акое-то не человеческое, и
от чернил душок - купоросные, что ли?
  С зеленым лицом в переднике:
  - Пиши так. В судьбе участвуют: ржавчина от скрепки, велосипед, беглый
солдат, створоженные облака и шапка-ушанка с чужой вспотевшей головы.
  Муж желаний:
  - Написал. Дальше что?
  С зеленым лицом в переднике:
  - Вспомни, как ты стоял у забрызганного дождем окна, и церковь Рождества
Богородицы в Путинках и угол Пушки оказались перевернутыми в капле, а там
еще елозил по стеклу мотылек, и ты сдавил его пальцами, и прыснуло молочко.
  Муж желаний:
  - Господи, да какое это имеет значение?
  С зеленым лицом в переднике:
  - Тебе не понять. Не задумывайся, просто пиши, что много лет назад ты
проснулся и вдруг увидел, что ее рыжие волосы за ночь, во сне, еще больше
порыжели. А еще до этого ты зацепил обгрызенным ногтем ее чулок, и
побежала дорожка. А еще до этого она подержалась в пруду за столб
купальни, помахала рукой и поплыла к другому берегу. А потом вышла
полуодетая из кустов - мокрые волосы, юбка набок, не застегнутая сзади
кофточка - и позвала: "Где ты? Помоги!". А еще до этого вы опаздывали в
Харькове на поезд, и каштаньи лопасти просвечивались на солнце. А еще до
этого она, лежа, читала и закинула за голову руку, чтобы поправить
подушку, книжка на ее груди то поднималась, то опускалась от дыхания, а ты
лежал рядом и смотрел в ее глаза, как хрусталики бегают по строчкам,
спотыкаются, замирают, скачут дальше вприпрыжку. А еще до этого ее собака
линяла, и все в квартире было в клоках собачьей шерсти, и в ванной ты
скатывал эту шерсть, приставшую к брюкам, мокрыми руками к коленкам.
  Муж желаний:
  - А писать про то снежное поле, по которому собачьи тропки и лыжня,
кирпичная от заката? Это было в окне вагона. Мы ездили с ней на
студенческие февральские каникулы в Ленинград. Ледяной ветер - невозможно
было перейти по мосту Неву. Вечером ходили в театр, и там все чихали и
кашляли, и в зале, и на сцене. А в каком-то, не помню, парке сумасшедшие
играли на морозе в большие, санаторные шахматы - передвигали фигуры ногами
в валенках, кто-то сел на взятую ладью, как на табуретку. В Исаакиевском
она сказала про маятник Фуко: "Все это чушь! Земля держится на слонах,
китах и черепахе". Потом мы зашли погреться в какой-то магазин, оказалось,
писчебумажный. Она взяла резинку и, как в школе, вдруг больно провела мне
по волосам.
  С зеленым лицом в переднике:
  - Вот-вот, все ты понял, а прикидывался! И еще не забудь про легкое
звяканье спиц в тишине, иголки, заколотые в занавесках, зализанную
наискосок мельхиоровую чайную ложку, китайку, которую нужно брать прямо за
хвостик. Помнишь, когда провожали твоего старшего брата в армию, мама
обняла Сашу и все никак не отпускала, а потом на ее щеке отпечаталась
пуговица? И как на эскалаторе сквозняк надул мамину юбку парашютом - она
мяла юбку рукой, сумочкой, но купол только пружинил. И как потом, когда
все случилось с Сашей, она капала, забыв снять с пальца наперсток, на
кусок сахара валерьянку. И про отца, как ты догонял его в Ильинском лесу
на велосипеде, а мошка тебе ударила с лета не в бровь, а в глаз. И как
отец перед смертью упал с кровати и закричал: Зина, включи свет, я ничего
не вижу! А Зинаида Васильевна ему: Павлик, да что ты, солнце же! И про
Олежку. Помнишь, ты стриг ногти, а сын брал с постеленной на стол газеты
обрезки и приставлял их к своим пальчикам? А на даче вы смотрели из
открытого окна на веранде, как ливень сек кирпичи, которыми выложена
дорожка, и расчесывал, как пальцами, траву на пробор, и у Олежки был
приклеен "нос" - из стручка клена. И еще ты с ним в другой, жаркий день,
помнишь, валялся на траве, под кустами, в углу участка, у щелястого забора
- вы прятались от Светы - и березовый лист, повиснув на паутинке, дрыгал
ножкой. Света звала вас, а вы лежали, притаившись, и смотрели, как по
веткам смородины проворно сновали муравьи, будто матросы по мачтам, а по
заросшему мхом кирпичу ползла улитка, тычась в мир своими икринками. В
листе настурции сверкала капля. Олежка осторожно сорвал его, поднес к
губам, и капля скатилась в рот, а потом он понюхал лист, сухой и пахучий,
сунул тебе под нос, вскочил и заорал: "Мама, мама, мы здесь!". А еще
помнишь, вы всегда вместе ходили на колонку за водой - ты несешь большие
ведра, а он свои, маленькие - с большими листами лопуха сверху, чтобы не
расплескать.
