бороны собственной жизни или целомудрия и чести
женщины или жизни другого.
  Хорошенько послюнявил, заклеил, еще раз проверил на свет, на ощупь и отдал
подбежавшей Ане.
  Собранные конверты были положены перед Луниным на поднос. Воцарилась
тишина.
  Он поднял руки, слегка потряс ими в воздухе, как бы давая им расслабиться,
отдохнуть. Взял из кучки первый конверт, положил перед собой, зажмурился,
стал водить над ним пальцами. Было видно, что лицо его напряглось, взбухли
жилы. Лунин долго молчал, наконец произнес:
  - Я помню чудное мгновенье.
  Оглянулся.
  - Встаньте, кто это написал.
  В третьем ряду против нас встала растерянная девица. Покраснела, захлопала
в ладоши. Лунин разорвал конверт и продемонстрировал пушкинскую строчку
зрителям. Остановив восторг публики мановением руки, он взял следующий
конверт. Там кто-то объяснялся в любви. Опять послание было прочитано без
ошибки. В третьем была запечатана латинская гимназическая мудрость.
  - У вас здесь ошибка, - скривил губы Лунин, прежде чем вскрыть конверт, -
AD CALENDAS GRAECAS - в греках вы второпях пропустили E.
  Лунин взял следующий конверт. Напрягся, закрыл глаза, стал водить по нему
ладонью.
  - Ну это просто - "Телеграмма". Встаньте, чье это?
  Мне стало не по себе. Снова ощутил себя напроказившим мальчишкой. Я встал,
моя глупышка вскочила тоже - на нас обернулся весь зал.
  - Я же просил не писать крупно печатными буквами, - недовольным тоном
произнес Лунин.
  Чтобы как-то подбодрить себя, я крикнул:
  - Читайте, читайте дальше!
  Его пальцы несколько раз пробежали по бумаге. Он перевернул конверт, снова
забегал пальцами, опять перевернул. Лицо его изменилось, самодовольная
улыбка исчезла. Мне показалось, что он побледнел.
  Наконец медленно произнес слово в слово написанное мной.
  - Верно?
  Снова все обернулись на нас.
  Меня пот прошиб. Я только смог промямлить:
  - Да, верно, - и брякнулся в кресло. Зал захлопал в ладоши. Анечка моя
испуганно прижалась к моей руке, я стал гладить ее по головке.
  - Все хорошо, чудо мое, все хорошо!
  Объявили перерыв. Мы вышли в фойе. Моя крошка почувствовала, что со мной
что-то не так, и стала хныкать. Зная, что уже не успокоить, повел в
гардероб. Только стали одеваться, вдруг:
  - Вот вы где, а я вас ищу, ищу!
  Оглянулся - это Аня, с огромными накладными ресницами, в румянах.
Завернута в толстый отцовский халат.
  - Пойдемте, я познакомлю вас с папой!
  Мы пошли за кулисы. Там было темно, тесно от пыльного хлама, воняло
машинным маслом. Прошли мимо ряда обшарпанных дверей и остановились перед
последней. Аня постучала.
  Раздался недовольный голос:
  - Кто там еще?
  Аня заглянула в комнатку.
  - Это мы!
  Мой оживший учитель чистописания сидел с закрытыми глазами перед зеркалом
и тер себе виски чем-то из флакона. Сильно пахло аптекой. Ободранные стены
были обвешаны дохлыми афишами.
  - Позвольте выразить вам мое восхищение, - начал я. - Вот уж не думал, что
на свете еще случаются чудеса. Чтобы переплюнуть девицу Ленорман, вам
остается только предсказать, помимо дня своей следующей смерти, дату и
место воскрешения, а также сообщить по секрету, каким образом вы добыли
тело моего покойного учителя господина Громова.
  Лунин открыл уставшие желтые глаза. Его лицо было серым в свете тусклой
лампочки, лохматой от пыли.
  - Что вам еще от меня нужно?
