к что я скорее догадывался, чем понимал. Наверно,
он хотел сказать:
  - Вот он, наш герой! Серега, не робей! Корреспондент тебя не съест!
  Все гоготали.
  И опять эти люди в телогрейках показались мне братьями - все с жеваными
лицами, щуплые, беззубые, осклабившиеся.
  Серега повел меня по узкой утоптанной тропинке между сугробами и
поваленными заборами к своей избе.
  Он жил вместе с матерью, такой же щуплой, жеваной и беззубой. В комнатке с
низким потолком и крошечными окошками было жарко от печки и пахло чем-то
деревенским.
  Я достал было свой блокнот, но на меня замахали руками, мол, с дороги
нужно отдохнуть, поесть. Они все говорили со мной, откусывая за
ненужностью окончания, а друг с другом объяснялись просто какими-то
междометиями.
  Сели за стол.
  Появилась сковорода с картошкой и бутылка водки. Старуха ловко сковырнула
козырек, налила всем по полному стакану и, буркнув что-то, выпила до дна
мелкими жадными глотками.
  Серега опрокинул залпом свой.
  Я стал было объяснять, что приехал вовсе не за этим, что я на работе, что
я хотел бы сначала записать его рассказ о спасении немецкой девочки из
проруби, задать еще ряд вопросов, но они так посмотрели на меня, что я
взял свой стакан и выпил.
  Стали черпать картошку с луком и салом ложками прямо из сковородки.
  Старуха облизала горлышко пустой бутылки и достала вторую.
  Я хотел было наотрез отказаться, сослаться на почки или еще на что-нибудь.
  И вдруг, неожиданно для самого себя, подставил ей стакан:
  - Наливай!
  Произошло чудо. Впервые старуха не осклабилась, а улыбнулась мне
по-человечески:
  - Пей, сынок!
  Мы выпили по второй.
  Что-то изменилось в мире. Серега оказался симпатичным застенчивым парнем,
его мать - милой разговорчивой женщиной. Она расспрашивала меня о жене,
сыне. Жаловалась, что пора Серегу женить, да не на ком. Сокрушалась:
  - Все теперь такие пошли бляди!
  В окно заглянуло солнце, заиграло в стаканных гранях. В избе сделалось
уютно, просторно, по-домашнему.
  Набив живот картошкой, я устроился у печки и слушал, что летом здесь
просто рай, можно купаться на запруде, ходить в лес по грибы, собирать на
болоте ягоды, там их полно. Они стали уговаривать меня, чтобы я приехал
сюда летом - с женой и ребенком.
  Помню, что, действительно, ни с того ни с сего захотелось бросить все к
чертям собачьим, взять Свету, Олежку и мотануть сюда на все лето - ходить
купаться на запруду, собирать в лесу грибы, уйти куда-нибудь подальше от
людей на болото, где полно ягод.
  Старуха сказала, что нас ждут у ее сестры, и мы выпили еще бутылку на
посошок.
  Дальше все вспоминается какими-то всплесками.
  Снова жарко натопленная комната. Какое-то варево в кастрюле, снова хлебаем
без тарелок.
  Какие-то симпатичные добрые люди, которые рады мне, хлопают по спине,
чокаются.
  Вспоминаю, что пошел во двор и в темноте споткнулся в холодных темных
сенях о полусъеденную свинью.
  Чей-то черный заскорузлый палец тыкал в желтую фотографию и объяснял, что
у деда на войне снесло осколком кусок черепа, но не затронуло мозга - и он
так жил, с тонкой кожицей на затылке. Мне запомнилось, что кожица была -
как пленочка на яйце.
  Еще какая-то полуистлевшая фотография служила в зоне охранником - зеки,
улучив момент, сунули ей нож в ребра.
  Какие-то младенцы оказывались уже замужем во Владивостоке.
  А вот старуха в платке, утирая кончиками слезы, рассказывает мне, что у
Сереги еще есть старший брат, но он сидит в тюрьме, потому что на своей
свадьбе поссорился с отцом, подрался и прибил его молотком.
  Потом оказывается, что этой женщине, сестре Серегиной матери, показавшейся
мне старухой, нет и тридцати пяти.
  Помню, пошли еще куда-то в гости, и еще. Везде меня хлопали по плечу,
чокались. Везде тыкали в фотографии, везде кого-то рожали, женили, убивали.