  Муж желаний:
  - Помню. Как же не помнить, куда же все это может пропасть? А еще
перегорела лампочка, и Олежка тряс ее над ухом - ему нравилось слушать,
как звенит спиралька. И что, про ту спиральку тоже писать?
  С зеленым лицом в переднике:
  - Разумеется. Может, это и есть самое важное.
  Муж желаний:
  - А потом, что будет потом? Меня оправдают?
  С зеленым лицом в переднике:
  - Нет. Ни тебя, ни ту, с рыжей косой, ни твоего отца-моряка, ни твою
маму-училку, ни твоего сына с пахучим затылком, никого. Да чего
спрашивать, будто сам не знаешь. И приговор будет на всех один. Смерти
ведь - и дурак знает - нет, но есть разложение тканей.
  Муж желаний:
  - Что же тогда делать?
  С зеленым лицом в переднике:
  - Экий бестолковый попался! Да вот же тебе, говорю, перо! Пиши: так, мол,
и так.
  Но я, кажется, друзья мои, немного отвлекся. Что же касается М., то кто из
нас, положа руку на сердце, не был таким вот М. лет тридцать назад. Нет,
это были не мы, это кто-то другой, знакомый нам лишь по давно разбитым
зеркалам, одетый в наше тело, жил в ободранной студенческой комнатке с
видом на брандмауэр, что зарос диким виноградом. Осенью виноградная стена
напротив краснела, а зимой в солнечные дни по ней стелилась густая тень от
дыма из трубы нашего дома. И воротнички стирал сам, а для сушки налепливал
мокрые на оконные стекла. Когда на следующий день отдирал - походили на
глаженые.
  Да и тело-то, приглядитесь, не наше - нет шрама от аппендицита, волосы не
наши, кожа, руки, ноги, глаза - все не наше. Встретились бы на улице - не
узнали друг друга. А что имя одинаковое, так мало ли однофамильцев. Вон в
телефонной книге их - как собак нерезаных.
  А может, его и не было вовсе, может, это мы просто себе что-то придумываем.
  Просто воображаем себя каким-то невыспавшимся юношей с отмороженными
ушами, который бежит с Козихи по снежку Большой Никитской и у витрины
кондитерской Меджиди останавливается на минуту в зацепившемся за воротник
облачке своего пара, а потом бежит дальше.
  Ну да, стоим тут перед вами на скрипучей кафедре, изрезанной
скабрезностями, и придумываем: снег на Никитской, кондитерскую, урчание в
желудке, пирожные в заиндевевшей витрине, нашего профессора анатомии
Энгельгардта, как он на первой лекции схватил тарелку с препаратами и
понес ее по рядам, неистово крича:
  - Ткните! Ткните пальцем! Или вон отсюда!
  Тогда только, на первом курсе, и рассмотрел толком женское тело. Спустился
в первый раз в анатомичку - помню, там кто-то ножом соскабливал кожу с
чьей-то отрезанной руки, густо покрытой татуировкой, - и как раз привезли
семнадцатилетнюю татарку с бритым лобком, шлепнули на мраморный скользкий
стол. Я смотрел на нее, смотрел, а потом ушел, а она там осталась лежать,
с отпиленным поверх бровей черепом.
  Еще придумываем одну девушку, которой давным-давно уже нет на свете. У нее
были рыжие волосы, на свету совсем медные.
  Юноша занимался с ней латынью, готовил к экзамену, но каждый раз занятие
заканчивалось одним и тем же.
  - Наверно, это что-то в латыни, - сказала она один раз, натягивая свой
зеленый чулок на растопыренную пятерню и рассматривая его на свет, нет ли
дырки.
  Господи, сколько же лет назад это было, а земноводная лапка с прозрачными
перепонками добралась даже до этой страницы.