  - Прекрати! - вспыхнула Аня. - Это же Александр Васильевич!
  Лунин снова закрыл глаза.
  Аня растерянно улыбнулась, чтобы как-то сгладить нелюбезность отца.
  - Пожалуй, мы пойдем, - сказал я. - Кажется, господин волшебник не в духе.
  Лунин вдруг грохнул кулаком о стол. Флакон подскочил и, упав на пол,
разбился. Во все стороны брызнули осколки, я еле успел закрыть рукой лицо
моей крошке, чтобы не попало в глаза. Она заревела.
  Лунин вскочил и сказал, стиснув зубы, почти спокойным голосом, не глядя на
меня:
  - Я не нуждаюсь ни в каких защитниках. Послушайте меня внимательно. Подите
все вон! Я устал! Я никому больше не собираюсь ничего объяснять. И
передайте вашему прыткому следователю господину Истомину, что если этот
молокосос еще раз ко мне заявится в гостиницу со своими уликами, я спущу
его с лестницы!
  Я пожал плечами.
  Аня смотрела на отца с ужасом.
  Я взял ревущее чудо мое на руки, стал гладить по голове.
  - Уверяю вас, - сказал я перед тем как уйти. - Со мною никто в жизни ни
разу не позволил себе такого тона. Но я готов понять ваше состояние.
Боюсь, вы недооцениваете всей серьезности ситуации. Прощайте.
  Он закричал нам вслед:
  - А мне плевать на вас и на вашу ситуацию! Я ни в чем не виноват и ни
перед кем оправдываться не собираюсь!
  Дали звонок ко второму отделению.
  Мы уже выходили на улицу.
  Хорошо, что ты был со мной, мой воробышек. Спасибо тебе. Сейчас вот
посидел у твоей кроватки, почитал тебе твою любимую книжку с аршинными
картинками, поцеловал твой заснувший кулачок, и вся эта история показалась
даже забавной.
  А ты сопишь себе во сне. Вот бы залезть к тебе в сон. Что там, как? Где ты
сейчас? С кем? Думаю о тебе, спасение мое, и, значит, как раз сейчас тебе
и снюсь.
  Все кругом делают вид, что жалеют тебя, а на самом деле боятся. А может,
меня жалеют и себя боятся.
  Наклонился над тобой поцеловать на ночь, а у тебя глазки под веками
бегают, и дышишь тяжело, часто - куда-то бежишь. Куда бежишь, от кого?
Ничего не бойся, единственная моя, я с тобой, беги ко мне. Вот я. Нам с
тобой вдвоем ничего не страшно.
  Сороковины.
  Думал, один только и приду, а там чуть ли не все наши судейские. И уж
сословие все как на подбор. Старика К. К. грех не любить, вот все и любят.
И друг другу, чокаясь, на ушко:
  - А покойница-то, прости Господи, вредная была баба! Как это он с ней
тридцать лет?
  И хором:
  - Вечная ей память! А вы, дорогой наш К. К., крепитесь, держитесь, она
ведь не умерла вовсе, смерти-то, сами знаете, нет. Где-нибудь ваша
половинка здесь, рядышком, смотрит сейчас на вас, головой качает,
радуется, что помним ее, поминаем, пьем за ее сварливую душу и ее же
грибками закусываем. Вот ведь как, дорогой наш К. К., вашего родного
человека уже на земле нет, а грибки вот они, ее, знаменитые, пряные,
крепкие, похрустывают! Да и потом, по правде сказать, может, вы и еще
женитесь, под старость, знаете, хорошо пригреться у здорового тела!
  А К. К.:
  - Да-да, именно так, дорогие мои, я ведь тоже тут подумал, что со смертью
что-то не так! В гробу лежала - как чужая. Смотрю на нее и думаю: нет, это
не моя Маша, это кто-то еще. Ночью не спится - все кажется, что она в
соседней комнате в шкафу вещи перебирает. Встану, войду туда - никого.
