мой, у вас детки, вы им
нужны, а мужу будете письма писать, посылки посылать. Вот и сейчас ему
нужно что-то передать в дорогу. Там ведь, знаете, какой лютый мороз!"
Вздохнула, встала и пошла. Вы поняли, друг мой, что я хотел сказать вам?
  - Нет.
  - Вот вы на свою скудную первую получку купили младшему брату железную
дорогу, о которой он так мечтал. Вернее, это вы, милый, мечтали. Каждый
раз, как шли мимо магазина на углу Хлебного и Бронной, останавливались,
смотрели на эти чудесные паровозики, вагончики, стрелки, тупички. И тут
сбылось. Приносите домой огромную волшебную коробку, раскрываете ее вместе
с вашим Павликом, раскладываете на полу, ползаете вместе с ним, любуетесь,
как бежит по рельсам крошечный поезд. Господи, сколько же вы об этой
минуте мечтали! Глядели на эти лилипутские домики за стеклом витрины,
аккуратные, ладненькие, все в цветах, забирались взглядом в уютные окошки,
из которых струится теплый игрушечный свет, а там еще станция, в другом
домике почта, в третьем магазин, в четвертом ресторан, в пятом какая-то
мастерская. Оттуда выходит на крыльцо мастер, уставший, но довольный
сделанным за день, потягивается, улыбается, приветливо кричит что-то
соседу, булочнику, тот в ответ тоже улыбается, и они вместе машут руками
проходящему мимо поезду, а в нем пассажиры тоже улыбаются и приветливо
машут в ответ. Эти деревья, домики, человечки, вагончики, казалось вам,
живут какой-то своей, нездешней жизнью. В этом маленьком мире все не так.
В окна проходящего поезда никто камней из кустов не бросает. Земли мало, а
молока много. Начальства не ждут, а улицы чисты. По трамваям можно ставить
часы. Никто не хамит. Справка какая нужна - ты им написал, они тебе
прислали - ни очередей, ни письмоводителя, к которому без зелененькой не
сунешься. Никто за шкирку в участок не потащит, если рожа твоя им не
понравится. И хотелось хоть на миг самому стать таким же маленьким, сесть
в такой же чистенький, незаплеванный поезд и уехать на такую вот
чистенькую, утонувшую в цветах станцию. Так же улыбаться и махать рукой.
Не страна, а ожившая витрина игрушечного магазина. Набор видовых почтовых
открыток вместо пейзажа. Святая уверенность деда, что его лужайка
достанется внуку. Сказочное королевство, скроенное по фасону гоголевской
шинельки. И президентом у них Акакий Акакиевич - изящен, остроумен, певч.
И вдруг станция скрывается, зарастает туманом - это вы надышали на стекло.
Стоите в этом стекольном тумане и никак не можете понять - где вы. А потом
идете дальше. И вот мечта ваша наконец сбылась. Разложили на полу рельсы -
а мальчик-то, братец-то ваш как счастлив! И как он вас любит! Никто вас,
милый, не любит, а он любит. И в гимназии вас не любили, и в университете.
И здесь вы никем не любимы. А для мальчика вы - настоящий герой. Он вами
гордится. Несмотря ни на что. Все вам прощает, все обиды, все унижения.
Потому что это и есть любовь - уметь все прощать. Вот он уже и забыл
давно, как в первый свой школьный день он пришел на переменке к вам в
класс, разыскал вас на третьем этаже, пришел погордиться, вот, мол, у меня
какой есть Слава! А ваши однокашники-недоноски, прокуренные, прыщавые,
сквернословящие, поймали его, скрутили и подвесили на школьной доске,
зацепив ремнем за гвоздь, на который вывешивали карты. И вот он плачет,
зовет вас, зная, что вы сейчас придете ему на помощь, спасете, отомстите.