  Помню, она однажды пришла из больницы, где у них была практика, и
расплакалась. Я все допытывался, что случилось. Оказалось, она взяла с
собой поесть из дома и сидела в пустой проходной комнате, а из соседней
палаты доносились стоны умирающего. Мимо шел пожилой врач - видит, что она
не может прикоснуться к еде, и говорит ей:
  - Да вы не слушайте! Нужно уметь не слушать!
  И я, дурак, засмеялся, когда она это рассказала. И как забыть тот ее
взгляд - она так странно в ту минуту на меня посмотрела.
  Или вот еще.
  Это было в то наше первое лето, мы поехали на велосипедах к загорянской
мельнице, она жила тогда с родителями на даче в Опалихе. Был жаркий день,
обложенный по бокам грозой, где-то все время громыхало. У Васильевки
сломался ее велосипед - что-то хрустнуло в заднем колесе и заклинило, так
что даже невозможно было катить. Пришлось возвращаться пешком и держать
велосипед за заднее сиденье на весу. Пока я пытался что-то починить, весь
перемазался, и на рубашку и брюки было страшно взглянуть. Она оседлала мой
велосипед и катила на нем, как барон фон Драйз - отталкиваясь от
треснувшей на солнце грязи то одной ногой, то другой. Она уезжала вперед,
и поджидала меня, расставив голые ноги в босоножках - рама натягивала ее
юбку, как кринолин. Я догонял ее и целовал в виски, где сверкали прилипшие
от пота волосы, или в плечи под бретельками летней блузки, красные,
обгоревшие, или в пересохшие на жаре губы. Я смотрел, как она катит по
пыльной раскаленной дороге семимильными шагами мимо клеверного пахучего и
звенящего поля, как виляет и скачет на окаменевшей колее ее переднее
колесо, как она оглядывается, машет мне рукой, мол, где ты там, давай
быстрей, и все никак не мог поверить, что она, такая недоступная,
мечтаемая, уже с самого вчерашнего утра - моя, что я могу трогать ее
волосы, ноги, грудь. Все казалось невозможным, что это ее вещи валялись на
полу в моей неметеной комнатке, что это она куталась в одеяло в моей
застигнутой врасплох посеревшей постели, что это ее руки подложили на
простыню кухонное полотенце. Она взглянула на свои юркнувшие на мгновение
под одеяло пальцы и сказала:
  - А где же кровь?
  У нее было серьезное лицо, будто о чем-то думала, а мне представлялось все
каким-то странным сном - что я в ней, что она - в моих объятиях, что
выкипает на кухне чайник, что вижу в ее приоткрытом рту пломбу в зубе.
  Там, в клеверном поле, она поджидала меня на пригорке, перегородив
велосипедом дорогу и закрыв юбкой наползавшую грозу. Она крикнула что-то,
вроде:
  - Ты посмотри только, что сейчас будет!
  И теперь, через столько лет, слов, стран и смертей, вижу наяву, как
черное, громыхающее, в отсветах невидимых еще молний небо вырастает за ней
с каждым моим шагом.
  М. - это Мотте. Владимир. Владимир Павлович.
  Майский дождь перемежался со снегом. Купленная в дорогу газета размокла,
слиплась. В здании вокзала было душно, еще топили, а может, и просто
надышала толпа.
  В поезде за окном то зима, то черная слякоть до горизонта.
  В дневник через два дня Мотте записал:
  "Что ж, вообразим себя Миддендорфом, Гумбольтом, на худой конец Палласом.
Хотя я - вот он, здесь, с промокшими ногами, с гнилым бесшумным дождем
вокруг, с этим блокнотом-гербарием для захлопнутых комаров, а Паллас - где
он?"
В самоедских деревнях Мотте принимали за начальство. Делали все, что он
говорил, безропотно, покорно, не спрашивая, что за измерения он проводит и
зачем. Подставляли молча грязные головы, поднимали рваные засаленные
рубашки, протягивали детей, а когда те принимались кричать, били их.
  В первую же ночь Мотте обворовали. Хозяин избы, уже с утра пьяный, уверял,
что ничего не брал. Когда же Мотте все-таки нашел припрятанный среди хлама
за печкой тазомер Боделока, самоед еще захотел и выпить с Мотте на
радостях, а на отказ обиженно прогнусавил:
  - Ты, бачка, не наш, не русский!
