полезли под стулья, потом вовсе
убежали на балкон, их родители говорили о чем-то своем, что перегнать
машину лучше через Прибалтику, и вот, возвращаясь к парку, там у самого
начала со стороны железнодорожного моста, где остановка двадцать пятого,
решетка в асфальте, и однажды мы с Олежкой гуляем, вернее, уже
возвращаемся и смотрим, как одна женщина вышла из троллейбуса с сумками и
пошла, оглядываясь, а нога попала на решетку, и женщина чуть не упала со
своими сумками, каблук сломался, и она заковыляла дальше, матерясь,
красная, злая, вспотевшая.
  - Да-да, именно так все и было: ей захотелось вдруг пройтись, ни о каком
сне в такую ночь не было и речи. Все казалось странным и невозможным, что
это она любима, что это она вобрала в себя несколько капель жизни, которые
дадут росток, и где-то там, в теплых складках ее тела, произойдет чудесное
чудо, и из их любви возникнет ее сын или дочь. Они оделись и вышли на
улицу. Она сказала: "Женя, ты посмотри только, какая луна!" Он закурил.
Она прижалась к нему, втягивая в себя запах сигареты. Еще совсем недавно
ее чуть не тошнило, если кто-то рядом курил, а теперь она хотела нюхать
этот дым еще и еще. Они дошли до моста. Как раз проходил поезд, на
платформах мелькнуло что-то зеленоватое в свете луны, зачехленные пушки,
похожие на огромных гусей, потом потянулись цистерны. Она поцеловала его в
колючую щеку - уже полезла щетина. Он щелчком выстрелил окурок вниз, на
опустевшие рельсы, сверкнувшие в лунном луче, и они пошли дальше, к парку.
Она закрыла глаза и шагала вслепую, держась за него, зная, что теперь с
ней ничего не случится, что она больше в этой жизни не одна. И когда
каблук попал в решетку, охнула: "Женя!" - и повисла на его шее,
расхохоталась. Каблук отломала и швырнула в траву, а сама поскакала,
держась за его плечи и смеясь: "Женя, как в кино!" - "В каком?" - "Не
помню". Доскакала до скамейки, хотела сесть, но там было мокро и грязно,
забралась с ногами на сиденье и присела на спинку. Позвала: "Иди сюда!" Он
подошел сзади и обнял ее. Она снова чуть не задохнулась от счастья и вдруг
подумала о том, что так не бывает, что она получила слишком много, здесь
что-то не так, какой-то подвох, что это свалившееся на ее плечи счастье
придавит ее, не даст вздохнуть, что оно слишком огромно, чтобы быть
правдой. И ей стало страшно, что она вдруг все потеряет, что в любую
минуту может произойти что-то страшное, чудовищное, невозможное, и это
что-то отнимет его у нее - какой-нибудь взбесившийся трамвай, или шаровая
молния, притаившаяся за спинкой скамейки, или оборванный веткой провод,
ждущий в траве, или незакрытый рабочими люк, или война, и ей захотелось
посильнее обнять его, обхватить накрепко руками, прижать к себе, оградить,
спасти - и в ту самую минуту небо разверзлось, яко свиток свиваемо, оттуда
вылезла рука с заточкой и пырнула его в рубашку. От подъезда до моста
шагов, наверно, триста-четыреста, оттуда до парка еще, может быть, сто, а
там и решетка в асфальте, ну а от решетки до скамейки и скакать-то нечего.
  И вот тут, друзья мои, готовьтесь торжествовать победу. Спросите еще,
оттягивая сей упоительный момент:
  - И вы по-прежнему, как показали на предварительном следствии, настаиваете
на том, что рука вылезла из разверстого неба, треснувшего по краю облаков,
наползавших на луну?
  И когда лжесвидетель, до разоблачения которого остались считанные
мгновения, уверенно, не сомневаясь в своей безнаказанности, самодовольно и
снисходительно кивнет, поглядывая на клепсидру, мол, сколько можно, уже
обедать пора, в ту самую секунду достаньте загодя припрятанный календарь и
продемонстрируйте с победным видом:
  - Извольте!
  - И что из того? - спросит, еще ничего не понимая, бедняжка.
  - А то, любезнейший, что луны в ту ночь не было!
  И садитесь на свое место - среди шума и смятения в зале - покойный,
созерцательный, торжественный.
  А вот и звонок, друзья мои, я уж думал, что старый сторож заснул со своим
колокольчиком, ан нет, ковыляет по коридору, елозя деревянной ногой. Что
ж, продолжим завтра.