  Еще вспышка, последняя в тот день: мать Сереги сидит на полу у печки и
ревет, размазывая по лицу слезы.
  Я:
  - Что с вами? Что случилось?
  Она машет рукой:
  - Да это я так, по пьяни!
  Потом провал.
  И пробуждение, от которого и сейчас, через столько лет, бросает в дрожь.
  - На, сынок, выпей, - говорит мать Сереги, увидев, что я открыл глаза, и
протягивая мне полный стакан водки.
  Зажав пальцами нос, я выпил. Действительно, стало легче.
  Снова вспышки.
  Вот магазин. Серега покупает водку. На прилавках только водка и консервные
банки с морской капустой.
  Вот почему-то кладбище. Пьем на чьей-то могиле. Может, его отца? Церковь
без головы. Серега рассказывает, что когда-то церковь хотели взорвать и
разобрать на кирпичи - несколько раз подрывали, но у нее только купол
провалился, а стенам хоть бы что. Так и стоит с тех пор.
  Я хотел пойти посмотреть, что там внутри, но Серега махнул рукой:
  - Туда не войдешь! Все засрали.
  Я спросил:
  - Так что там все же было, с девчонкой-то?
  Наконец я услышал рассказ о совершенном Серегой подвиге.
  Он стоял зимой в карауле, на задах военного городка. Под откосом внизу
проходил канал. Вода замерзла, и по льду бегали ребятишки. Вдруг кто-то из
них провалился в полынью. Визжит, барахтается, хватается за лед, а
выбраться не может. Остальные испуганно замерли вокруг, потом побежали на
берег, к домам.
  - А я стою на посту, понимаешь? - рассказывал Серега. - А пост покинуть не
могу по уставу, понимаешь? Ну, стою. А она там визжит. Я опять стою. Меня
вот-вот сменить должны. Что, я все брошу, пост, автомат и в воду, что ли?
Это ж трибунал. Прапор, сука, давно на меня зуб точит, а тут такой повод,
пронимаешь? А мне до дембеля почти что ничего. Опять стою. А она опять
визжит. Ну, думаю, хрен с ним, с дембелем! Не могу больше - бросил
автомат, тулуп, сковырнул сапоги - и туда. Лед подо мной треснул, я по уши
в воде. Но там неглубоко было. Вытащил ее, а от ближайших домов уже кто-то
бежит - может, в окно увидели. Я отдал им девчонку - и обратно, на пост. А
там уже разводящий из-за угла. Я весь мокрый, без сапог, автомат из
сугроба торчит. Я ему про девчонку, а он даже слушать ничего не стал. Так,
мокрого, и под арест.
  Я спросил Серегу что-то очень глупое, типа:
  - Как же ты не заболел-то?
  Он засмеялся.
  - Подумаешь! Пацаном-то сколько раз так вот провалишься - выльешь воду из
валенка и дальше бежишь.
  - Ну, а потом что было?
  - Провел ночь под арестом. Сам знаешь, мало приятного. На следующий день
приходят за мной, мол, давай, Мокрецов, наделал делов, теперь собирайся.
Ну, думаю, песец, теперь дадут пивка попить, не расхлебаешься. А
оказывается, вон как все вышло - ее отец к нашему начальству прибежал,
стал меня требовать. Так вот я вдруг в героя и превратился. Даже в Берлин
возили - дали ихнюю медаль за спасение утопающих. Во как!
  Я спрашиваю:
  - А где медаль-то?
  Хохочет:
  - А хер ее знает. Я, понимаешь, когда обратно ехал, в жопу нажрался, так
меня обчистили. Все скоммуниздили. И медаль тоже. Во как!
  И снова захохотал. И я вместе с ним. Обнимаемся, пьем из холодных, с
ошметками снега, стаканов, грызем моченые яблоки, что его мать нам дала,
смотрим на сугробы, из-под которых торчат кресты и звезды, на церковь,
которую не взорвешь и в которую не войдешь, - и хохочем.
  Помню, я умылся снегом, и вдруг стало так легко, свободно.
  Потом опять вспышки.
  Меня где-то выворачивает, чуть ли не на том же кладбище.
  Опять у кого-то в гостях. Снова хлебаем из одной кастрюли.
  Снег по колено. Сзади слышу:
  - Куда ты? Стой!
  А мне только хочется уйти куда-нибудь от этих людей, закопаться поглубже в
сугроб и спать.