Открою шкаф - а там ее запах. Вы понимаете, там ею пахнет. Да и куда ж ей
деться! Вот и разговариваем все время. Что-нибудь спрошу или расскажу. А
она молчит. Молчит, ну и пусть молчит! Хочешь дуться - дуйся себе на
здоровье. Мы ведь так с ней и жили - по целым дням друг на друга шипели.
Вот и сейчас она где-то здесь, просто за что-то на меня обиделась и не
хочет выйти. Давайте я вам, Александр Васильевич, лучше мои сокровища
покажу!
  Пришлось в сотый раз восторгаться и шоколадным Моцартом, и Гете, взирающим
со дна пепельницы, и Кантом на пивной кружке.
  И поддакивать:
  - Да-да, удивительный народец! Просто удивительный. Потому у них там Бог
знает что и творится: и лагеря, и топки, и погромы, и костры из книг, что
все вперемешку - и вершки и корешки. Нет, тевтонец, оставь верх верхам, а
низ низам! А вот и господин Истомин! Вам, молодой человек, штрафную!
  Блондин. Макушка под потолок. Нервный. Не знает, куда деть свои десять
рук. На длинной шее голова дергается, как у петуха. Все время поправляет
очочки. Ни зеркала не пропустит, ни стекла в серванте. Платочек наготове.
И ноги тоже мешаются, то так их пристроит, то этак. Выпил, поморщившись.
Зато закусывает с аппетитом. Это тебе не казенный буфет.
  К. К. не унимается:
  - Вот, угощайтесь, здесь судак, здесь заливное, тут холодец, блинков,
блинков ему положите!
  И все хором:
  - А вот оливье! Не закрывайте тарелку, давайте я вам селедочки под шубой,
вот так, вот так!
  Истомин:
  - Благодарю, благодарю!
  Хор:
  - А кстати, господин следователь, трудный вам орешек для первого дела
подсунули мойры?
  Истомин:
  - Все, знаете, лучше, чем украденный гусь или растрата в ссудной кассе.
  Хор:
  - Да вы не сердитесь на нас! Что вы, право, такой букой.
  Истомин:
  - Да с чего вы взяли, что я сержусь?
  Хор:
  - Вот вы молодой, горячий, хотите всем сразу себя показать. Это хорошо. И
мы такими были. А что, скажите, уже какие-нибудь успехи есть?
  Истомин:
  - Не скрою, кое-что мне уже удалось. Но не думаю, что было бы в интересах
следствия сейчас распространяться об этом.
  Хор:
  - Ну что вы ломаетесь, как красна девица! Что-нибудь дал опрос тех, кто
был в гостинице в тот момент, когда донесся гудок далекого скорого?
  Истомин:
  - Несчастного обнаружили только на следующий день. За сутки, сами знаете,
у любого в памяти будет каша. Да еще гостиница - проходной двор. Да еще с
нашим судом дураков мало связываться. Суд прямой, да судья кривой. Была бы
голова, а вши найдутся. Всех мимо, а Мину в рыло. Зубами супони не
натянешь. Одним словом, никто ничего не видел и не слышал. Мол, знать не
знаю и ведать не ведаю.
  Хор:
  - Ну же!
  Истомин:
  - Спрашиваю горничную: милая, расскажите подробно, как вы увидели, -
войдя, тяжело дыша, все-таки годы дают себя знать, как-никак убрала целый
этаж, а эти все ведь норовят наследить, наплевать, испачкать, изгадить,
вот и трешь, скоблишь, вылизываешь, видите, вчера ноготь сломала. А в
пятом номере белье пеплом прожгли, не доглядела, так плати. В девятом
полотенца недосчиталась. А то еще облюют все кругом, и ковер, и матрац, а
я одна, у меня двое крошек. Вот и крутись, как знаешь. Я стучу - никого, а
сердце вдруг екнуло, будто чувствовало, сразу вспомнила, как у нас два
года назад один повесился, совсем еще мальчишка, сопляк. С матерью, что
ли, поругался. Что-то непременно считал должным ей доказать. Оставил
записку, мол, ты сама этого хотела, так на вот, получи. Повесился в
комнате на крюке для люстры, а перед этим еще на столе навалил кучу. Все
мстил кому-то. А кому мстил-то? Убирала-то я. Значит, мне и мстил. Значит,
я чем-то ему жить не дала. Так вот все и мучаемся, так каждый каждому
поперек горла и стоит - хоть вешайся!