  Вот, написал про сторожа с деревянной ногой, выстукивает ремингтонистка, и
вспомнил бабу Лену. Она была уборщицей в пятьдесят девятой на Арбате, где
я учился. Крошечная, вроде школьника, старуха с одной ногой. Вместо второй
был протез с кедом. В раздевалке всегда валялись брошенные драные кеды,
она находила себе покрепче, надевала их и ходила - всегда в разных. У нее
была каморка на втором этаже, рядом с туалетом. Отдыхая, она отстегивала
ногу и пила в своей комнатушке еле желтый чай из майонезной баночки. Баба
Лена была глухая и злая и непотребно ругалась, чем очень смешила
школьников постарше. Они все норовили стащить у нее приставленную к стене
обутую в кед ногу или делали вид, что хотят ее стащить, в чем, собственно,
и заключалась игра, потому что баба Лена тогда принималась ругаться,
вскакивала и мокрой тяжелой тряпкой, какой мыла туалет, пыталась стегнуть
озорников, вызывая всеобщий восторг.
  Прости, баба Лена, и упокой Господь душу твою.
  Итак, друзья мои, после бессонной ночи - опять все вспоминались люди,
которых давно нет, - рад видеть ваши молодые, красивые, ждущие глаза, и,
вняв треньканью колокольчика, с которым прошаркала по коридору в своих
рваных кедах баба Лена, пожалуй, начнем.
  Остались пустяки.
  Напомню суть дела. Обвиненный в отказе подать помощь умирающему от ран, М.
не признал себя виновным и объяснил на следствии, что знал об опасности со
слов подбежавшей к нему из темноты городского сада старухи, закутанной в
синий рабочий халат, заляпанный краской, в разорванных кроссовках, в
засаленной шапке-ушанке и твердившей без конца о какой-то заоблачной руке,
но отказался единственно потому, что считал в этом случае свою помощь
бесполезной, так как он практической медициной никогда не занимался, а
состоял при университете помощником прозектора при кафедре физиологии и в
течение последнего года заведовал бактериологической станцией. Обвинение
строилось на приложенных к делу 18 рецептах.
  Итак, с чего начать пледировать, не забывая, что вы защищаете не
преступление, но человечество, или, попросту говоря, куда ж нам плыть?
  Да опустите, хорошие вы мои, exordium! Хватит! Поверьте, эта мода,
введенная Гортензием, на излишнее и бессмысленное перечисление
подробностей, которые и без того будут сказаны, если понадобится, в свое
время, охватив самые широкие слои присяжных поверенных, поставила вас
перед выбором: быть, как они, быть, как положено, быть пригвожденным пятью
пресловутыми пунктами красной речи - от вступительного вздоха до самого
peroratio, короче, оглядываться или идти к самому себе. На что решится
открывающий рот, какую изберет стезю?
  Пожму руку тому, юные друзья мои, кто, презрев высокомерное похлопывание
по плечу туземных законодателей риторических мод, не боясь ни косого
взгляда умника, ни лягающей реплики невежи в еженедельном обзоре "Из зала
суда", сразу и смело, обманывая ожидания покойных учителей, нарушая
невидимые границы, переступая негласные законы, стремительно и, как снег
на голову, перейдет к narratio.
  И не пренебрегайте, милые, Цицероновым заветом: раз уж различаются два
вида слушателей - мнимые, которые предпочитают пользу чести, пройденное
новому, перевариваемое несъедобному, и истинные, которые предпочтут рифму
хлебу, - то ясно, что оратор должен учитывать аудиторию.
  И еще, чтобы больше не возвращаться к Гортензию, - не след брать пример с
самовлюбленного шалопая, уделявшего больше внимания прическе и складкам
тоги, чем судьбе обреченных, к тому же еще и пописывавшего на досуге
эротические стишки вроде: "Давай, девица, давай, красная, поцалуемся! Что
у тебя, девонька, губушки сладеньки? Пчелы были, мед носили, а я
принимала. Что у тебя, девонька, в пазушке мягонько? Гуси были, пух
носили, а я принимала. Что у тебя, девонька, промеж ног черненько? Швецы
были, шубу шили, лоскут позабыли, я избушку мела, лоскуточек подняла,
промеж ног воткала. Что у тебя, девонька, промеж ног красненько? Мыши
были, гнезда вили, язык позабыли. Наряжусь я в мешок, выйду я на лужок:
поглядитятко, ребята, не ваша ль я девка? Не ваша ль я девка, не ваша ль
княгиня?" - недаром ему посвятил Катулл свой эпиллий о локоне Береники.
