ете в кондитерской ванильное мороженое с клубникой. Любите?
  - Нет.
  Тут раздался выстрел из вестовой замковой пушки - команда всем проверить
часы. Мы пошли обратно пешком. Сен-Жан с горы похож на распластанного
крокодила. Конец января, а уже цветут лавр, миндаль, пинии, апельсины,
лимоны.
  Разбила зеркало. Случайно, конечно. Гром, звон, вся ванная в осколках.
Даже поцарапала руку. Неглубоко, несколько капель. Не успела оглянуться, а
они уже повесили новое. И оттуда кто-то смотрит. Мне хуже с каждым днем.
Кожа сохнет, морщинится, обтягивает череп. Силы уходят. Не показываю вида,
после завтрака бодро иду к морю, но дохожу только до ближайшего кресла на
променаде. Сижу, сколько могу, любуюсь гуляющими и облаками, кормлю чаек,
потом возвращаюсь к себе в номер, глотаю порошки и реву.
  Он: Ольга Вениаминовна, вы чем-то больны, вам нужно обратиться к врачу,
иначе вы просто погубите себя!
  Я: Пустяки! Со мной всякий раз так бывает зимой - впадаю в тощую спячку. Я
знаю и без врачей, что мне нужно: солнце, морской ветер да вон тот парус с
талией осы.
  Неделю не бралась за перо. И вот сегодня. Почему, почему, почему? Как я
могла не видеть, не чувствовать, не понимать! Он молча зашнуровывал свои
ботинки, будто не слышал меня. Потом сказал:
  - Это старая фотография. Теперь был бы уже в пятом классе. Нет, в шестом.
  Я не поняла:
  - Как это?
  - Его больше нет.
  Мне стало не по себе.
  - Ради Бога, извините, я что-то не то сказала.
  Он невесело улыбнулся.
  - Ничего страшного. Уже столько лет прошло.
  Мы вышли на улицу. Он молчал. Я зачем-то спросила:
  - Что с ним случилось?
  - Бегал с мальчишками по льду. Попал в полынью. В общем, глупая история.
  Я шагала рядом, еле поспевая, и не знала, что сказать.
  - Да вы не расстраивайтесь из-за меня, - он как-то странно улыбнулся. - Я,
когда все это произошло, жить не мог. А потом мне объяснили, что так
должно быть. Просто закон такой - как яблоком по лбу. С каждым в жизни
должно что-то произойти. И с вами произойдет. И со всеми. Просто нужно
знать. А с женой мы после этого разошлись. Наверно, это должно было нас,
наоборот, сблизить. А вот как получилось. Может, он только нас вместе и
держал.
  На рынке стоял гвалт, там везде что-то жарилось, парилось, кипело. Я
смотрела на этого человека, у которого по нелепости так чудовищно погиб
самый дорогой человек, как он азартно торгуется, хохочет, хлопает рыбачек
по плечу - и не понимала, что это? Очерствелость души? Сила жизни? Или
сила жизни и есть очерствелость души? И все не лезло у меня из головы его
яблоко по лбу.
  Dimanche и Mardi gras - две высшие стадии карнавального опьянения. Не
ходите на Корсо, если у вас ненадежны локти, мрачно на душе, щеголеват
костюм, а на голове шляпа - попадете в давку, вас выпачкают всеми красками
и если не собьют с ног, то непременно нахлобучат вашу шляпу по уши. Можно
выбрать безопасное место на террасе около префектуры или заплатить за окно
или балкон. Карнавал квакает лягушками, размахивает гигантскими крыльями
летучих мышей, кувыркается обезьянами, садится на козлы бородатым кучером
в дамском бальном костюме, сыплет цветами, швыряет мучными конфетами
пополам с горохом. Кто является только поглазеть, заражается, покупает
цветов, конфет и, войдя в азарт, еще очень досадует, что конфеты не камни,
чтобы бросить их в одну рожу, приветливо улыбнувшуюся с балкона.
  Ну вот, все и произошло. Случилось то, что и должно было случиться. Милый,
несчастный, славный мой Николай Александрович! Все, что вышло, поверьте
мне, к лучшему! Знала, что вы давно должны были уехать и не уезжали, все
откладывали, находили тысячу причин переменить билет. Знала, что вы
придете и скажете то, что сказали. Просто и внятно, хоть и покраснели, как
мальчик. Конечно, любимый мой человек, вы тысячу раз правы, и было бы
просто чудесно, просто замечательно, просто восхитительно положить вам
голову на плечо, прижаться к вам, обхватить сильно-сильно и больше никогда
не отпускать. Да что же вы, глупый мой, спрашиваете еще, хочу ли я быть
вашей женой, какого еще вы ждете ответа? И в ту минуту, когда я ответила
вам "нет", в ту самую секунду вдруг так пронзительно захотелось умереть.
