот в ответ лишь
усмехнулся, наливая мне чаю:
  - Пустое, привыкните.
  Стали приходить неутешительные мысли: получаешь ежедневно с почтой
рекламки - предложения выписать пишущую машинку "Underwood" или "Torpedo",
а тут за 20 рублей должен выступать по ничтожному делу шесть раз. И что
это за призвание, какой в нем смысл? Еще одно дело о выселении и уплате
квартирных денег, еще один спор о толковании договора, еще один случай
самоуправных действий. И вот каждый день иски, отзывы на заочное решение,
ходатайства о допросе свидетелей, поездки с судебным приставом на опись.
Чтобы лишить истца возможности получить исполнительный лист, предъявляешь
встречный иск, а там просишь суд в подтверждение каких-нибудь
обстоятельств допросить свидетелей, якобы живущих в Порт-Артуре или
Закаспийской области. Окружной суд удовлетворит ходатайство, дело пошлют
для допроса свидетелей в Порт-Артур, а за это время ответчик успеет
разделаться с имуществом, а истец - потеряет возможность взыскать с
должника.
  Сутяжничество притупляет ум и воображение.
  Все время охватывало ощущение, будто тащишь тачку, нагруженную ворохом
скучных бумаг, а тебя понукают люди, исполненные ненависти друг к другу,
доходящей до умоисступления.
  У одного ангина, нарыв в горле, не может говорить, так он шипит, сжимая
кулаки:
  - Все продам, все деньги потрачу, но выведу правду на свет Божий!
  А правда в том, что никак не мог разделить дачу с мужем сестры.
  Порой казалось, что весь мир увяз в повестках и резолюциях, что нет ни
одного человека, который не вел бы какой-нибудь тяжбы. И все мешкотно,
тошнотворно, невыносимо. Так бы завернуть земной шар в исполнительные
листы и исковые прошения, да поддать ногой.
  И обязательно взбесит какой-нибудь доверитель, спрашивая с игривой и
невинной наивностью:
  - Когда же у вас будет хорошая чернильница?
  Обратимся теперь, друзья мои, к следующей нашей сегодняшней теме. Это
статья 569-я Уложения о наказаниях, а именно - неоказание помощи ближнему.
И ладно бы там что-нибудь своровал. Хуже, конечно, у соседа, лучше у
казны. Что ж тут такого? И казнокрад Фемистокл столовался на персидские
деньги, однако ж, от него было более пользы Элладе, чем вреда. И не
обвинялся ли Фидий в утайке золота, отпущенного на статую Афины? А князь
Пожарский? Не был ли освободитель России верховным взяточником? Городовой,
который берет гривенник с извозчика, тут же, не раздумывая, жертвует собой
для общества, исполняет свой долг, погибая при задержании сумасшедшего
убийцы. Грех воровать, говорит народная мудрость, да нельзя миновать, не
было бы воров, не было бы дворов, казна не вдовая солдатка, ее не оберешь,
на казенные денежки дыр много, честен бык, так он сеном сыт, законы
хороши, да мы-то все торгаши, Богу молись, а к берегу гребись, умер -
радуйся, родился - плачь. Ты не возьмешь - другие прикарманят. Да еще мало
того что обворуют, так все норовят нагадить, очистят шкаф и повесят в нем
кошку, выпотрошат ящик стола и бросят в него дохлую крысу, опорожнят буфет
и там напакостят. А главное ведь - не знаешь, с какой стороны ждать. Et
quis custodiet custodes ipsos? Несколько квартирных краж в доме, а
ограбил, выясняется, сам дворник. Чем торгуем, то и воруем. Подчас и вовсе
на людей не подумаешь, вроде чистая публика, порядочная! Одна дамочка вся
из себя в мехах подменила в магазине кольцо - приказчик ведь на что уж
глазастый, а на бархатной доске с гнездами замечает-то лишь пустые места.