  Итак, попробуйте для зачина анафору. Хорошо зарекомендовал себя в
пореформенные годы следующий вариант: три раза "tu", три раза "audes", три
раза "quid" и четыре раза "non". Начните с кивка в сторону благородства
профессии, которую, казалось бы, необходимо окружить симпатией и
уважением, но на самом деле мы видим обратное, общественное мнение
преследует врачей-убийц, приведите, кстати, пару примеров из прессы,
превративших сословие эскулапов в турецкую голову из известного
аттракциона.
  И, главное, не отчаивайтесь сразу! Пусть у этого бедолаги, не подошедшего
к умирающему, чтобы нанести ему coup de grвce, нет никаких шансов на
оправдание - не верьте этому! У него есть последнее слово.
  Слово не обух, возразят нам, в лоб не бьет, или, попросту говоря, verba
volant.
  Какая преступная наивность!
  И слово, как кто-то весьма удачно выразился, плоть бысть! Как часто плакал
мир над единицей речи, выброшенной губами на ветер в лихой час на людном
месте! Какой-нибудь имам-губошлеп скажет несчастным вдовам, что после
смерти супруга им нет доступа в Валгаллу - и вот они уже мнутся на пороге,
не решаются пройти сквозь слово. Более того, когда солдаты Мария вступили
в лагерь тевтонов после победы при Аквах Секстийских, жены побежденных
встретили наших солдатушек-ребятушек с оружием в руках. Дурехам сказали в
мечети: "Охота пуще неволи", - и вот они душат своих детей, бросают их под
колеса телег и потом убивают себя, чтобы не достаться чужим мужчинам, а
какие же они чужие, это же вон, Сережка с Малой Бронной, да Витька с
Моховой. До сих пор в индийских наших провинциях жены живьем ложатся на
костер, в котором превращается в пепел покойный муж. Тысячи людей
бросаются ежегодно под колеса Джагерната - это, объяснил им нечесаный
шаман, приятно сердитым божествам. В Русском Китае обиженный вешается на
воротах обидчика, а чего стоит японская дуэль, завезенная в Порт-Артур
нашими моряками! Если японец оскорблен равным себе, он вызывает обидчика
на добровольное харакири, и последний обязан, чтобы не потерять
самоуважения и круга знакомств, тоже мне - невольник чести, погибнуть
вместе с оскорбленным. Этот благородный обычай уже давно пытается
запретить микадо, но безуспешно.
  А вспомните элейского соратника Парменида! Во время пыток, чтобы неловким
словцом не выдать товарищей и товарок по заговору, он откусывает сам себе
язык и плюет им вместе с кровавой харкотиной в лицо тирану! Вот достойный
пример для нашего слабогрудого юношества! Но нам сейчас важнее реакция
Неарха - старец, заживо загнивающий от язв, ведь не случайно весь ужасный
гнев свой обращает не на бренное обезъязыченное тело, но именно на
словородный орган и приказывает эту безжизненную, но пережившую, как
оказывается, века котлетку истолочь в ступе.
  А взгляните на наше недавнее будущее! Обло, стозевно, лаяй! А некормленые
стрельцы! А обманутые, брошенные на произвол судьбы легионы! А отравленные
реки! А угрюмые шахтеры! А поруганная русская земля! А паханы у трона! А
хамский парад самозванцев! А обезлюдевшие деревни! А клубы, который только
откроешь, как уже опять там церковь! А окровавленные, расстрелянные в упор
из танков баррикады! А старая учительница с протянутой рукой в переходе
метро! И ведь достаточно какому-нибудь новоявленному борцу против
немецкого засилья в Петербургской академии бросить в мегафон свое "Слово о
пользе стекла", чтобы поднять вдов и сирот на праведный бой с пустыми
кастрюлями наперевес и вывести их на площади и рельсы, под гусеницы и
звезды, ибо плевка не перехватишь, слова не воротишь, бритва скребет, а
слово режет, за худые слова слетит и голова, и разве не встретила
разъяренная толпа Сципиона-вора, вернувшегося из Африки, чтобы растерзать
его? А тот? Рвет расчетную книжку и переводит разговор с денег на свои
африканские победы - и вот уже облапошенные смерды несут его на руках с
почетом домой, осыпая лепестками роз и топя баню!