  Не знаю - день или ночь, Серега мне:
  - Счастливый ты, Мишка, человек! Спецкор, журнал! А я - что? Мне все тут
завидуют - в ГДР служил. Да там звезды точно так же в жопы заколачивают.
После дембеля вернулся - и что? Вон, навоз на поля вывожу. Потом водку
пьешь, да морду кому-нибудь бьешь. И что? Тошно, Мишка!
  Я ему:
  - Ни хрена ты, Серега, не понимаешь! Я болтаюсь в этой жизни, как кусок
говна в проруби, и сам себя презираю, понимаешь? А я себя уважать хочу. Я
уже решил - брошу все это к такой-то матери и пойду в школу, детишек буду
учить. Понял?
  Серега:
  - Ты что, охренел, что ли? Да зачем тебе это надо?
  Я:
  - Ни хрена ты, Серега, не понял!
  Он:
  - Это ты, Мишка, ни хрена в этой жизни не понял!
  Потом опять провал на провале.
  Комната с графиками и плакатами. Я кричу в трубку, чтобы меня поскорее
отсюда забрали. Кто-то отнимает у меня трубку и говорит, что нет связи.
  Серегина мать чего-то от меня хочет, а я никак не пойму, что она бормочет.
Потом дошло - у них нет больше денег на водку. Я сую ей четвертак. Она
схватила мою руку и чмокает. Я вырываю руку - она целует меня в плечо и
бежит куда-то.
  Я хочу идти звонить, но меня не пускают - ночь, что ли?
  Снова все темно.
  Меня будят - я лягаюсь.
  Снова будят - снова лягаюсь.
  Наконец доходит, что за мной пришел УАЗ.
  Проводы. Посошки. Объятия. Поцелуи. Слезы.
  Кибитка.
  Не успел заснуть - трясут за плечо:
  - Приехали, слышь!
  Таращу глаза - площадь перед обкомом.
  И ничего не соображаю - кругом какие-то странные люди.
  Их много. Они в шинелях. А на плечах головы медведей, лисиц, волков, еще
каких-то зверей.
  Сенат и стану воинского и гражданского, по неколикократном собрании, по
здравому рассуждению и по христианской совести, не посягая и не
похлебствуя и несмотря на лица, по предшествующим голосам, единогласно и
без всякого прекословия, согласились и приговорили. Слушали: 44. Дело
№12301. Томский Г.О. НКВД. Шпет Густав Густавович, 1879 г. рожд. Урож. г.
Киева, потомственный дворянин, судим. Обвиняется в контрреволюционной
кадетско-монархической повстанческой деятельности. Постановили: Шпет
Густава Густавовича расстрелять. Лично принадлежащее ему имущество
конфисковать. Постановление из акта №36. Постановление Тройки УНКВД НСО от
9 ноября 1937 г. о расстреле Шпет Густава Густавовича приведено в
исполнение 16 ноября 1937 г. в "..." часов. Верно: подпись. Квитанция
№3555. Принято согласно ордера Оперода ГУГБ НКВД №2490 от арестованного
Шпет Густав Густавовича 1) денег: Руб. - коп. - 2) Вещи: Шпага без ножны.
В изоляторе хранится в делах Начальника изолятора. При освобождении
арестованного дается ему на руки. Дежурный приема арестованных. Подпись.
Земля эта на востоке простирается до Танаиса, составляющего границу Европы
и Азии, и далее за Ра, величайшую из рек Азиатской Сарматии, вплоть до
Гиперборейской Скифии. Страна богата серебром и отовсюду охраняется
стражей, чтобы не только рабы или пленные, но и свободные туземцы или
пришлые не могли без княжеской грамоты выйти оттуда. У них есть свой папа
как глава церкви их толка; нашего же они не признают и считают, что мы
вовсе погибшие люди. Никакой холод их не смущает, хотя им приходится
проводить в поле по два месяца в такое время, когда стоят морозы и снега
выпадает более чем на ярд. Простой солдат не имеет ни палатки, ни
чего-либо иного, чтобы защитить свою голову. Если пойдет снег, то воин
отгребает его, разводит огонь и ложится около него. Если истец не может
доказать ничего, то ответчик целует крест в том, что он прав. Тогда
спрашивают истца, не может ли он предоставить какие-либо иные
доказательства. Если нет, то он может сказать: "Я могу доказать свою
правоту телом и руками". Перед тем, как стать на поле, оба целуют крест,
что они правы и что каждый заставит другого признать истину, прежде чем
они уйдут с поля. Русские законы о преступниках и ворах противоположны
английским законам. Русские по природе очень склонны к обману; сдерживают
их только сильные побои. Я слышал, как один русский говорил, что гораздо
веселее жить в тюрьме, чем на воле, если бы только не подвергаться сильным
побоям; там они получают пищу и питье. По моему мнению, нет другого народа
под солнцем, который вел бы такую суровую жизнь. Поэтому они считают себя
святее нас. Что касается пьянства и разврата, то нет в мире подобного, да
и по вымогательствам это самые отвратительные люди под солнцем.
