е хмуро, плотно прикрыв за собой дверь.
  Я сел. Уже в ту секунду я понял, о чем он сейчас будет говорить.
  - Постарайтесь выслушать меня спокойно, - продолжал Ромберг, перебирая
свои трясучие пальцы. - Я не буду никак вас подготавливать и скажу вам
прямо: ваш ребенок не такой, как другие, и никогда не будет таким.
  Он стал сыпать медицинскими терминами. Я перебил его:
  - Но его видела и акушерка, и... и еще один врач, и никто ничего мне не
сказал.
  - Думаю, что и акушерка все знала, и этот ваш еще один врач. Но попросту
испугались. Знаете, в таких делах... Чтобы сказать родителям такую правду,
нужно или мужество, или, если хотите, жестокость. Проще решить: пусть
узнают от кого-нибудь другого.
  Он помолчал, пожевал губами. Стал перекладывать на столе бумаги с места на
место, бумаги тоже тряслись. Потом сказал другим голосом:
  - Вы извините, что я грубо говорю с вами. Все люди от беспомощности
становятся грубыми.
  Еще он попросил ничего не говорить какое-то время Кате, оставить ей время
прийти в себя после родов.
  - Дайте ей немножко побыть такой же матерью, как все. Впрочем, вы можете,
если конечно, хотите, сдать ребенка. Вы понимаете, что я имею в виду? При
городской больнице есть детский приют, туда принимают таких.
  Тут вошла Катя с Анечкой. Мы стали благодарить и прощаться. Я уже хотел
выйти, когда Ромберг несколько раз кашлянул. Я, не понимая, посмотрел на
него.
  - Мой гонорар, - буркнул он.
  Извинившись, я положил ему кредитку на стол.
  Не помню, как мы пришли домой. Помню только, что моей первой мыслю было,
что я все знал с самого начала, с самого первого взгляда. Я слонялся по
комнатам, хотел чем-то заняться, чтобы забыться, и не мог. Стал было
перевешивать картину, но оказалось, что уже невозможно - успели выгореть
обои. Чтобы как-то успокоиться, прийти в себя, что-то делать руками, я
принялся переставлять книги в шкафах, это притупляло мысли и утомляло
глаза и мышцы.
  Я все время заходил в детскую и наклонялся над кроваткой. Брал Анечку на
руки, ходил с нею по квартире. Когда я увидел мою дочку в первый раз, меня
охватила, подняла, понесла какая-то волна любви к этому человечку - а
теперь, когда узнал, что она больна, эта волна подхватила меня еще раз,
намного сильнее прежней, закрутила, как щепку.
  Я все время приглядывался к Кате: неужели она, мать, ничего не замечает,
ничего не чувствует? А может, так же, как я, все знает с самого начала, но
просто боится себе в этом признаться и хватается за ту ложь, которой нас
окружают? Вот я теперь снова ей лгу. А что мне делать? Сказать ей правду?
Или продолжать бессмысленную жестокую игру?
  Меня давили неразрешимые вопросы. Почему судьба решила ударить так жестоко
именно нас? Что с Анечкой будет в будущем? Как она будет развиваться? Чего
сможет достичь? Что станет с нею потом, как она сможет жить без нас? Мысль
лишиться этого родного кусочка, как это предложил сделать Ромберг, я
отбросил сразу. Но было вообще непонятно, как жить с таким ребенком
дальше. И потом вопросы о будущем отступали перед насущным - важным
казалось, чтобы вот сейчас, сегодня все было хорошо, чтобы Анечка не
умерла - ее без конца преследовали болезни. Но страхи не отпускали:
хорошо, я смогу моего ребенка сберечь, защитить сейчас, но что будет, если
завтра Катю или меня вдруг унесет несчастный случай?
  Катя тоже болела, после родов сделались осложнения. Помню, у нее начались
желчные колики. В аптеке купили шприц и морфий. Она корчилась в приступе,
от боли выступил пот, а шприц варился двадцать минут, и я молился, чтобы
не лопнуло стекло. Наконец, я сам ввел ей в вену иголку, и вскоре Катя
успокоилась, затихла.
  Я все время думал о том моменте, когда надо будет сказать Кате правду.
Нельзя сказать эту правду бережно, осторожно. Эта правда брутальна, она
может убить ее. Хорошо, сейчас я взял эту правду на себя, думал я, сейчас
я защищаю от этой правды Катю. Но сколько еще можно будет так беречь ее?
