ка вынесла мне пакет со Светиными вещами, и я в просвет двери еще
увидел, как она надевает эти ивдельские шлепанцы.
  Старуха стала пихать меня к дверям:
  - Давай, давай, и без тебя тошно!
  Вот ходил с тобой по парку, говорил о чем-то, а сам вспоминал ту ночную
Шаболовку. Я стоял тогда под окнами, они светились чем-то
ядовито-фиолетовым, и слушал, как через открытую форточку доносились крики
Светы.
  Осмотрев монеты, мы вернулись в больницу. Впереди нас ждали сутки,
которые, мне так показалось, тянулись годы. Конечно, нужно было сразу
делать кесарево.
  Первые несколько часов схватки все усиливались. Вдруг ты потела, кожа
становилась холодной, ноги начинали дрожать, лицо краснело. Я тер тебе
спину, поясницу, ноги.
  Ты не хотела кричать. Стискивала зубы, мотала головой, корчилась, но не
кричала. Я тебе говорил:
  - Кричи! Ты должна кричать! Тогда будет легче!
  Ты все равно не кричала, только стонала, когда становилось невмоготу.
  Вспоминаются какие-то обрывки.
  Ты на коленях, скорчившись, у родильного стола - тебе кажется, что так
легче.
  Залезаешь в ванну, но расслабиться не получается, хочешь быстрее выйти из
воды.
  Там висели на стене часы, почему-то с попугаями, нарисованными на
циферблате, и акушерка смотрела на попугаев каждый раз, как начинались
схватки.
  Приходят еще какие-то люди. Появляется тот самый молодой врач, жмет мне
руку, спрашивает, как я себя чувствую, будто это мне рожать.
  У тебя все время течет кровь - время от времени меняют тряпки.
  Акушерка залезает рукой, говорит:
  - Хорошо, уже открылось примерно на пять сантиметров!
  Проходят часы, но ничего не происходит.
  Тебя трясет.
  Люди вокруг нас меняются. Та акушерка, что была сначала, ушла, появилась
какая-то другая. Пересменок.
  Тебе колют обезболивающее. Вставляют иглу в позвоночник.
  Ты стискиваешь мою руку до синяков.
  Я успокаиваю тебя:
  - Все хорошо, Франческа! Скоро все кончится! Потерпи еще немного! Ты
молодец! Я тебя люблю!
  Ты меня не слышишь.
  Новая акушерка берет спицу и прокалывает пузырь, чтобы отошли воды. Из
тебя что-то выливается, мутное, светлое, со странным, незнакомым запахом -
мир, в котором плавал все эти месяцы наш ребенок.
  Тебе становится все хуже и хуже.
  - Вы будете есть? - меня зовут в соседнюю комнату за накрытый стол.
  - Нет-нет, спасибо!
  - Идите, поешьте, это еще не скоро, и вам нужно подкрепиться!
  Сажусь и ем. Жую и не понимаю, сколько прошло времени, день сейчас или
ночь. Глотаю, и все кругом кажется странным: и салат "оливье", который
здесь почему-то называется русским, и то, что за стеной не хочет рождаться
мой сын, и то, что мы с тобой еще сегодня утром рассматривали монеты, или
это было вчера? Или позавчера?
  Снова проходят часы. Тебе дают стимуляторы - ничего не помогает.
  Опять откуда-то появляется тот молодой врач:
  - Ждать дальше бессмысленно.
  Кивает остальным:
  - Готовьте ее к операции.
  Тебя везут на кровати. Идем куда-то длинными коридорами, поднимаемся на
лифте, снова коридоры.
  - Вы хотите присутствовать на операции?
  - Хочу.
  Переодеваемся - зеленые шаровары, куртки, полиэтиленовый мешочек на голову.
  Идем в операционную. Перед твоим лицом занавес, чтобы ничего не могла
видеть. Сел на табуретку рядом с тобой, взял за руку.
  До твоей груди и ключиц дотрагиваются чем-то железным:
  - Чувствуете?
  Ты киваешь головой.
  Через какое-то время снова проводят по твоей коже:
  - Чувствуете?
  - Нет.
  Держу тебя за руку, а сам смотрю за эту простыню. Так странно видеть, как
разрезают и отворачивают зажимами кожу, которую целовал.
  Положил голову рядом с твоей. Мы, наверно, забавно выглядели, оба в
зеленых шапочках.
  Ты спросила:
  - Что там показывают?
  Будто о телевизоре.
  Я тебя успокаивал, что уже вот-вот, пару минут и все будет в порядке - и
опять мне казалось, что тянутся один за другим долгие часы.
  А потом что-то захныкало.
  Это был наш ребенок - в крови и слизи. Покрытый жирной смазкой. Сизый.
Ручки, ножки дергаются, с них слетают брызги. Нос и уши прижаты. Мокрые
редкие волоски, прилипшие к темени.
  Сестра, принявшая ребенка, протягивает мне ножницы:
  - Хотите перерезать пуповину?
  Она толстая, перекрученная. Пульсирует. В ней просвечиваются два проводка
- красный и синий.