  Хор:
  - И что мать?
  Истомин:
  - За ней, конечно, сразу послали. Хорошо я успела со стола убрать. Ее не
нашли, где-то она не дома была, а когда прибежала, сына уже увезли. И вот
она мне говорит - покажите, я хочу видеть, где это было. Беру ключ, веду
ее туда, открываю. Она стоит, смотрит на крюк. Все стоит и стоит. Я уж
думала, ей плохо, спрашиваю - с вами все в порядке? А она только головой
кивает, мол, да, спасибо, все хорошо. Потом спрашивает: ничего от него
больше здесь не осталось? Нет, отвечаю, все полиция забрала, там получите.
Попросите, и вам вернут. Говорю ей: вы молитесь за него, и на душе будет
легче, вы, главное, знайте, что он вас любил. Он вечером вчера у меня чай
попросил, слово за слово, и я его про батюшку с матушкой спросила, так он
о вас так хорошо говорил, а себя все ругал, что он перед вами виноват. Вы
главное, знайте, что он вас любил, и вам легче будет. Она тут разревелась
у меня на плече. Я с ней вместе и в полицию поехала. Она говорит - вы мне
совсем чужая, а сейчас мне родней вас никого нет. Глажу ее по плечу и
думаю, а ведь не приведи Господь, мои вырастут и такое учудят! Ее ведь в
детстве тоже был ангелочком и мамочку свою любимую жалел. И вот будет она
теперь жить без него. А я, если с моими что-нибудь случится - сама сдохну,
не переживу, зачем дальше-то жить! Или переживу? И тоже буду завтракать,
мыть полы, сахара два куска класть в стакан?
  Хор:
  - Да мало ли что в жизни с нами будет. Что ж об этом говорить. Вот и Мария
Львовна думала ли, что вот так за здорово живешь на собственной кухне
заглянет в кастрюлю - и все. К. К., несчастный старик, рассказывал:
приходит он на кухню, а жена на полу лежит, и в руке крышка от кастрюли.
Пальцами так ухватилась, что разжать не мог. Ну, так открывает она дверь и
что?
  Истомин:
  - Стучит-стучит - никто не отзывается. Хочет открыть ключом, а с той
стороны заперто и ключ в замке. И что же вы, спрашиваю, сделали? А она
мне: я испугалась. Бестолковая женщина. Я не спрашиваю, милая, что там у
вас внутри. Мне - какая разница? Я спрашиваю: как вы увидели то, что
увидели? Вдруг, говорит, шаги. Мужчина молодой такой, статный. Красавец,
одним словом. Только что от парикмахера - весь благоухает. Остановился.
Спрашивает: вам помочь? А у меня все внутри к горлу поднялось, тошнит.
После того случая все время, когда дверь сразу не открывают, думаю -
опять! Растерялась, хотела что-то сказать, а он уже у меня взял ключ и
пытается открыть. Понятно, говорит, там с другой стороны ключ в замке.
Видит, у меня в отвороте передника иголка. Хвать ее - раз-два и с той
стороны что-то звякнуло. Ну вот, открывает дверь, видите, как просто. А
мне ничего еще не видно, только лицо этого мужчины. Он туда, в комнату,
смотрит и вдруг трясет головой. Говорит: не заходите! И лучше не смотрите.
Вам не надо сюда смотреть. Идите лучше звоните в полицию!