Неделю? Несколько недель?
  О несчастье знали, наверно, уже все окружающие и, разумеется, Матреша - и
все вокруг Кати надели маски незнания.
  Однажды она попыталась спросить меня:
  - Послушай, Александр, не кажется ли тебе...
  Она посмотрела мне в лицо и увидела там тоже маску.
  - Что?
  - Нет, ничего...
  Я знал: именно я рано или поздно должен сказать Кате, и именно меня она
возненавидит за это.
  Анечка много болела, часто подхватывала инфекции, простуды, все время то
кашель, то насморк, бронхит. У нее было слабое сердце. В довершение всего
началось воспаление легких. Ни Катя, ни я, мы не спали ночью, сидели у ее
кровати. Наша девочка лежала в постельке совершенно синяя. Вдруг я
подумал, что если сейчас она умрет, может быть, это будет для нее лучше. И
даже не испугался этой мысли. А передо мной боролся за жизнь маленький
человек, боролся за каждый вздох - с решимостью жить во что бы то ни
стало. Больное сердце бешено стучало под рубашечкой. Полузакрытые глаза.
Синее лицо. Синие руки. Анечка хотела жить - и мы должны были ей помочь.
  И еще: ее болезни неожиданно сближали ее с другими, обыкновенными детьми.
И это почему-то давало мне дополнительные силы.
  Помню поразившие меня слова священника:
  - Такие дети рано умирают - поспешите с крещением.
  Долго держать тайну от Кати не удалось.
  У меня была инфлюэнца, и пришел не наш врач, который был со мною в
заговоре, а какой-то другой, я его не знал. Я не успел его ни о чем
предупредить. И тогда все случилось с Катей. Выписывая рецепт, доктор,
поглядев в детскую кроватку, стал говорить, наверно, нам в утешение, что
такие дети часто болеют.
  И еще он сказал:
  - Я знаю, вы мне не можете поверить, но когда-нибудь придет момент, когда
вы узнаете, как прекрасна жизнь и с таким ребенком и сколько богатства она
вам принесет - это не утешение, это знание, опыт.
  Я с ужасом смотрел на Катю. Она сидела, сложив руки на коленях, и смотрела
в стену. Потом вскочила и, схватившись за голову, выбежала из детской.
  Я бросился за ней, но Катя заперлась в спальной. Я стучался, она не
открывала. Я прислушивался, но за дверью была тишина.
  Доктор тихо прошмыгнул мимо меня к выходу.
  Я снова стучал в дверь. Безрезультатно.
  Иногда там раздавались только какие-то странные звуки. Потом я понял, что
это Катя икала. Через какое-то время у нее началась истерика.
  - Катя, открой немедленно, - кричал я, - иначе я сломаю дверь!
  Она не отвечала.
  - Я все тебе объясню, Катя, но только сперва ты должна выпить
успокаивающее.
  Я накапал для нее в стакан лавровишневых капель. Она не открывала. Из-за
дверей доносились рыдания. Я принялся дергать ручку, пытался выломать
замок, но прочная дверь не поддавалась. Я спустился звать дворника.
  Когда он поднялся с топором и мы подошли к двери, та оказалась открытой. Я
вошел. Катя сидела на диване, растрепанная, с красным заплаканным лицом,
закрыв глаза.
  Я подошел к ней, присел рядом, взял ее руку.
  - Выслушай меня, Катя, прошу тебя! Такой ребенок - не наказание, а
испытание. Нужно жить с этим. Мы нужны Анечке. И она нужна нам. И нужно
быть сильным. Нужно невыносимое сделать выносимым.
  Не помню, что еще я тогда говорил ее закрытым глазам. Нам надо было бы
упасть друг другу в объятия, прижаться, выплакаться, положив голову друг
другу на плечо - ничего этого не было.
  Катя открыла глаза и взглянула на меня откуда-то издалека. Она будто не
сразу меня увидела, а когда увидела, то во взгляде ее не появилось ничего,
кроме ненависти. Она вырвала свою руку и закричала:
  - Оставь меня! Хоть сейчас уйди!
  Я пододвинул ей стакан с каплями на край стола и вышел.
  Только тогда я заметил, что дворник все еще стоял в коридоре со своим
топором. Я дал ему полтину. Он, даже не поблагодарив, молча ушел.