Все хохочут, как он там висит. Вы бросились было туда, к нему, к вашему
Павлику, но что-то вас остановило, не страх, нет, но, скажем так, инстинкт
самосохранения, ибо досталось бы, как обычно, и вам. И вот вы стали
смеяться вместе со всеми. Потому что действительно смешно. Висит и
ручками-ножками болтает. Потом гвоздь поддался, ремень соскочил, Павлик
грохнулся о паркет и убежал, ковыляя. И это он тоже вам простил. Даже и не
помнит. Вы помните, а он нет. И вот мальчик смотрит с вожделением на ваш
чемоданчик с пинцетами, ножницами, приспособлениями для снятия отпечатков
пальцев, пузырьками для сбора образцов. Хвастается в школе, что его
старший брат ловит настоящих преступников, расследует дела, о которых
пишут в газетах, объясняет на переменке однокашникам, что осмотр
подложного документа невозможен без цейсовской или бушевской лупы,
измерение нажимов в дереве или металла без кронциркуля, пальцевых
отпечатков на белой бумаге без графитного порошка, следов на снегу без
парижского гипса. И вам, может быть, он - важнее всех. Никому ничего не
рассказываете, а с ним делитесь. И уж он-то разумеется, тоже хочет стать,
как брат. Во всем вам подражает, поднимает гири по утрам, терпеть не может
пенок на молоке, чистит обгрызенной спичкой расческу. И вы его,
единственного, пускаете в свою жизнь, в свою коллекцию, в свой музей улик,
в свою книгу вещей, где каждая, как в сказке, умеет разговаривать, мешает
злым и помогает добрым. В великосветской гостиной, учите вы его за чаем с
копеечной баранкой, будем примечать оттенки желтизны нежных кружев, этих
лепестков point de Bruxelles или point de Maligne. В дымной избе или на
грязном постоялом дворе остановим наше внимание на засиженных мухами
картинках московского печатного станка, на том, как между бревнами
проложена пакля, на архитектурных принципах русской пятистенки,
малороссийской хаты, кавказской сакли. Ожидая поезда на каком-нибудь
полустанке, вслушаемся в работу телеграфа, вступим в беседу с
телеграфистом - этой ходячей азбукой Морзе, ознакомимся с техникой
жезловой системы, всмотримся, как и для какой цели под рельсы подводятся
подкладки. Попытаемся далее разобраться в марках фарфора, отдадим себе
отчет в значении подглазурной звездочки на саксонской тарелке, от гравюры
Уткина и Bertalozzi попробуем найти переход к ультрафиолетовым лучам и
кварцевому объективу, от изучения почтовых штемпелей перейдем к изучению
обуха велижского топора или произведению какого-нибудь новомодного
кубиста. Бродя без цели, допустим, по Знаменскому парку, при желании
всегда можно поставить себе цель. Вот, смотри, Павлик, дорожка. На песке -
поперек - замечаем след пары мужских ботинок. Можно пройти мимо, а можно
задуматься, приглядеться. Доктор Гюсе приводит даже такой пример
совершенства в распознавании следов среди племени индейцев сиу: они
узнавали своих родных по следу так, как мы узнаем своих по физиономии или
по фотографической карточке. Если эта отрасль поддается до совершенства
людям низшей культуры, то, нет сомнения, тем лучше должен усвоить ее
опытный и внимательный полицейский чин. Чего стоит только длина шага -
мерить нужно вот так, от каблука до каблука той же ноги. Вот мы уже можем
примерно определить рост и возраст. Сразу видно, что мужчина степенный,
средних лет, никуда не спешил, прогуливался, глядел, как ветки лезут из
тумана. Если, к примеру, калека или с раненой ногой - шаг одной ноги будет
длиннее другой. У пьяных оттиски от ног получаются неравномерные: то
велик, то мал, то уклоняются в разные стороны, то топчутся на месте.
Привыкшие носить тяжести ходят раздвинутым шагом, вдобавок их походка
будет развалистая и след мало раздвинут, точно так же ходят впотьмах, как
бы с опаской. Военные, особенно еще не привыкшие к шашке, при ходьбе
отставляют левую ногу и обращают ее носком внутрь. Больные люди, после
тяжелой болезни, ступают не всей подошвой ноги, а только ее частью, вот
как здесь. Видно, вышел недавно из больницы и вот прогуливался, втягивал
носом осенние свежие запахи, прислушивался к ветру, к шороху ветвей,
смотрел, как падают, шаркая, на дорожку листья, и думал: вот только что
совсем доходил, сам просил Бога, чтобы тот дал ему поскорее сдохнуть, так
невмоготу были эти приступы в почках, а теперь снова так приятно и легко
жить, ходить, дышать, нюхать. И ничего больше кроме этой минуты не нужно.