  Хор:
  - Вот это, наверняка, самый тать и был! А как же иначе! Известное дело- их
всегда потом туда тянет! Нам ли не знать этого брата! Мы уже на них собаку
скушали! Небось, своего же и порешил! Татем у татя украдены утята! А когда
прибыли чины, этого, пахнувшего резедой и ребарборой, уже и след простыл?
  Истомин:
  - Разумеется.
  Хор:
  - А труп-то опознали?
  Истомин:
  - А вы как думаете?
  Хор:
  - Поди ж ты! В каком веке живем, а все то же: без бумажки ты букашка! Вот
нас, к примеру, оставь где-нибудь в Сызрани или в Липецке без документов,
придуши проводом в тихом углу - и все, даже голову отрезать не нужно.
Отпечатков пальцев наших днем с огнем нигде не сыщешь. Фоточки наши с
выколотыми глазами рассылай хоть по всему свету - никто не признает. Так и
останется от нас потомкам разве лишь протокол содержания желудка. Хорошо,
если забьется под дырявую подкладку визитная карточка! А если не забьется?
Что тогда? Нырнем инкогнито! В дырявой подкладке смотрели?
  Истомин:
  - Дайте хоть прожевать, господа!
  Хор:
  - А что вы думаете, человек может, к примеру, прочитать руками письмо в
закрытом конверте?
  Истомин:
  - И вы были у Зимина?
  Хор:
  - Ходил с дочкой. Забавно все-таки. Все эти штучки с цифирью я еще как-то
могу себе представить. Может, действительно, натренировал память. Но вот
как он читает через бумагу?
  Истомин:
  - Бросьте, Александр Васильевич, пустое. Старый, как мир, трюк. Первую
записку пишет кто-то свой, подсадной, а конверт при этом открывается
чей-нибудь еще. И так далее. Детский фокус.
  Хор:
  - Позвольте, мой друг, загадать вам загадку? Представьте себе дождливый
слякотный день, допустим, четверг. Весна, каштаны с розовыми свечками -
вот-вот зацветут. Все дорожки в парке - размазня. По жести подоконников
барабанит, и лужа у крыльца каракулевая. Какой-нибудь постылый разговор с
поглядыванием на застывшую стрелку часов, что, мол, толкуют, будто
мороженое делают из молока, в котором купают больных в больнице. И вот к
вам приходит немолодой уже человек, степенный, опрятный, аккуратный, в
хорошем костюме, смущенный. Ботинки мокрые, с зонта капает. "Ради Бога, -
говорит, - извините! Наследил". "Да ничего страшного, сторож подотрет, а
зонтик ваш давайте сюда, мы его вот тут раскроем, он вмиг и высохнет! Вы,
простите, по какому делу?" "Понимаете, - объясняет, - я обратился там у
входа, а меня послали к вам". И пожимает плечами, как бы извиняясь, что
ему приходится беспокоить. "А вы, извините, не художник? Кажется, я
встречал вас где-то в Знаменском парке". "Я учитель в Измайловском
техническом училище. Преподаю черчение. А рисую так, для себя. Ничего
особенного. И художником-то себя не считаю - просто иногда под настроение
иду куда-нибудь на этюды. И в Знаменский парк тоже часто ходил". "Вот
дела, а у меня в Измайловском у брата жена в библиотеке работает". "Да что
вы говорите! Надежда Дмитриевна? Вот уж тесен мир! Очень рад! Весьма
приятная женщина, хотя и строга. Я у нее часто книги беру, так она потом
все перелистывает, чуть ли не каждую страницу нюхает. Понимаете, я
разводил краски и случайно капнул. Так она потом лютовала! С тех пор все
время проверяет". "Да вы присаживайтесь, присаживайтесь сюда к нам, хотите
чаю?" И вот вы сидите и пьете с ним чай. Он печенье в стакан опускает и
ждет, пока размокнет, чтобы таяло на языке. Потом вдруг как вскочит, чуть
чашку не перевернул. "Господи, что со мной!" Схватился за голову и давай
ходить по комнате. "Подождите, - говорит, - я должен вам сказать что-то
очень важное!" "Да что с вами?" "Нет-нет это очень-очень важно!"