  Анечка многое изменила в нашей жизни. Вдруг от нас отвернулись знакомые,
вернее, не отвернулись, а просто куда-то исчезли. То все время кто-то
приходил, куда-то нас звали - теперь все прекратилось. Не из-за жестокости
людей, отнюдь. Они просто не знали, как вести себя с нами, просто боялись
чем-то обидеть нас, оскорбить, показаться нетактичными. Может быть,
думали: как можно приглашать родителей на пикник или на именины, если у
них такой ребенок?
  В первые недели особенность Анечки не так была заметна, но когда ей
исполнилось шесть месяцев, приговор был вынесен окончательный: ребенок
заметно отстал в развитии и никогда не будет нормальным. Анечка была
вялой, сонливой и почти никак не реагировала на нас, на окружающий ее мир.
Идя по улице или гуляя в парке, я все время заглядывал в чужие коляски, и
сердце сжималось при виде налитых, упитанных, гогочущих младенцев, которые
швыряли погремушки на землю, чтобы позлить нянек.
  Я держался работой, дел становилось все больше, мысли отвлекались, и это
было спасительно - не оставаться весь день около ребенка. По-другому было
с Катей. Подавленная происшедшим, она все никак не могла вернуться к
обычной жизни. То, что раньше наполняло ее существование - университет,
книги, опыты, собаки, - совершенно потеряло для нее всякий интерес. Я
уговаривал ее вернуться в лабораторию - она сходила туда лишь раз и
вернулась в еще более угнетенном состоянии. Не знаю, как встретили ее
коллеги, наверно, принялись утешать, во всяком случае, любое
соприкосновение с действительностью, в которой жила Катя до Анечки,
приносило ей новую травму.
  Она погружалась в какой-то прозрачный мешок, стенки которого, невидимые,
но прочные, отделяли ее от жизни. Катя пыталась заниматься домашней
работой, но все валилось у нее из рук, и она сидела на кухне на табуретке
и плакала или могла часами перелистывать в каком-то оцепенении ноты на
пианино, не дотронувшись при этом ни разу до клавиш. В ванной она
принималась разговаривать сама с собой или с кем-то спорить, что-то
выкрикивала. Необходимые, насущные бесконечные дела, вроде расчетов по
покупке продуктов, с прачкой и тому подобное, которыми она занималась, все
были запущены, у меня до этого просто руки не доходили. Я не понимал и
удивлялся, как могут уходить на хозяйство такие большие суммы, но
разбираться не было ни времени, ни желания.
  У меня был свой мир вне дома - у Кати же старые связи распались, а новые
не появлялись. Мне было больно смотреть, как она опускалась. Ее окутало
равнодушие, потеря интереса к тому, что раньше было важным. Ей никуда не
хотелось выходить, я не мог вытащить ее ни на концерт, ни в театр. Она
сделалась неопрятной. У нее плохо стало с памятью. Она вдруг стала
интересоваться какими-то юродивыми, которых приводила ей на кухню Матреша.
Катя начала верить, что Анечку может вылечить чудо, водица, или глина, или
не знаю еще какая дрянь со святых мест, которые ей за большие деньги
приносили немытые проходимцы. Катю попросту обирали, используя ее беду.
  Иногда она успокаивалась, будто, очнувшись, приходила в себя, становилась
весела, приветлива, у нее начинались периоды активной деятельности: снова
начинала играть с ребенком, что-то делать по дому, например, затеяла
ремонт, обязательно хотела заказать в детскую какую-то особенную мебель,
ездила по магазинам и мастерским, но достаточно было случиться
какой-нибудь мелочи, как опять Катя срывалась в бездонную пропасть.
  Однажды она сидела с коляской в парке и читала одну забавную книгу. Мимо
проходила молодая пара. Катя услышала, как женщина, бросив взгляд в
коляску, шепнула своему супругу:
  - Какой ужас! И она еще может веселиться!
  Катя пришла домой в истерике:
  - Раз у меня ребенок урод, - кричала она, - значит, я всю жизнь должна
ходить с постной рожей?
  У наших соседей по дому в квартире напротив родилась вторая дочка. Мы то и
дело встречались в парадном. Я видел, как Катя смотрела на их детей. В ее
взгляде были зависть и злоба. У младшего их ребенка была болезнь, из-за
которой соседи страшно переживали - ресницы росли внутрь, от этого было
постоянное раздражение, гной, а мне казалось это не болезнью даже. Как бы
я благодарил Бога, если бы у нашей Анечки было бы всего лишь это.