Так бы стоять и смотреть на этот листопад до самого Страшного суда. А там
будь что будет, пусть судят. Но всматриваемся ближе и видим, что первый
след имеет налет второго - однородного следа, идущего в том же направлении
и несколько выступающего из-за границ первого. Наклоняемся ниже и
замечаем, что отпечаток второго следа наиболее резок около каблуков,
причем в этом месте песок не столько вдавлен, сколько приподнят кверху.
Это дает возможность сделать вывод, что человек, стоявший здесь, должен
был несколько отклонить свой корпус. Ноги проскользнули вперед и оставили
отпечаток второго следа. Но естественно, что в таком положении человек не
может оставаться без упора сзади. И действительно, несколько мгновений
внимательного осмотра позволяют обнаружить в дерне позади отмеченного
следа и в восьми вершках от него отверстие. Отверстие это имеет не
перпендикулярное, а косое направление в сторону дорожки. В полутора
аршинах от следа мы обнаруживаем на песке окурок и несколько обожженных
спичек. Кроме того, в двух шагах от этого первого следа мы усматриваем
встречный след. На небольшом пространстве дорожки встречный след в разных
направлениях отпечатался несколько раз. Затем первый след сворачивает по
дорожке направо, а встречный налево. Итак, делаем вывод, здесь встретились
два знакомых господина, у одного была палка для ходьбы - вступив в беседу
со вторым, он поставил палку позади себя и оперся об нее. Завязался
разговор. Первый рассказывал, а второй слушал. Первый закурил папиросу -
папироса несколько раз потухала. Потом они разошлись в разные стороны и
через несколько лет умерли. Человек летуч и непредсказуем, потому особое
внимание нужно уделить сохранению следов. Если следы могут подвергнуться
порче, то их следует покрыть бумагой, доской, ящиком, горшком, ведром или
другим каким предметом, сообразуясь на месте. Чтобы сохранить след на
глинистой или рассыпчатой почве, то этот участок обливается столярным
клеем. Чтобы сохранить следы на снегу от таяния, нужно покрыть их ящиком
или горшком, а последние, в свою очередь, забросать сверху снегом. Батюшка
покров, покрой землю снежком, меня, молоду, женишком! Воспроизвести след,
сделать с него слепок можно при помощи гипса, алебастра, стекольной
замазки, воска, сала, парафина и мягкого хлеба. В гипс не забудьте
воткнуть лучинки, чтобы слепок не сломался. Если след покрыт водою,
возьмите мучное сито и, держа его над водой, смело сыпьте через него
гипсовый порошок до тех пор, пока след не покроется совершенно и тогда в
кругу набежавших мальчишек, затаивших дыхание от восхищения, вынимайте
через полчаса готовый оттиск. Для получения отпечатка следа, оставленного
на сухой или очень твердой почве, смажьте сперва отпечаток слегка маслом и
покройте раскаленной докрасна жестью. Когда земля достаточно нагреется,
залейте след расплавленным стеарином, который и даст по охлаждении точную
форму нужной вам подметки. Если же след на снегу, то вместо стеарина берут
в этом случае, разумеется, раствор желатина. А что касается подглазурной
звездочки, то вот вспоминаю одну защиту в Херсоне, я еще вдовствовал по
моей Ларисе Сергеевне. Ох уж эти поезда, везущие на юг весной тысячи
больных, с бархатной бежевой обивкой, кишащей бактериями! Сколько раз
твердили миру: нужно ехать к башкирам и выпивать по ведру кумыса в день.
Так нет же, упорно везут свои палочки Коха в Крым. Все попытки ввести в
поездах южного направления поливание пола в вагоне раствором борной
кислоты и сулемы и совершенно воспретить употребление карболовой кислоты,
невыносимый запах которой, смешиваясь с душным, спертым воздухом вагона,
приводит пассажиров в отчаяние, так ни к чему и не привели. По-прежнему
вздымаются сухими вениками клубы пыли, загоняя бацилл в легочные мешки.
Передышку приносит с собой лишь ночь. Вот темная станция, фонарь сцепщика,
ползают взад-вперед маневровые паровозы, ночные, мохнатые от пара звери,
то и дело резко повизгивают, будто их кто-то кусает, какие-нибудь
паровозные кровопийцы. Локомотив сосет воду и все никак не может
отдышаться. Далекие паровозы прочищают внутренности. Гудок, и вот едем
дальше. Ромбы света из окон скользят по откосам. Искры летят в черном
воздухе. Не успели отъехать - снова остановка. Слышны звуки сортировочной
станции. Рожок стрелочника. Ему ответ машиниста, одинокий, грустный.