  "Туземный народец, обитающий по склонам этих заросших туманами сопок, -
записывал Мотте, - находится, пожалуй, в расцвете своего вырождения
вследствие бесконечных скрещиваний с беглыми, которые бродят в одиночку и
шайками по окрестным лесам, а на прошлой неделе прирезали врача,
возвращавшегося на подводе в Солуны, здешнюю столицу. А может, и в
наказание за то, что жгут по ночам, спасаясь от комаров, собачий кал. К
тому же пагубное влияние повального пьянства, передаваемое через семя отца
и молоко матери, не могло не сказаться на антропологическом типе. Вместо
уникальных черт лица, присущих во всем мире только этому генетическому
оазису, добросовестный исследователь обнаружит лишь испитые хари. Туземные
обряды ограничиваются мордобоем и поножовщиной. Легенды забыты. Женщины
все - лептосомы, мужчины - пикноиды. Что ни семья, то коллекция черепов на
любой вкус: от платицефальных аномалий до пахикефальных. У всех детей
рахит, микромелия. При этом обычный размер тестикулов аж седьмой. От
грязи, как следствие, кожные болезни - чесотка, лишаи, коросты, фистулы,
язвы. А сколько пришлось насмотреться всяких уродств, патологий".
  Мотте ездил по деревням кругами, возвращаясь каждую неделю на
метеорологическую станцию - бревенчатый дом на полузатопленном островке
посреди болот.
  - Какое счастье, Мария Дмитриевна, - говорил Мотте за ужином, - спать на
постели в человеческом жилище, пользоваться для еды настоящей посудой,
пить чай из чашки с блюдцем, утром слышать: "Доброе утро!" Вечером:
"Спокойной ночи!"
  - Да вы кушайте, Володя, потом наговоритесь!
  В дневник Мотте записал:
  "Забавные, но милые. Филемон и Бавкида, хранители храма верности и вечной
любви. Оденется в зелень Бавкида, рот ей покроет листва. А я - посетивший
их странник, попросивший о ночлеге. Она даже хороша для своего возраста,
да и Д. не так стар, как выглядит. Однако, похоже, болезнь скоро загонит
его. Зимой Мария Дмитриевна возила его в город на операцию, и вот с тех
пор он ходит с катетером, вставленным через дырочку в животе прямо в
мочевой пузырь, и с бутылочкой в пришитом к штанам кармане, куда стекает
моча. Запах окутывает его, как облачко. Впрочем, у него и с головой не все
в порядке".
  Мария Дмитриевна предупредила Мотте о муже:
  - Вы только не обращайте внимания. Он заговаривается. Пожалуйста, делайте
вид, что слушаете его. Ему это очень нужно.
  - На свете существует десять тысяч живых языков, Евгений Борисович, -
сказал Мотте, когда после чая вышли посидеть на крыльцо, - и еще Бог знает
сколько мертвых. Зачем нужен еще один - не понимаю.
  - Вот в этом-то все и дело, - вспыхнул Д., - в непонимании! Каждый отделен
от другого стеной непонимания! И отсюда все обиды, ненависть, ложь и
невозможность любви. Вот первопричина зла, живущего в человечестве. А
единицей непонимания является слово. Вы произносите слово и вкладываете в
этот дрожащий кусочек воздуха свой сокровенный смысл, исходящий из опыта
прожитой вами до этого слова жизни, и с каждой минутой, с каждым вздохом
меняется смысл произносимого. Даже если вы будете твердить одно и то же.
Одно и то же слово, сказанное вами в начале жизни и в конце, означает
совсем разные вещи. А это значит, что не только другой не может понять
говорящего, не прожив его жизни, но и вам недоступно понять себя ни
прошлого, ни будущего. Вот отчего все говорят что-то, и никто никого не
понимает. И чем больше слов, тем сильнее путаница!
  Крыша протекала. После дождя все стены были мокрые. Обои над головой Мотте
превращались в географическую карту. В причудливых разводах можно было
разглядеть горные нагромождения, изрытые глубокими верткими руслами,
равнину, прибитую гвоздем, еще не высохшие низменности.
  "У меня есть чудо-карта, - записал Мотте в свой блокнот. - Сырые места на
ней отмечены сыростью. Путешественник не ступит по этой неизвестной еще
стране и шага, чтобы не наткнуться на первобытные останки зазевавшихся
комаров. Я открываю эту землю каждое утро, проснувшись. Лежу под нагретым
одеялом, вставать не хочется, и вот брожу по ней взглядом, прокладываю
маршруты от края до края. Географы, не сомневаюсь, назовут ее: Земля
Мотте".
  Мария Дмитриевна рассказывала, что в городе у мужа были неприятности с
начальством.