  Только Катя в другой раз вроде успокоилась, как на Рождество, перебирая
вещи в кладовке, она нашла какую-то игрушку, которую мы купили год назад
для будущего ребенка. Заплакала - и снова будто куда-то провалилась.
  Ночью ее мучила бессонница. Она часами лежала без сна. О чем она думала в
те минуты? Я просыпался, слышал, как она вставала и принималась бродить
босиком по ночной квартире, потом звенел графин с водой, слышались жадные
глотки. Скоро я заметил, что Катя, чтобы хоть как-то заснуть, стала
выпивать по рюмке, а то и по две коньяка.
  Безысходность находила выход в озлоблении. Ее агрессия направлялась прежде
всего против меня. Я возвращался из суда, и она набрасывалась на меня -
ревновала к тому, что у меня есть отдушина, другой мир, который дает мне
воздух жить еще чем-то иным, в то время как она не может никак выйти из
замкнутого круга беды. Один раз я пришел домой совершенно счастливый, чуть
ли не прилетел - так радовался удачно проведенной защите, очень важной для
моей будущности. Хотелось поделиться дома своей радостью, своим маленьким
счастьем - это же так понятно, - но Катя именно этой радости не могла мне
простить. Я делал все возможное, чтобы не поддаваться, не вступать с ней в
пререкания, бессмысленные, никчемные взаимные оскорбления, относиться к
Кате с пониманием, как к больному ребенку, но это только еще больше бесило
ее, подливало масла в огонь, и, в конце концов, я сам не выдерживал, и
нередко все заканчивалось безобразными постыдными скандалами с битьем
посуды и криком перепуганной Анечки.
  И тогда, в день той счастливой защиты, не обошлось без подобной сцены,
после которой я, пытаясь успокоиться, стоял у открытого окна у себя в
кабинете. На Дмитровке в тот вечер случился пожар, горело у фабричных.
Зарево поднялось на полнеба - так полыхало. Хотел было пойти перед сном
прогуляться - поглазеть - и не пошел. И дома было невмоготу, и идти
куда-то тошно. Как я ненавидел в ту минуту свой стол, свое кресло,
бессмысленные книги, эту поганую комнату, рыдания за стеной, мучительные
трапезы, молчание за столом! Помню, нестерпимо захотелось схватить мое
чудо, горячее, потное ото сна, в охапку и бежать прочь, а здесь пусть все
полыхает. Стоять в одном исподнем посреди озаренного двора, прижимать к
себе перепуганного ревущего ребенка и смотреть, как лопаются и разлетаются
стекла, как коробится железо на крыше, как вал огня поднимается выше
тополей.
  Катя часто брала дочку с собой в постель, но в периоды ее депрессии это
становилось опасным. Один раз Анечка никак не хотела засыпать и ревела всю
ночь, Катя часами ходила с ней на руках по комнате, потом вдруг в каком-то
безумном ослеплении, доведенная детскими криками до нервного срыва,
швырнула ребенка на кровать. С той минуты я стал бояться, что она может
принести Анечке какой-либо вред, уронить ее, причинить боль, сделать
что-то необдуманное, непоправимое.
  Теперь, когда начинались сцены, я старался забрать Анечку и запереться с
ней у себя в кабинете. Катя принималась бить чем попало в дверь и кричать:
  - Отдай мне моего ребенка!
  Все это делало нашу жизнь невыносимой.
  Летом мы сняли дачу, чтобы Анечка не дышала городской пылью. Мне нужно
было все время ездить в город, и мы выбрали Салтыковку на берегу Волги,
это на пригородном поезде всего полчаса езды.
  Переехали на дачу в конце мая. Внешне дом понравился, но потом пошли
дожди, и по вечерам в комнатах было сыро. К тому же замучили сквозняки -
двери, одна против другой, будто перебрасывались ветром.
  Ночью закрывали ставни, и, лежа в бессоннице, я гадал, что это за шум
снаружи - дождь или деревья. В ясную ночь лучи от луны пронизывали комнату
сквозь выбитые сучки в ставнях, как шнурки.
  За городом было хорошо, привольно, спокойно, ласточки пролетали через окно
в дверь веранды. Обедали на улице, под одичавшей сиренью. По белой
скатерти скакали солнечные баранки. Сидеть на солнце было уже тепло, а в
тени еще холодно, и, когда солнце заходило за березу, приходилось
вставать, передвигать стол, стулья, пересаживаться.