"Человека, что ль, убили?" Остановился, как вкопанный. "А откуда вы
знаете?" "Да ничего я не знаю - так просто сказал". Кивает головой:
"Убил". "Да что вы вздор какой-то несете! Тоже мне убийца нашелся!" Тут
забормотал что-то невнятное, что будто бы три года назад кого-то в лесу
задушил и бросил в заброшенный колодец. "Дорогой вы мой! Послушайте вы
нас! Давайте сделаем вот так: идите-ка вы сейчас домой, успокойтесь,
выпейте что-нибудь да выспитесь хорошенько! Договорились?" Он чуть ли не
обиделся: "Вы что, мне не верите? Я вам и колодец тот покажу!" "В земле
черви, в воде черти, в лесу сучки, в суде крючки. Такие вот сундучки. Ну
что с вами делать - вот вам бумажка, хотите, пишите, так мол и так,
тогда-то там-то. Чем душили, с какой целью". Сел, достал свое вечное перо
с золотым колпачком, задумался. А за окном - непогода, хлещет, ветер, уж
смеркается. "Да послушайте вы нас: ступайте домой! Мало ли кому что в
голову взбредет! Одумайтесь! Пока не поздно! Зачем вам все это? Для чего?
Кому прок?" А он даже не слышит: "А как начать? На чье имя? Или можно
просто так: мол, я пошел в Ильинский лес на этюды?" "Да пишите, как
хотите! Только спрашивается, чего ж вы три года как ни в чем не бывало, а
тут вдруг приспичило?" И не слышит даже, скрипит перышком. И вот
затевается дело. Туда бумага, сюда бумага. Туда отношение, сюда запрос.
Нужно ехать раскапывать колодец. А кому копать? Бумага в местный полк.
Только солдатики несчастные развесили свои портянки сушить - снова под
дождь! А чтобы копать, нужен инструмент: лопаты, помпа - опять бумагу
пиши! И вот уже столько людей вместо того, чтобы греться у печки, едут в
непогоду и грязь к черту на рога в Ильинский лес. И бродят там три часа по
вспухшему болоту, все мокрые, злые, того гляди еще и сам утонешь. "Дорогой
вы наш, ну и где же ваш колодец, черт бы вас побрал!" Утирает капли со лба
- со шляпы течет, с усов течет - прыгает по корягам, оглядывается, никак
не может вспомнить. Уже собирались возвращаться - чтобы успеть из леса
засветло - тут кричит: "Да вот же! Мы все время мимо ходим! Вот же, у
развилки!" И вот три дня копают. Откачивают воду и снова копают. И все
время как назло моросит. И действительно, что-то там есть. За три-то года
- одно зловоние да кости. Подписывают приказ - взять под арест - а что
делать? Он и сам уж не рад. У него на руках жена, ее старая мать и две
дочки. Деньги все ушли на защитников. Дочек из школы пришлось забрать -
платить нечем. С квартиры съехали в какой-то угол. Жена ли надоумила или
защита - от всего стал отпираться. Мол, я тут ни при чем. Из тюрьмы пишет
куда только можно жалобы: и кормят, видите ли, плохо, а у него язва, ему
нужна диета, и соседи по камере обижают, отбирают все передачи и одежду, и
вообще, он ни в чем не виноват. На суде расплакался, как мальчик. Жена без
детей пришла, сидела все время молча и после приговора - все уже встали,
выходят - а она все сидит. Смотрит куда-то в одну точку. Ей говорят:
"Извините, здесь будет сейчас другое заседание, нужно проветрить!" А она
только головой качает. И все сидит. "Идите до