Послушай, любимый мой, ты все-все когда-нибудь поймешь. Есть вещи, которые
и существуют только для того, чтобы быть понятыми потом. И когда ты все
поймешь, ты простишь. Милый мой, мы прекрасно знаем с тобой одну истину,
которая единственная удерживает этот мир. Все сущее держится на ней, как
на соломинке: что бы ни произошло, самое важное - не терять достоинства. И
вот этот экзамен, может быть, главный из всех, которые нам пришлось
сдавать, мы выдержали. Ты стоял у окна. Там валялась на подоконнике
точилка, ты взял ее, вытянул из стакана с карандашами самый тупой и
принялся точить. Я поправляла цветы в вазе. Зачем карандаш, при чем тут
цветы? Я стала болтать что-то о карнавале, какую-то несусветную чушь, лишь
бы заглушить молчание. Ты все был занят точилкой - у карандаша то и дело
ломался грифель. Потом сказал, не глядя на меня, что завтра уедешь
утренним поездом. Я ответила как ни в чем не бывало, что приду тебя
провожать. Все вышло хорошо, как нельзя лучше, как и должно было быть,
только в самом конце тебя чуть подвели нервы - хлопнул дверью так, что
зазвенела люстра.
  Ты уедешь завтрашним поездом, а я буду стоять на платформе и махать тебе,
улыбаясь, щурясь на солнце, легко, беззаботно. Потому что и я,
единственный мой, права, хоть у меня и не так много аргументов. Даже
совсем немного. А вернее, всего-навсего только один: что за радость
жениться на гниющем заживо желудке, правда? А та, в зеркале, когда ты
ушел, сперва сидела на кровати долго-долго. Из окна доносились звуки
оркестров, мешавших друг другу, крики, смех, вопли. Потом, спокойная,
уверенная в себе, слегка голодная, она стала одеваться. Примеряла платья,
все на какую-то толстуху. Расчесывала волосы. Пудрилась. Подводила
ресницы. Оставила по капле духов за ушами, на шее, на груди. Закрыв окно,
на случай дождя, она вышла из зеркала и отправилась на Корсо, туда, где
бесился карнавал - ее стиснули в давке, измазали волосы взбитыми сливками,
ткнули охапкой цветов в лицо. Она выхватила у кого-то букет и сама стала
хлестать им направо и налево. Толпа вышвырнула ее к какому-то
ресторанчику. Она, смеясь, заказала жаркое, не глядя, просто ткнув пальцем
в меню, потом еще полдюжины блюд. Стала пить вино и есть все подряд,
запихивая в рот куски пальцами.
  Первый раз ее вывернуло уже в ресторане. Она еле дошла до гостиницы. Не
хватило сил добраться до номера, и она присела у стены в коридоре. Я как
раз возвращался от близняшек не солоно хлебавши, в кармане бутылка
коньяка, злой, да какой там злой, просто в бешенстве. Думаю, напьюсь один
- и весь карнавал. А когда я в таком состоянии - ты же меня знаешь, -
остановиться уже не могу. Помнишь, как я чуть не вышвырнул тогда
поляка-хама из поезда на полном ходу? И вот слушай приключение. Смотрю, на
этаже сидит на корточках одна тут особа, я тебе про нее, кажется, писал,
местное чучело, посмешище сезона. С невероятной шляпой, над которой
умирает со смеху весь табльдот.
  Подхожу, спрашиваю:
  - Вам помочь?
  Мычит что-то, мотает головой.
  Я ей снова:
  - Да что с вами? Вы плохо себя чувствуете? Может быть, вызвать врача?
  А она в ответ блевать, еле отскочил.
  Ну, думаю, не оставлять же пьяную женщину без помощи. Под мышки и к себе в
номер. Она и не сопротивляется, тащу ее, как куль.
  Вокруг нее увивался тут один мухолов, но, видно, без натиска. Я ее на
кровать и давай отпаивать коньяком.
  Ну, брат, дальше можешь сам себе все представить! Пожалел только, что тебя
не было (не забыл еще волоокую хористочку с ниточкой в пупке?).
  Обожаю все эти пьяные слезы, этот осовелый скользящий взгляд, это
бессмысленное мычание, это освобожденное бесстыжие!