  В пригородном поезде, когда ехал в город, на полках всегда дачники везли с
собой завернутые в газеты охапки сочной махровой сирени. Вагон трясло, и
сверху на пиджак сыпались лепестки.
  Приезжая из города, я усаживал Анечку в прогулочную соломенную коляску и
отправлялся с нею гулять - за соседней дачей начиналось поле люпина, а за
ним в лесу прятался пруд. Мы ходили туда смотреть на стрекозиные свадьбы.
  Как сейчас у меня перед глазами раннее утро, я уже оделся, выпил кофе,
собираюсь на станцию ехать по делам в город. Чудо мое проснулось - я слышу
сверху ее голосок. Иду по дорожке к калитке, огибая дачу, а из открытого
окна детской над моей головой выглядывает Матреша с Анечкой на руках.
Анечка видит меня, улыбается и машет ручкой, вернее, это, конечно, Матреша
машет мне ее ручкой, но какое это имеет значение, а я машу снизу ей - и
тут с ножки Анечки падает в ноготки под окном, еще мокрые от росы, вязаная
розовая пинетка. Я подбираю ее, целую и засовываю в карман - так с тех пор
и ношу с собой, мой талисман.
  В тот день, это было воскресенье, мы с Катей посадили Анечку в коляску и
пошли прогуляться в березовую рощу, заменявшую местным дачникам парк.
Когда мы уже возвращались обедать, какая-то женщина, шедшая нам навстречу,
увидев Анечку, стала испуганно креститься. Я почувствовал, как Катя вся
сжалась.
  Вечером я долго читал перед сном, на свет лампы слетались с улицы в
открытое окно мотыльки, запахи, шорохи, потом выключил у себя в комнате
электричество и вышел посидеть в соломенном кресле на веранде. Сюда
выходили окна и моей комнаты, и той, в которой жила Катя, и я решил, что
она уже спит, потому что свет у нее не горел.
  Я сидел так долго. Было слышно, как зудит комар, как лают в деревне
собаки, как тикают на стене часы, как тяжело пыхтит и бьет колесами по
воде ночной пароход на Волге.
  Тут свет в комнате Кати зажегся, и я увидел, что она еще не ложилась,
вернее, лежала в темноте одетой, а теперь встала и включила лампу. Меня
она не видела. Наверно, думала, что я уже давно сплю.
  Она принялась ходить по комнате из угла в угол, причем ходила с закрытыми
глазами, охватив руками плечи. Потом остановилась в углу, перекрестилась и
принялась что-то шептать. Я, помню, еще подумал: с каких это пор она
принялась читать на ночь молитву? Затем Катя сделала несколько шагов к
серванту, и я ее не видел, только слышал, как она открыла дверцу, звякнуло
что-то стеклянное, раздались звуки, будто наливали в рюмку. Снова в окне
показалась Катя с маленьким оловянным стаканчиком, из которого она пила на
ночь коньяк.
  Она постояла, глядя за окно, мимо меня, выпила стаканчик одним духом.
Подождала чего-то, будто прислушиваясь к себе, потом, не раздевшись и
забыв выключить лампу, легла, неторопливо поправила юбку.
  Я посидел еще немного и пошел спать. Только стал забываться, закричала
Анечка. Ребенок был в комнате Кати, и я ждал, что она встанет и подойдет к
дочке. Но Анечка продолжала надрываться, а Катя и не думала вставать.
Наконец, я не выдержал и пошел туда.
  Я сразу шагнул к кроватке, взял Анечку на руки, стал ее укачивать, и
только тут посмотрел на Катю и почувствовал, что как-то странно пахнет.
Она лежала в том же положении, как я ее видел с веранды. А на дне
оловянного стаканчика увидел остатки беловатой жидкости. Я бросился к
серванту. Там стоял открытый флакон с жидким морфием.
  Сначала я совершенно растерялся и не знал, что делать, затем первое
оцепенение прошло, и я побежал наверх, будить Матрешу. Та заохала,
запричитала и как была, в одной ночной кофте, поскакала по лестнице вниз.
Почему-то в ушах стучало, что нужно первым делом вызвать рвоту. Я засунул
Кате палец в рот. Ее язык был сухой и шершавый, как у кошки. Ничего не
получалось. Я вспомнил, что на одной из дач на нашей улице жил вроде
какой-то доктор, и бросился, накинув пальто, в ночь, принялся стучать во
все