Кольцо незаметненько засунула в олеандр. Выбрала недорогую брошь и давай
восхищаться олеандром. Сделала еще заказ на несколько тысяч и упросила
продать цветок. Хозяин, конечно, удивился этой прихоти, но уступил за 20
рублей. Во как надо! Глупый, - сказал Соломон, - совершает преступление
как бы смеясь, а у мужа премудрого есть разумение. А то мальчишку
подошлют. Прибегает и говорит, что случилось несчастье, мол, ваш муж или
там, смотря по обстоятельствам, дочь - в больнице. Прислали за бельем и
деньгами. Перепуганная семья тотчас собирает несколько пар белья, дает
наскоро деньги. И потом себе удивляются. А я так скажу: сами во всем и
виноваты. Вот отъехали на дачу, забелили окна, чтобы не выгорала мебель и
обои - лень, понимаешь, надеть чехлы, отодвинуть кресла от окон поглубже в
комнату. А это знак - приходи и бери, никого нет. Домушники, кто не знает,
работают с 12 до 4. В эти часы дворники уже утомились и отдыхают после
обеда - легко проскользнуть незамеченным. Да и понятно, мы бы с вами тоже
в это время пришли - хозяин на службе, барыня гуляет или с визитами,
горничная и лакей - хвост трубой, а кухарка по горло в работе. А один даже
получил удостоверение, что он клептоман - воруй не хочу. И то еще хорошо,
если в живых оставят. Вот я как-то зашел к Николаю Николаевичу, так чего
там только в этих шкафах не увидишь - настоящий музей: ломы, топоры,
камни, молотки, палки, кистени, гири, скалки, бритвы, ножницы,
всевозможные ножи - на многих следы крови. Картуз с рассеченным топором
козырьком. Знаменитый утюг, тот самый, которым, помните, в прошлом году в
Хамовниках Сивопляс разбивал головы спящим по очереди - всю семью
укокошил. Но я, кажется, отвлекся.
  Рассмотрим в качестве примера дело помощника прозектора, в течение
последнего года заведовавшего бактериологической станцией, некоего М.,
обвинявшегося в неоказании помощи земцу Д., истекавшему кровью в городском
саду, где сладко пахло никоцианой и ночными красавицами.
  Вкратце сюжет таков:
  Мы живем в тяжелое время. В провинции преступления обычно грубы и если
иногда поражают, то только своей жестокостью.
  А тут Юрьев, город солдаток и ссыльных. Места глухие, самоедские. Серый в
яблоках день. Два дыма от фабрики за Колокшей стоят над городком, как
галифе. С Липицкого поля доносятся звуки битвы, там ростовчане восьмой век
бьют владимирцев. Овощные купола отражаются в тинистой Гзе.
Михайло-Архангельский монастырь, бывший лагерь. Стена с печурами
подошвенного боя, исцарапанными туристами. Особую ценность представляют
резьба Георгиевского собора, рассказывающая о вознесении Александра
Македонского, и вертикальная надпись БАКУ на архивольте портала северного
фасада, в которой видят первые буквы автографа зодчего Бакуна (Авраама).
Кентавр-китоврас на северной стене западного притвора одет в русский
кафтан и шапку-ушанку, в руках булава и заяц, что делает его похожим на
княжеского ловчего. Другой китоврас - в медальоне на правой лопатке южного
притвора, одет в такой же кафтан, но держит в руке топор. В храме бывший
кинотеатр. Кадр на экране вдруг останавливается, пленка начинает
плавиться, пучиться и расползаться, потом, вздувшись пузырем, лопается и
ослепляет белизной пустоты. По голому экрану бежит волосок. Зрители, в
основном работающие на фабрике расконвоированные из местной зоны, свистят,
топают сапогами, бросают вверх билеты, скомканные в шарики, и они
вспыхивают в луче проектора, как трамвайные искры.
  Земец Д. - немолодой уже человек, с русой бородкой, больными почками,
отсюда мешки под глазами по утрам, шестым пальцем на правой ноге,
отрезанным еще в детстве, коротким будущим и левша. Мать учила писать
правой, но рисовал, ел и прочее левой. Никаких особых неудобств это не
доставляет, разве что нельзя садиться за столом близко к соседу - не
донесешь ложки до рта, да и ножницы сделаны для правшей - ломаешь себе
ногти. В ресторане все время меняешь ножи с вилками. Дома уже привык, а
гости, кто не знает, приходят и недоумевают: что они, не умеют стол
накрыть, что ли. Да и с музыкальными инструментами проблема.
  В тот день Д. проснулся поздно. Пил кофе со сливками. Листал газету.
  В Германии опять погромы. У финских шхер затонул паром. В Москве грипп. В
Алапаевске родила пятерых. В Непале землетрясение. В Тьмутаракани
наводнение. Рубль в порядке. Ночью осадки. В Большом "Лебединое". В моде
пестрядинное. В огороде дядька. В Киеве бузина.
  Скомкал, швырнул под стол.