Чрезвычайных доходов герцог мог бы извлечь много, так как население очень
покорно, но, насколько можно узнать, налоги у него не в обычае. Тогда же
подоспели великий голод и чума. Была такая великая напасть, что никто не
мог ее избегнуть. Однако и самый последний крестьянин так сведущ во
всякого рода шельмовских науках, что превзойдет и наших докторов, и
юристов во всяческих казусах и вывертах. Если кто-нибудь из наших
всеученейших докторов попадет в Москву - придется ему учиться заново. В
два месяца едва ли будет возможно очистить от человеческих и лошадиных
трупов город, в котором остались теперь одни стены да там и сям каменные
дома. И более всего характеризует благочестие народа то, что, начиная
всякое дело, они осеняют себя крестом. Он ворвался туда с 30 тысячами
татар своих и 10 тысячами своей охранной стражи, которые обесчестили всех
женщин и девушек, ограбили и захватили все, что находилось в этом городе,
его казны, сосуды, сокровища, убили людей, молодых и старых, подожгли их
склады, хранилища товаров, воска, льна, сала, кожи, соли, вин, одежды и
шелка; растопившееся сало и воск залили стоки на улицах, смешавшись с
кровью 70 тысяч убитых мужчин и женщин, детей; мертвые тела людей и
животных запрудили Волхов, куда они были сброшены. Их напиток похож на наш
пенсовый эль и называется квас. Однако сгорело и утонуло так много тысяч
людей, что реку нельзя было очистить от трупов в течение двенадцати
последующих месяцев. Когда священники читают, то в чтении их столько
странностей, что их никто не понимает; да никто их и не слушает. Другой,
насколько я помню, Иван Обросимов, конюший, был подвешен на виселице голым
за пятки, четыре палача резали его тело от головы до ног; один из них,
устав от этой долгой резни, ткнул нож чуть дальше, чтобы скорее отправить
его на тот свет, но сам за это был тотчас же взят в другое место казней,
где ему отрезали руку. Перед обедом великий князь переменил корону, а во
время обеда менял короны еще два раза, так что я видел три разные короны
на его голове. Его сняли с дыбы и привязали к деревянному шесту или
вертелу, выпустили из него кровь и подожгли; его жарили до тех пор, пока в
нем, казалось, не осталось никаких признаков жизни, затем бросили в сани и
повезли через Кремль; я находился среди многих, прибежавших взглянуть на
него, он открыл глаза, произнося имя Бога. Внутри крепости много церквей,
и в наибольшей из них есть весьма замечательный колокол; в него звонили,
чтобы мы услышали эту диковинку: 30 человек едва могли раскачивать его. Я
был рад выбраться из России, наверно, не меньше Джерома Бауса. Русские в
крепостях являются сильными боевыми людьми. Происходит это от следующих
причин. Во-первых, русские - работящий народ: русский в случае надобности
неутомим во всякой опасной и тяжелой работе, днем и ночью молится Богу о
том, чтобы праведно умереть за своего государя. Во-вторых, русский с
юности привык поститься и обходиться скудной пищей; если у него есть вода,
мука, соль и водка, то он долго может прожить ими, а немец не может.
В-третьих, если русские добровольно сдадут крепость, как бы ничтожна она
ни была, то не смеют показаться в своей земле, так как их умерщвляют с
позором; в чужих же землях они не могут и не хотят оставаться. Поэтому они
держатся в крепости до последнего человека, скорее согласятся погибнуть до
одного, чем идти под конвоем в чужую землю; немцу же решительно все равно,
где бы ни жить, была бы только возможность вдоволь наедаться и напиваться.