  Она бормочет что-то нечленораздельное, а я ее раком.
  P.S. Все мы умрем, брат. Главное - умереть молодцом! Надо загребать жизнь
обеими руками.
  Слушай, чудо мое, странную сказку. Случилось все это тысячу лет назад,
когда тебя и в помине не было.
  Никому не рассказывал, носил в себе. Тебе, доченька, расскажу, слушай. Ты
ведь у меня умница - ничего не поймешь.
  Твой папа был тогда совсем другим, у него самого еще были живы мама и
папа, а он был юношей. Юноша - это такое существо с жидкой бородкой,
которое играет в крокет и кегли, руководит фантами и говорит дерзости
девицам. А потом ночью корпит над actio hypothecria и pignoratitia. И вот
одним утром, когда снег за окном спешил к трем вокзалам, он отправился на
экзамен - всю ночь готовился, проспал и теперь очень торопился, прямо
бежал по лестнице, а внизу чуть не упал, поскользнулся на заледенелых
ступенях, это дворник носил воду и расплескал. И в дверях юноша столкнулся
нос к носу с заснеженным почтальоном. Тот принес ему телеграмму.
Телеграмму юноша открыл уже в трамвае. В ней его отец сообщал без точек и
запятых, что мама юноши скоропостижно скончалась и что похороны будут
тогда-то. "По возможности, - телеграфировал отец, - приезжай". Юноша
доехал до университета и машинально, плохо соображая, что происходит,
разделся в гардеробе и поднялся по лестнице до аудитории. Там его
окликнули и сказали, что о нем уже спрашивали. Он вошел в экзаменационный
зал, и на него набросился профессор романист Платонов, грузный и рыхлый -
когда поднимался на кафедру, она трещала под ним. Юноша был его любимым
студентом.
  - Ну, где же вы пропадаете? Берите билет! Берите, берите, что вы тут перед
нами как каменная баба из кургана!
  Юноша взял с алой бархатной скатерти бумажку. Ему достался конек
профессора - отличие dominium от possessio.
  - Вот и чудесно! - обрадовался Платонов. - Я уже имел удовольствие с вами,
молодой человек, дискутировать по этому вопросу. Отвечайте-ка без
подготовки, ex tempore!
  За длинным экзаменационным столом сидели какие-то седобородые старцы,
которых юноша должен был поразить своими способностями, Державины русского
права, дышавшие на ладан.
  Платонов заерзал на заскрипевшем под ним стуле, торжествующе поглядывая на
коллег, мол, сейчас увидите, этот покажет!
  Юноша хотел что-то сказать, объясниться, показать телеграмму, но вдруг
почувствовал, что не может выдавить из себя ни слова, будто кто-то сжал
ему челюсти.
  Платонов потирал руки, как бы предвкушая удовольствие, его большое тело
еле помещалось за столом. Он подбадривал хрипловатым баском:
  - Ну же, молодой человек, с высоты этих пирамид на вас смотрят тридцать
веков! - и сам первый заразительно засмеялся своей шутке, пихая в бок то
мумию справа, то слева.
  Впервые этот обожаемый юношей умница показался ему никчемным дурашливым
стариком, а его dominium с possessio каким-то бредом.
  Платонов не унимался:
  - Давайте, давайте, Александр Васильевич, глазомер, быстрота, натиск!
Режь, коли, бей! Пуля дура, штык молодец!
  Юноша все молчал.
  Профессор забеспокоился:
  - Ну же, что с вами, дорогой мой? Переволновались? Бывает. Начинайте,
начинайте, мы ждем.
  Юноша стал что-то бормотать.
  Мумии переглядывались.
  Платонов мял себе то мясистые уши, то рыхлый нос, ничего не понимая.
  Когда юноша замолк, профессор долго кусал губы, покачивая головой. Потом
сказал:
  - Вы меня очень, очень разочаровали.
  Из университета юноша поехал на трамвае по Мясницкой на Казанский вокзал.
  Попутчиками в купе оказались сонливый полковник и мрачная когтистая дама,
терзавшая всю дорогу толстую машинопись корректорскими каракулями.
Полковник то и дело клевал носом, но, начиная храпеть, просыпался и
принимался расспрашивать юношу о жизненных планах. Юноша забрался на
верхнюю полку и сделал вид, что спит. Потом полковник обратился к соседке:
  - Вы, мадам, не составите мне компанию пообедать? - и, не дождавшись
ответа, исчез за дверью на целый день, а дама, к счастью, так и не
проронила за всю дорогу ни слова. Только где-то за Пензой вдруг произнесла
недовольно:
  - Молодой человек, потрудитесь выйти, мне нужно переодеться.