  И в конце тоже будет слово, казнящее или милующее. Не верите - обратитесь
к законодателю. В разъяснительном циркуляре Правительствующего Сената от
пятнадцатого четвертого за позапрошлый год, помните, не апрель был, а
какой-то перемарт, руку в форточку высунешь, отломаешь сосульку на солнце
и она лопается с коротким стеклянным звоном, а потом ходишь с ней по
комнате и не знаешь, куда деть - капает на паркет, - вот стоишь, смотришь
сквозь нее и видишь солнечное сплетение. А законы-то кто пишет?
Законодатель, он ведь как вы и я. Муж желаний. И вот однажды он, а короче
говоря, вы - просыпаетесь ни с того ни с сего затемно, когда все еще спят,
а мир вокруг вас какой-то не такой, другой. Вернее, мир такой же, но
что-то в нем не так. И вот вы вытряхиваете носки из брюк и смотрите на
окно с градусником под мышкой, а оттуда скрип - ветка открыла форточку.
Напротив дом вылезает из сумерек, зачеркнутый лесами. Чашка прилипла к
клеенке - отрываете, расплескав вчерашний чай. На кухне тень от детских
колготок лезет на табуретку - к полке, где шоколад. Мокрые варежки на
батарее. И тут вдруг стук в дверь, вернее, не стук, а так, чуть слышное
царапанье, чтобы никого больше не разбудить. Подходите, смотрите в глазок
- кто-то в заснеженной шапке, в тулупе.
  - Кто там?
  А из-за двери:
  - Кто в кожаном пальто! Не знаешь, что ли, что задрожали стерегущие дом, и
согнулись мужи силы, и перестали молоть мелющие, потому что их немного
осталось, и помрачились смотрящие в окно, и замолкли дщери пения, и зацвел
миндаль, и отяжелел кузнечик, и рассыпался каперс. Отворяй!
  Открываете дверь, и сразу же сквозняк - газета вылезла в коридор,
посмотреть, кто пришел. И запах корицы из подъезда - уже пекут что-то в
такую рань.
  Муж желаний:
  - Вам, собственно, что нужно?
  В заснеженном тулупе:
  - Дом слишком тесен, а мир слишком просторен. Сани готовы.
  Муж желаний:
  - Какие сани? Вы о чем?
  В заснеженном тулупе:
  - О том, что Демокрит отдалил, вдыхая запах теплых булок. Как ни заплетай
косу девка, не миновать, что расплетать. Зажили было всласть, да пришла
напасть. Служил сто лет, выслужил сто реп. Усопшему мир, а лекарю пир.
Сидит живая живулечка на живом стульчике, теребит живое мясцо. Тебе что,
ордер показать?
  Муж желаний:
  - Но это какое-то недоразумение! Должна быть какая-нибудь бумага,
разрешение, указание, понятые, в конце концов!
  А тот тычет в исцарапанную стену подъезда:
  - Вот, здесь все написано.
  Муж желаний:
  - А понятые?
  В заснеженном тулупе:
  - А в понятые возьмем отрывной календарь, скрип новых ботинок на нечетных
ступенях, да мост за городом, мы мимо него поедем. Этакий Робин-Бобин,
ненасытно жрущий и грязные зимние баржи, и реку с мазутной чешуей. Так что
и придраться не к чему. Да закутайся получше, спозаранку морозец.
  Одеваетесь, спускаетесь вниз, по мокрым следам на ступеньках - у того
валенки, пока стоял в тепле, подмокли.
  Идете к саням. Переступая через чью-то замерзшую рвоту, спугнули ненароком
ворону - вернулась, подпрыгивая, и опять принялась за завтрак.
  Муж желаний:
  - Кошелек-то забыл!
  В заснеженном тулупе:
  - Лучше не возвращаться - пути не будет.
  Лошади покрыты инеем, обросли снежными бородами.
  Сели, поехали. С бубенчиками.
  Мимо - еще темный город, подсвеченный снегом. Афиши сходят с заборов,
шелушатся, как старая кожа.
  Плететесь чуть ли не шагом.
  Муж желаний:
  - Заснул, что ли?
  И в ухо ему.
  Тот - песню:
  - В той степи глухой замерзал ямщик...
  И оборачивается, смотрит заснеженными глазницами.
  Вы ему снова кулаком в зипун, в ухо, мол, погоняй! А он и рад стараться,
дурак, хлещет, свистит:
  - Эх, залетные, барин на водку даст!
  И мчится тройка птицей.
  Выехали в снегопад, сразу облепило. Снег сперва зарябил, потом повалил
шапками.
  Зябко, укачивает.
  Только задремали, затрясло по ледяной колоти.