Цепочкой прозвенели буфера сцепляемых вагонов. Несколько минут тишины.
Потом снова рожок стрелочника, уже издалека. Двусложные семафоры
подмигивают из темноты, с одной стороны станции хореи, с другой ямбы. А на
следующее утро туман. Приклеился белый клок к окну - и поди что-нибудь
разгляди. Новые соседи-персы грызутся и все время повторяют по-русски -
туман. Кондуктор с зубами веером удивляется, бурчит: "И дался им наш
туман! Никогда тумана, что ль, не видели?" Задремал, даже не заметил, где
сошли. На третьи сутки новый сосед - немец, инженер, служит у Нобеля в
Баку. Он сразу улегся спать и всю ночь храпел, несмотря на мой кашель,
хлопки в ладони и прочие бесполезные попытки разбудить его. Духота,
истошные крики паровоза, немецкий храп, тусклый свет двух ночников гнали
сон, и я всю ночь не сомкнул глаз. Все казалось странным, и даже не
верилось, что это именно я еду Бог знает где и куда. В семь утра рассвело.
Немец все еще не проснулся. Я смотрю в окно на болота и поля, мокрые от
дождя, в который мы только что въехали. Поезд замедляет ход, мы почти
ползем мимо мокрого стада. Озябший босоногий пастушок, набросив на голову
какую-то рогожку, следит глазами за поездом. Я смотрю мальчику в лицо и
приветливо машу рукой. Он видит меня, но не отвечает. Потом вдруг грозит
мне кулаком. Хотелось бы знать, вспомнит ли он когда-нибудь того
путешественника, который махал ему рукой с поезда, как я вспоминаю теперь
о нем. Так забраться бы в чье-то воспоминание и сидеть там в тепле и уюте
- меня уже и след давно простыл, а там, в чьей-то памяти я, как мартышка,
буду повторять раз заученный номер, может быть, именно этот - какой-то
седой чудак приветливо машет с поезда. И так будет махать вам до скончания
ваших веков. С вокзала меня отвезли в гостиницу Волковой. Номер у меня
вполне приличный, даже с чистым рукомойником, а когда нажимаешь на педаль,
то течет вода. Надеваю свежую сорочку, собираюсь вниз по лестнице и вдруг
замечаю, что на рукаве пиджака снова проступили мерзкие стеариновые пятна.
Ночью в купе на мой пиджак капало со свечи. Это открытие я сделал слишком
поздно, когда мне в рукав ткнул пальцем проснувшийся немец. Я всеми силами
старался соскрести стеарин и ножом, и ногтями. Немец был страшно доволен,
что повесил свою куртку у другого, исправного фонаря. "Ich lebe schon seit
acht Jahren in Russland, - сказал он самодовольно. - Hier muss man immer
auf der Hut sein!" Мне кто-то попался из поездной прислуги. Я думал, что
он принесет горячий утюг или какую-нибудь жидкость для выведения пятен, но
эта шельма принялась быстро тереть мой пиджак своим рукавом. Через
какое-то время стеарин стал исчезать, и скоро белая дорожка вовсе пропала.
Я дал ему на радостях рубль - для того лишь, чтобы через час снова
обнаружить эти пятна у меня на рукаве! А в Херсонском пансионе Волковой на
Воздвиженской, их лучшем заведении, вы и сами, небось, бывали. Мокрицы в
умывальнике, клопы в постели, моль порхает по комнате. Нельзя выключать
свет - полезут отовсюду рыжие прусаки. То комната не прибрана, то письмо
забыли отнести, чай холоден, на звонок никто не является. Занавески
липкие. В неровном зеркале лицо пузырится, переливается по амальгаме, как
желе по тарелке. То некто высоколобый глядит на вас, то пучеглазый
татарин. Ненавижу пансионную жизнь по звонку - сидишь каждый день с
людьми, которые не обязательно приятны, не можешь принять никого, чтоб
весь отель не знал, кто и зачем, или попросту захворать расстройством
желудка, чтоб соседи не заметили. И повсюду душит аромат красной мастики -
натирают пол. А ночью опять не спится. Лежишь и смотришь за окно, а там
плавает в тумане какой-то обмылок, то ли луна, то ли часы на вокзальной
башне. В первое заседание - присяга. Духота, окна настежь, а там железная
дорога, самые пути, каждые пять минут ложка в пустом стакане на столе
начинает биться в эпилепсии, а ветка за окном качаться, считая вагоны.