  В поезде ночью юноша, то есть, конечно, я, неважно, никак не мог заснуть.
Проезжали какую-нибудь станцию, свет от фонарей врывался на несколько
мгновений в купе, потом опять все окуналось в темноту. Полковник то
храпел, то ворочался. Напротив с полки свесилась его рука. Когда за окном
мелькали огни, по жирному обручальному кольцу пробегали искорки. Иногда
поезд останавливался, тогда были слышны шаги рабочего под окнами вагона и
стук молотка по железу.
  Я думал о маме. Вспоминал, как в школе, после уроков, забегал в туалеты,
чтобы соскоблить со стен, пока никто не видит, все эти убогие надписи о
химичке, которыми изощрялись мои соученики. Вспомнил, как однажды, это
было на каникулах, в Пятигорске, мы прогуливались вдвоем по бульвару, и
она хотела взять меня под руку, будто я ее кавалер, а мне было
четырнадцать, и я отпрянул, наверно, стыдился ее.
  Вспомнились все бесконечные детские страхи. Когда я заболел ветрянкой,
раздался звонок. Я лежал в своей комнате и смотрел на сыпь, выступившую на
стене - житья не было от комаров, и стены не успевали отмывать от их
останков. Из флигеля было три выхода: один вел непосредственно в актовый
школьный зал, другой во двор, третий на улицу. Кто-то позвонил с улицы.
  Я не знал, кто пришел, слышал только голоса в прихожей, потом в гостиной.
Отец был дома, значит, это случилось в субботу или воскресенье. Я
прошмыгнул в туалет, а оттуда, никем не замеченный, в кухню. Покрытый
язвочками организм требовал лакомств. Я стащил несколько ломтиков пастилы
и пошел на цыпочках к себе, когда меня вдруг догнали слова, смысл которых
дошел не сразу. Отец, отвечая на вопрос невидимого гостя, сказал:
  - Нет, Саша не знает, кто его настоящая мать.
  Я добрался до своей кровати, но проглотить пастилу уже не смог.
  Скоро голоса переместились снова в прихожую, хлопнула входная дверь. Я
хотел было броситься к окну, но моя комната выходила во внутренний садик.
  Вошел отец, за ним мама. Она присела ко мне на кровать.
  - Это еще что такое?
  Она разжала мой кулак с растаявшей слипшейся пастилой.
  Я хотел спросить, кто это приходил и что все это означает, но язык мой
окостенел, и я не мог вымолвить ни слова. Меня охватил ужас при мысли, что
они пришли сказать какую-то чудовищную, невозможную правду. Правду,
которая перевернет весь мой мир, сломает и исковеркает мою жизнь.
  Логические умозаключения, к которым детский мозг еще не был готов,
царапали и рвали что-то внутри. Если эти люди, пришедшие сообщить нечто
важное и теперь взволнованно трогавшие мне лоб, щупавшие губами мою
горевшую кожу, встревоженно переглядываясь, откуда это у ребенка вдруг жар
и озноб - если эти люди не мои родители, то как же так? Кто тогда эта
женщина, что роется в коробке с порошками и таблетками, и кто этот
мужчина, что вызывает в соседней комнате по телефону врача? И кто тогда я?
Почему лежу здесь с липким кулаком и не могу пошевелить ни рукой, ни
ногой? Как я сюда попал? Куда мне теперь идти? И кто в таком случае моя
настоящая мать? И не был ли это мой настоящий отец, кто сейчас приходил?
  Врач дал выпить какого-то порошка, и я заснул. А когда проснулся и мама
принесла мне, как обычно, стакан какао, счастливая, что ее Сашенька пришел
в себя и что весь этот ужас уже позади, я вдруг почувствовал, что мне,
моему миру объявлена безжалостная война, тот, невидимый, нанес первый
удар, а я нечаянно, поневоле, отбил этот натиск. Родители, пришедшие
сказать мне что-то, испугались моего приступа и, возможно, решили разговор
отложить.
  Это, наверно, приходил посланник сарацин-невидимок.