  Протираете глаза: переезжают сани через речку по льду. Сквозь снегопад,
как сквозь папиросную бумагу - бабы из проруби черпают ведром воду, у
другой проруби портки полощут.
  Муж желаний:
  - Это что же, братец, за интермундия?
  Ямщик:
  - Лета, барин! Переедем, а там уж недалече.
  Муж желаний:
  - Какая такая Лета? Чего врешь, дурила!
  Тот:
  - Иже да како не соврут никако. Это она сейчас, барин, смирная, а весной в
половодье - ух! Как выйдет из берегов!
  Едете, оглядываетесь, и ничего такого особенного - а разговоров-то было! И
снова укачивает, убаюкивает. Кутаешься и дремлешь. Только заснешь, а уже
приехали, вылезай.
  А там уже очередь. Пристраиваетесь - кто тут крайний?
  На ладони пишут номер шариковой ручкой. Толкаются, подпихивают. Вот стоите
и ждете, когда призовут.
  Кто-то лезет по сугробу без очереди, его хватают за полушубок, он
отбивается. Наст хрустит, как сахар в крепких зубах.
  Из дверей:
  - Ну куда прешь! Не волнуйтесь, бабоньки, все по порядку будет, все как
положено: сперва обвинительный, там, понимаешь, экспертиза, пятое-десятое,
опрос свидетелей, прения, последнее слово, приговор, эпилог, так что
нечего тут пихаться, а ну подай назад!
  Из незакрытого люка в мостовой поднимается столб пара. Во дворе на свежем
снегу выбивают ковер - расстелили изнанкой к небу и топчут. Мальчишкам
скучно - швыряют льдышки в кирпичную стену, а потом она в белых прыщиках.
А мальчишки уже раскатывают дорожку на утоптанном тротуаре, разбегаются и
скользят, разбросав руки, толкаясь, падая, хохоча.
  Снова снег пошел, летят снежные мякиши, мальчишки, разинув рот, стараются
поймать их языком. Снегопад стоит в воздухе густой, рыхлый, впитывая в
себя звуки, как губка.
  И вот ждете так, поплясывая на морозце, целую вечность, а потом наконец
впускают. Входите, топаете ногами, сшибая снежные ошметки, мнете в руках
ушанку, оглядываетесь, вытираете рукавом мокрый нос, приглаживаете остатки
кудрей.
  А там только лотос. И пустые весы. Да весовщик в переднике. С зеленым
лицом. Смотрит пристально, сурово. В немытом окне - туман, в открытой
форточке - черно-белые ветки.
  Вы подмигиваете, шутите, чтобы не так страшно было, мол, лотоса-то столько
зачем - при жизни мыли-мыли, не отмыли, а здесь и подавно никакой порошок
не возьмет, мол, поздно уже купить мыльца помыть рыльца, как душа черна,
так и мылом не отмоешь, как смерд ни мойся, а все смердит, мыться не
мылся, а уже угостился.
  А он берет ваше сердце и кладет на одну чашу весов, еще черную от
картошки, и уже взял перо - чтобы бросить на другую.
  Муж желаний, чтобы как-то себя подбодрить:
  - Знаем мы ваш суд. Сами, чай, законники. Закон, что паутина: муха
увязнет, шмель проскочит. Долго держать-то будете? Время-то смотрите,
обеденное. Вон и у вас в животе урчит.
  С зеленым лицом в переднике:
  - Судиться - не молиться, поклоном не отделаешься. Вот тебе перо, пиши
свои показания, все без утайки, про себя и про всех. Нам все важно. А
главное, детали, подробности. Здесь такое дело, что важна каждая мелочь.
Каждое брошенное на ветер слово. Для нас все, абсолютно все имеет
значение. Короче, от того, что ты напишешь, все и будет зависеть.
  Муж желаний:
  - И про родственников писать?
  С зеленым лицом в переднике:
  - А ты как думал?
  Муж желаний:
  - Так они умерли.
  Тот смеется:
  - Вот чудак попался! Умерший - ни Богу свечка, ни черту кочерга. Дым есть
житие сие, пар, персть и пепел. Следствию нужны материалы, понимаешь? От
твоих показаний будет зависеть их участь.
  Муж желаний:
  - Да что я вам тут, матка боска, Енох, что ли?
  С зеленым лицом в переднике:
  - А кто тебя разберет!? Вон вас сколько. Все грамотные пошли. Много,
знаешь, грамотных, да мало сытых, а вот мы люди неграмотные, да пряники
едим писаные. Так что, браток, бери перо и пиши.
  Муж желаний:
  - Да чего писать-то? Смотри-ка, и перо у них к