  А она там корчится, вздыхает, скребется. Видно, распирают те, кто был на
пароме, киевский дядька, новенькие из Алапаевска. Шуршат, ворочаются.
  Д. был женат. Маша по солнопутью кузнечик - знак летний, легкий, сенный.
  В ночь перед свадьбой, десять лет назад, Д. вдруг проснулся. На столе в
темноте светились ее туфли и пахли магазином. Маша сидела на кровати,
покачиваясь, спрятав голову в колени, то ли припевая, то ли всхлипывая.
  - Что с тобой? Что случилось? - испугался Д.
  - Зуб.
  - Что? - не сразу понял Д. - Зуб?
  Щеку за ночь раздуло.
  Они поехали в ночную дежурную поликлинику на Красносельской. Д. сидел в
полутемном зале, где стояли деревянные диваны, как на вокзале, а из
приоткрытой двери падал холодный резкий свет и доносился звон железной
ванночки, в которую врач бросал инструменты. Зуб раскрошился, и никак не
получалось вытащить осколок с корнем. Маша то громко стонала, то тихо
скулила, и врач все время кричал на нее:
  - Рот!
  Или:
  - Руки!
  Или:
  - Сидеть!
  В Юрьеве им выделили жилье в Стрелецкой башне. Узкие бойницы глядели в
кусты бузины. Предыдущие жильцы мусор вообще не выносили, бросали все по
углам, помои выливали прямо под окно в крапиву. В комнатах в нос лезли
гниль и зловоние. Д. и Маша убирали несколько дней, мыли, скребли,
оттирали. В местном магазинчике, где была очередь за сахаром - весь город
варил варенье, давали по талонам, но только начали продавать, как сахар
уже кончился - купили дешевенькие обои, сварили в миске крахмал и целый
день провозились в закупоренной, распаренной комнатке. Ни дверь, ни окно
нельзя было открыть, и они так и легли - потные, уставшие. Ночью мокрые
обои вокруг дышали, шевелились, поскрипывали. Маша заснула у Д. на плече,
его рука затекла, но он не хотел ее будить. Так лежал и слушал, как она
посапывает и как перешептываются в темноте обои.
  Д. любил мыть ей голову, волосы всплывали в тазу, расползались, как
водоросли, а потом, чисто промытые, повизгивали под пальцами. Заворачивал,
мокрые, в полотенце, свивал жгутом и выжимал.
  Иногда ночами Д. не спалось, и он думал о том, что вот эти самые камни,
которые он сверлил дрелью, чтобы повесить книжную полку, эти монастырские
стены, этот вал, заросший за столько веков лебедой и лопухами, видели
тысячи бесследно исчезнувших людей. Когда-то проскакал здесь сам Юрий
Долгорукий. Не успели построиться - Батый. И начаша бити и сечи и жещи без
милости, и все люди побиша, и течаше кровь христьянская, яко река, и жены
и дети мечи исекоша и иных в реце потопиша, и не оста во граде ни един
живых, вси равно умроша и едину чашу смертную пиша. Только обстроились,
обжились - Тохтамыш. И опять лежаша вси на земли пусте, на траве ковыле,
снегом и ледом померзоша, никим брегома, от зверей телеса их снедаема и от
множества птиц разстерзаема. Потом отдали городок в кормление литовцу
Свидригайлу - и был глад велик. Затем казанцу Абдуллятифу - и был глад
велик. При Иване Грозном - астраханскому царевичу Кайбуле - и был глад
велик. Тушинский вор послал сюда сына касимовского царя Мурада - и был
глад велик. Свидригайле выкололи глаза. Абдулятифа пытали, потом
переломали руки-ноги и посадили на кол. Кайбулу отравили. Мурадку
закачали, как лягушку, водой через задний проход. Потом сюда ссылали
раскольников. Здесь им отрезали языки. Потом пригнали пленных шведов - все
погибли от мороза и слабления живота. При Пугаче здесь открыли его
прелестную грамоту - рвали ноздри. При Николае бунтовали военные поселения
- забивали шпицрутенами. Потом стали прокладывать железную дорогу - а по
бокам-то все косточки русские, сколько их, Ванечка. Построили фабрику -
забастовки, аресты, каторга. Война - мужики здоровые ушли, безногие
вернулись. Революция - в башне разместилась ЧК. Прямо за валом братские
могилы. Мальчишки раскапывают черепа и бегают с ними, надев на палки.
Потом коллективизация, индустриализация. В монастыре устроили лагерь. В
ба