30 октября упомянутые бедняки и еще большее их число были снова
накормлены, причем двое или трое были задавлены на улице до смерти; мы
видели потом их тела, лежавшие возле церкви Воскресения Христова. Несмотря
на стужу, некоторые женщины совали в воду маленьких нагих детей, туда же
бросались и нагие мужчины, кроме того, все уносили по кружке или по ведру
воды на дом к себе и в церкви. Из ворот ближайших к нашему подворью
вывезено было десять возов трупов людей, умерших накануне и за последнюю
ночь от мороза и голода. Они легко выучили иноземные языки, но до
настоящего времени из них только один вернулся в Россию; остальные не
пожелали возвращаться в свое отечество и отправились дальше по свету.
Марта 19, в великий вторник, без всякого совета и боярского согласия было
учинено восстание немногими неизвестными людьми, людьми без роду и
племени, глупыми и пьяными холопами. Холопы бояр, вышедши и видя смятение
народа, начали рубить солдат и убивать людей на площади. От границы до
Смоленска и до Московского Кремля починили все дороги и пути, через самые
малые канавы перекинули мостки, а улицы подметали до такой чистоты, какую
не во всяком их доме и дворе найдешь. Поскольку они не могли добраться до
московитов на конях по разрытым улицам, полковник приказал поджечь на всех
улицах угловые дома, а дул такой ветер, что через полчаса Москва от Арбата
до Кулишек была вся охвачена огнем, благодаря чему наши и победили, ибо
русским было не под силу обороняться от врага, тушить огонь и спасать
оттуда своих, и им пришлось поэтому обратиться в бегство и уйти с женами и
детьми из своих домов и дворов, оставив там все, что они имели. Один
иудей, родом из Салоник, состоявший переводчиком при врачах царя, говорил
нам, что иудеи превосходят все народы хитростью и изворотливостью, но что
московиты и их превосходят и берут над ними верх. Всего больше нас донимал
колокольный звон, от гула которого дрожала земля, в канун воскресений и
праздников, которые непрерывно следуют друг за другом, равно как и звон на
заре, с полуночи до утра, ибо в этом городе несколько тысяч церквей, и
каждая, даже самая маленькая и бедная, имеет по десять больших и малых
колоколов. Птиц так много, что жаворонков, скворцов, дроздов они и не
едят. Я приставник над вами от Бога, и моя должность, чтобы недостойному
не дать, а у достойного не отнять. Буде добр будешь, но не столько мне,
сколько себе и отечеству добра сделаешь; а буде худ, то я истец буду: ибо
Бог того от меня за всех вас востребует, чтоб злому и глупому не дать
места вред делать. Служи верою и правдою, то в начале Бог, а при Нем и я
тебя не оставим, и тогда ты будешь иметь во мне отца. По приходе судей в
застенок и по рассуждении в чем подлежащего к пытке спрашивать должно,
приводится тот, которого пытать надлежит, и от караульного отдается
палачу, который долгую веревку перекинет чрез поперечной в дыбе столб, и
взяв подлежащего к пытке, руки назад заворотит, и положа их в хомут, чрез
приставленных для того людей встягивается, дабы пытанный на земле не
стоял; у которого руки и выворотит совсем назад, и он на них висит; потом
свяжет показанным выше ремнем ноги и привязывает к сделанному нарочно
впереди дыбы столбу; и растянувши сим образом бьет кнутом, где и
спрашивает о злодействах и все записывается, что таковой сказывать станет.
Наложа на голову веревку и просунув кляп и вертят так, что иной изумленным
бывает. Во всей нашей империи жидам жить запрещено; но ныне нам известно
учинилось, что оные жиды еще в нашей империи под разными видами жительство
свое продолжают, от чего не иного какого плода, но токмо, яко от таковых
имени Христа Спасителя ненавистников, нашим верноподданным крайнего вреда
ожидать должно, того для повелеваем: из всей нашей империи всех мужеска и
женска пола жидов, со всем их имением, немедленно выслать за границу и
впредь не для чего не впускать. Государыня, - сказал он, - чрезвычайно
огорчена донесениями из внутренних губерний о многих побегах преступников.
Она велела мне изыскать средство к пресечению сего зла, средство это у
меня в кармане, вот оно, - и вынул новые знаки для клеймения. - Теперь
если преступники и будут бегать, так легко их словить. Но, - возразил ему
один из присутствовавших, - бывают случаи, когда иногда невинный получает
тяжкое наказание и потом невинность его обнаруживается: каким образом
избавите вы его от поносительных знаков? Весьма удобным, - отвечал
Татищев, - стоит только к словам "вор" приба