  Мама водила меня в театр Зимина, только что тогда построенный, на
утренники. И вот там один раз, когда сестрицы Одноглазка, Двухглазка и
Трехглазка улеглись дома в своих кроватках, стена покачнулась, что-то
порвалось, и размалеванный задник с тяжелым вздохом рухнул на спину,
подняв клубы пыли. Вдруг оказалось, что мы не в уютной хатке, а в каком-то
огромном грязном пространстве с неряшливой кирпичной кладкой. Оттуда подул
ветер. Стало жутко.
  Так было и после тех невозможных слов, обрывка брошенной фразы, которая,
может, вообще мне только почудилась, или я что-то неправильно понял, или
вообще речь шла о ком-то другом. Я не мог тогда сформулировать словами это
странное ощущение. Окружавшая меня жизнь, теплая, уютная, единственная,
вдруг оказалась какой-то дурно сляпанной декорацией, в которой я ненароком
прорвал дыру. Откуда-то из-за кулис пахнуло затхлой огромной темнотой, и у
ребенка под мышками засквозил холодок. Мама, отец, все взрослые кругом
оказались переодетыми актерами, участниками устроенного кем-то для меня
утренника. Все вжились в свои роли, но время спектакля уже подходило к
концу. Еще немного, и актеры выйдут кланяться: человек, играющий роль
моего отца, снимет бороду, мать - парик. Чудесная сказка закончится.
Начнется какая-то чудовищная, немыслимая реальность.
  Ночами я просыпался в морозном поту от тошнотворных снов. Но открыться,
рассказать маме или отцу о своих детских страхах было совершенно
немыслимо. Детский ум понял только одно: нужно сделать все, чтобы продлить
это представление в детском театре школьного флигеля как можно дольше.
  Когда взрослые разговаривали друг с другом, я всячески напоминал им о
своем присутствии - бибикал, фыркал, говорил голосами своих игрушек
подчеркнуто громко, чтобы там, за столом или в креслах, не забылись, не
проговорились. Если меня отсылали к себе в комнату, следил, чтобы дверь
была плотно прикрыта, чтобы в щель не просочились слова, которые я так
боялся услышать. А когда кто-нибудь, разговаривая, проходил мимо моей
двери, я затыкал пальцами уши. Мне не нужна была никакая правда, мне нужно
было что-то, что гораздо важнее. Любое слово могло оказаться пробоиной в
днище моей лодки - через эту дыру готов был хлынуть тот самый ненавистный
невидимый мир и потопить мое суденышко.
  То, что скрывалось за разрисованным задником, было совершенно недоступно.
Получалось, что самые близкие люди обманывали меня. Я терялся в догадках,
кто еще вовлечен в этот невероятный заговор.
  Достаточно было одного слова или взгляда, чтобы заставить подозревать в
родственнике или друге дома двуличие. Стоило кому-нибудь, ухватив меня за
щеки, заявить, что весь я вылитый отец, а вот зеленые глаза от матери,
или, наоборот, что от отца у меня только нос, а во всем остальном я
маменькин сынок, - как трепавшие меня руки сразу делались холодными,
чужими, невыносимыми.
  Детские мысли крутились вокруг одного и того же - кто моя настоящая мама?
Я придумывал, что она умерла, когда я был еще совсем маленьким. Утонула
или попала под поезд. И вполне возможно, что у нее была сестра. И эта
сестра взяла к себе крошку на воспитание. И вот теперь меня хочет забрать
к себе настоящий отец. А ненастоящий так привык ко мне и так любит меня,
что не хочет отдавать. И тогда настоящий отец захочет меня увести силой
или выкрасть тайком. Я стал бояться гулять. На улицу, во двор меня могли
вывести только силком.
  Или, - придумывал я, и это заставляло страдать еще сильнее, - женщина,
родившая меня, просто бросила своего ребенка. Родила где-нибудь в канаве
около пристани. Я видел их там, неопрятных, размалеванных, хохочущих,
злых. Меня подобрали, сдали в приют. Туда пришел бездетный школьный
директор с женой, чтобы взять себе дочку или сына, и выбор их совершенно
случайно остановился на мне. Могли бы выбрать кого-нибудь другого. Может
быть, моя мама сказала:
  - Васенька, давай возьмем вот этого. Посмотри, какой он страшненький и
жалкий, ведь если мы его не возьмем, он никому больше такой не будет нужен!
  Или мне приходило в голову, что родители просто купили меня у какой-нибудь
бедной женщины. На улице я смотрел кому-то вслед и думал: а ведь это,
может быть, ждет трамвая на остановке под зонтиком моя мать или вот
закуривает папиросу на ветру мой отец, и спички у него то и дело гаснут.
  После уроков я обычно г