  Беру ножницы, перерезаю.
  Живое режется мягко, но чуть сопротивляется, как будто режешь плохо
проваренные макароны.
  Гляжу, как сестра отсасывает через трубочку слизь из носа и рта, как
ловкими, спорыми движениями обрабатывает пупок.
  Так нестерпимо хочется нашего с тобой ребенка потрогать, прижать к себе.
  Только наклоняюсь рассмотреть пупок - струя. Первая в жизни. Сестра
улыбается, протягивает мне салфетку.
  Беру сына, мою его в ванночке. Поместился весь в двух ладонях. Открыл
глаза - глядит на меня.
  Вспышка - кто-то делает фотографию поляроидом.
  Нашего сына завернули и положили рядом с тобой - лицом к лицу.
  Смотрю - ты плачешь.
  - Ну что ты, Франческа, все хорошо! Все теперь хорошо!
  Потом ребенка унесли. Я был с тобой, держал за руку, пока тебя зашивали.
Смотрел, как прозрачная нитка стягивает ткани, как шланг отсасывает, урча,
из раны кровь. Ты уже засыпала.
  В какой-то момент от усталости отяжелела голова, застучало в висках.
  Кто-то спросил, тронув меня за рукав:
  - Плохо?
  Я замотал головой:
  - Прекрасно!
  Пока переодевался, тебя уже увезли на этаж, где родильное отделение. Пошел
искать, заблудился, тыкался в какие-то бесконечные двери. Наконец, меня
привели совсем в другой конец коридора. В палате было темно. У кровати
стояла капельница. Ты спала. Погладил тебя по руке, поцеловал в волосы.
  В коридоре посмотрел на часы - без пяти семь. Без пяти семь чего? Утра?
Вечера? Какого дня?
  Вышел на улицу - сумерки и туман. Присмотрелся - люди спешат, зевают на
ходу. Все-таки утро. Ночью был дождь, да и теперь накрапывало - все
мокрое, и плитка тротуара, и скамейки, и зебра на асфальте. Пошел к
вокзалу. Когда переходил пути, по рельсам бежали, еле проступая сквозь
туманную пелену, отражения семафоров - синие, красные. Туман был из того
же, из чего пуповина.
  Только на улице я почувствовал, как устал. Захотелось куда-нибудь лечь на
кучу листьев у троллейбусной остановки, закопаться в них и затихнуть.
  Мой обратный билет, действительный только сутки, оказался просрочен. Купил
в автомате новый. Как раз должен был отойти поезд на Штайн-ам-Райн. Успел
вбежать в последний вагон.
  Непроснувшиеся люди едут на работу, позевывают, поеживаются, складывают
мокрые зонты.
  Присел у окна, откинул голову назад, закрыл глаза. Думал, может, посплю
несколько минут. И никак не мог забыться - перенервничал.
  Едем, а в окне ничего не видно. Обложило плотно. Мелькают только шпалы
внизу, да иногда вынырнет из ничего столб и так же в ничего нырнет.
  И вдруг оказалось, что я вовсе не еду в поезде, а кручу педали велосипеда.
Того самого "орленка". Это мы с отцом поехали в Ильинский лес, тоже
залитый туманом. Он на своем трофейном умчался вперед и кричит мне из-за
серой пелены:
  - Догоняй!
  Туман потный, шершавый, душный.
  Велосипед трясется на корнях. Вот-вот упаду.
  Кричу:
  - Папка! Стой! Подожди меня!
  А он откуда-то совсем издалека:
  - Ну где же ты? Догоняй отца-моряка!
  И еще мне мешает шапка. У меня на голове та самая чужая ушанка, сопревшая,
с кислой вонью, прилипшая. И снять ее не могу - не оторвать рук от руля.
  Тут сзади раздается топот сапог.
  Я знаю, кто это.
  Обернуться боюсь. Жму на педали что есть сил, а ноги не слушаются, колеса
"орленка" вязнут в тумане, как в песке.
  Топот совсем близко. Слышу пьяное дыхание:
  - Стоять! Бляденыш!
  Все, не могу больше - колеса "орленка" остановились.
  Его рука хватает меня.
  Просыпаюсь.
  Кондуктор трясет за плечо:
  - Ваш билет! Вы не проехали?
  Еще не проснувшись толком, протягиваю билет, таращусь в окно. Вроде стоим.
Но что за станция - не вижу. Все замазано туманом, как побелкой.
  - Так вы же проехали! Вам ведь в Зойцах?
  Вскакиваю, очумело выбегаю из вагона. Поезд тут же, прогнав гудком остатки
сна, проплывает мимо и растворяется.
  Оглядываюсь и ничего не вижу. Где сошел? Куда попал? Затихает за туманной
кашей грохот колес, замирает на рельсах гул.
  Чувствую - на голове по-прежнему та прокисшая шапка.
  Провожу рукой по волосам.
  Ушанка-невидимка.
  Пялю глаза в туман - проступает только на несколько шагов мокрый асфальт
платформы. Шпалы дымятся.
  И все никак не могу понять - где я?

  Цюрих, 1996-1998