Когда проходит внизу поезд, в зале ничего не слышно, да еще почему-то
именно здесь машинисты любят давать гудок, и никто не остановится, чтобы
переждать шум, все говорят, говорят, говорят. Господа судьи, вам хорошо
известно, что русская жизнь - автор с причудливой фантазией, поэтому мы
так поразительно лишены способности удивляться. Каверзный вопрос - quid
est veritas? - а в переводе на язык, доступный нашим простофилям со скамьи
присяжных - где же правда? - до сих пор ставит в тупик не только г-на
Громницкого, позволившего себе более чем странный тон в адрес священных
коров нашего судоговорения, но даже коллегии второй и третьей инстанции.
Что же говорить о нас, грешных. Не каждый ли день слышим мы: обещаюсь и
клянусь Всемогущим Богом, пред Святым Его Евангелием и животворящим
крестом, что, не увлекаясь ни дружбою, ни родством, ни ожиданием выгод или
иными какими-либо видами, не норовя ни на какую сторону, ни для вражды и
корысти ниже страха ради сильных лиц, я по совести покажу в сем деле сущую
о всем правду и не утаю ничего мне известного, памятуя, что я во всем этом
должен буду дать ответ перед законом и пред Богом на Cтрашном суде Его. В
чем да поможет мне Господь душевно и телесно в сем и будущем веке. В
удостоверение же сей своей клятвы целую слова и Крест Спасителя моего.
Чмок. А знаете ли, г-н Громницкий, что делают черемисы для того, чтобы
присяга потеряла свое значение? Они поднимают кверху правую руку и
прижимают к ладони четыре пальца, выпрямляя один указательный, в то же
время левую руку они тянут вниз, сжав кулак и опять выпрямив указательный.
По их глубокому убеждению, читаемая присяга входит в присягающего через
поднятый палец и выходит через вытянутый палец другой руки в землю - вроде
громоотвода. Поэтому на выездной сессии приходится зорко следить за этим
братом и заставлять их держать при присяге левую руку развернутой ладонью
на груди. А знаете, почему? Да потому, что мир так набит истиной, что
вот-вот лопнет по швам: дважды два, тридцать шесть и шесть, в начале было
слово, окончательный и не подлежит, под рыбу - белое, всюду жизнь, что
русскому здорово, то немцу смерть, таракан не муха, не возмутит брюха, в
кишках было найдено свойственное им содержимое, лежа в кибитке, мысли мои
обращены были в неизмеримость мира, Грушницкий - юнкер. Да и нашим ли
домотканым присяжным, которым теперь благодаря Периклу выдают по 3 обола
(18 коп. ассигнациями), рабам в тридцатом поколении, искренне не имеющим
никакого понятия о человеческом достоинстве, секущим и секомым, ворующим и
обворованным, с младых ногтей умеющим ненавидеть ближнего и жертвовать
собой за монструозное отечество, убивающее сегодня каракалпаков, завтра
чеченцев, послезавтра поляков, на следующей неделе жидов, а там опять
расплодившихся каракалпаков, этим ли избранникам общества, зараженного
неизлечимым недугом мздоимства и казнокрадства, этим ли немытым заложникам
чести решать задаваемый господином председателем в этом зале, где ломаются
судьбы, а за окном, вы только посмотрите, дворовые девчонки ругаются и
показывают друг другу фигу из-под задранной ноги, вопрос - что есть
истина? Знали бы вы только, как пытаются присяжные отбояриться от этого
вопроса: достают справки о существующих и еще неизвестных науке болезнях,
о командировках, о реальных и мнимых свадьбах и похоронах, да и ни для
кого не секрет, что за мелкие взятки письмоводитель всегда готов перевести
вас из очередного списка в запасной. А уж если не удалось отвертеться, то
еще хуже для судоправия. Сперва они оправдывают явных убийц, боясь мести
дружков, да и как не бояться, если не за себя, так за детей, чего доброго
еще отрежут пальцы ребенку, как это было с моим двоюродным братом - его
сыну оторвали кусачками два пальца на руке - а потом, на следующий день
почтенные присяжные упекают в тюрьму на полный срок несчастного,
попавшегося на какой-то мелочи, успокаивая сов