  - Он писал в Москву о всех этих безобразиях, и оттуда прислали бумагу во
всем разобраться. А кто должен разбираться? Да, конечно же, те, на кого он
и жаловался. И вот его попросту затравили. Выгнали с работы. Нанимали
хулиганов, чтобы били его на улице. Каким-то чудом подвернулась эта
станция - никто не хотел сюда ехать.
  - Но ведь, наверно, скучно здесь, в безлюдье, - сказал Мотте.
  - А мне это безлюдье, честно признаться, Володя, - сказала Мария
Дмитриевна, - нравится больше. Когда никого нет - для души покойнее. А
теперь, после операции Жени, я еще и всеми измерениями и отчетами
занимаюсь и могу сообщить вам, если, конечно, хотите, и среднее за пять
лет количество осадков, гроз, дней с градом, и когда выпадает последний
снег весной и первый осенью, и последний день, после которого не бывает ни
дождя, ни оттепели, и последнюю ночь, после которой температура не
поднимается выше нуля. И все это, пусть никому и не нужно, но все-таки
человечнее. А от людей чего ждать-то? Вот посадила под окном флоксы, а из
деревни ночью пришли и побили палками.
  С отчаянной одержимостью она пыталась придать таежному быту хоть какой-то
благообразный вид. Занавески, салфетки, цветочки в баночках, чистая
скатерть - все показалось Мотте бессмысленной роскошью среди болот, тем
более что поддержание этого нездешнего порядка было для стареющей
маленькой женщины не по силам. Особенно поразила Мотте супница, в которой
подавали щи к обеду. Даже есть садились всегда в одно и то же время.
  - Чтобы не превращать дом в кабак, - было полушутливое объяснение, - где
можно есть когда угодно.
  - Мария Дмитриевна, - сказал Мотте, - зачем вы не жалеете себя? Вы же с
утра не присели.
  Она засмеялась.
  - Чтобы, Володя, не оскотиниться вконец и не проснуться в одно ужасное
утро самоедом.
  Мотте рубил дрова, носил воду.
  Мария Дмитриевна говорила:
  - Ну что вы, Володя, не нужно! Я сама.
  Он смеялся.
  Она невесело улыбалась:
  - Спасибо вам. Мне так трудно одной.
  После ужина Мотте помогал ей мыть посуду. Потом они выходили, садились
вдвоем на ступеньки крыльца и подолгу разговаривали.
  - Как хорошо здесь у вас! - вздыхал Мотте. - Смотришь на эти сосны, на эти
звезды и обо всем забываешь. Потом взглянешь на календарь и будто
возвращаешься из другого времени.
  - То, что вы видите в календаре, Володя, - говорила Мария Дмитриевна,
штопая на яйце носок мужа, - это типографская опечатка. На самом деле мы
живем в Египте. Проводим каналы, строим пирамиды, мумифицируем фараонов.
Рабы обожают своих тиранов, обожествляют их. Каждый отдельный сам по себе
не существует, не положено, не дадут, а если и существует, то по
недоразумению - мычащая песчинка в пустыне. Мир еще безжалостен, и
ближнего еще не любят. Так и сгинем все бесследно - от безлюбья. Останутся
только фараоновы мощи с кишками, упакованными отдельно, в мешочек. Его-то
любили искренно, беззаветно.
  Однажды, думая, что в комнате никого нет, Мотте открыл дверь, не
постучавшись. У Марии Дмитриевны была маска на лице из травяной кашицы.
Она вздрогнула, отвернулась, чтобы он не смотрел на нее, но там было
зеркало. Тогда она набросила на голову полотенце и сказала:
  - Пожалуйста, не смотрите.
  Вечерами, стоило только Мотте устроиться полистать старые журналы у лампы
с живым абажуром из мотыльков, как тут же подсаживался старик.
  - Послушайте, Владимир, но только прошу вас, отнеситесь к тому, что я
сейчас скажу, серьезно. Я раскрыл заговор слов. Нам только кажется, что мы
владеем словами по какому-то не нами установленному закону, как движениями
своей руки, как мыслями, как воздухом, как дыханием. А на самом деле все
наоборот. Ведь на самом деле дыхание владеет нами, а не мы им. Так и со
словами. Мы - лишь форма существования слов. Язык является одновременно
творцом и телом всего сущего. Произнесите любое слово, самое затрапезное,
хотя бы то же "окно". И вот оно, легко на помине - двойные зимние рамы,
высохший шмель, пыль, забрызганные краской стекла. Да что там окно! Взять,
к примеру, меня или вас. Мы ведь для слов не больше, чем податливый
материал. Господи, д