вмятинки - от родильных щипцов.
  Она смущенно смеялась:
  - Вот, вытащили. А кто просил?
  Мы разговаривали мало, но молчание это было какое-то легкое,
непринужденное, от него не было больно. Иногда она говорила мне:
  - Не горбись!
  И я выпрямлял спину.
  Мы скрывали наши отношения - не хотелось никаких ненужных разговоров.
Лариса Сергеевна по-прежнему приходила ко мне на диктовку, и действительно
мы работали, сколько это было необходимо, а потом она еще на какое-то
время задерживалась.
  Я чувствовал в себе потребность что-то для нее сделать, отблагодарить, что
ли, преподнес Ларисе Сергеевне небольшой подарок и предложил давать денег,
но она отказалась и так посмотрела, что мне стало неудобно. Я стал было
больше платить за работу - она хотела вернуть мне лишнюю сумму. Я еле
уговорил ее оставить деньги у себя и потратить их хотя бы на сына.
  - Купи ему что-нибудь, что он давно хотел, игрушку или не знаю что.
  Лариса Сергеевна коротко ответила:
  - Баловство.
  - Вот и побалуй его!
  Она взяла деньги.
  У нее был забавный смышленый мальчишка. Я несколько раз заходил к ней, и
мы познакомились. Это своему сыну она все время так говорила:
  - Не горбись!
  На шкафу у них стояла, держась за ветку, одноглазая белка с общипанным
хвостом. И Костя отчего-то был похож на этого зверька. Мальчик для своего
возраста был щуплый, мелкий, и в гимназии его, разумеется, третировали,
так что он вовсю старался почаще болеть и пореже выходить из дома.
Страстью его были животные, комнатка была уставлена клетками с хомячками,
морскими свинками, щеглами, но больше всего он любил белых мышей. Лариса
Сергеевна свозила его летом в Москву, и там они побывали в цирке.
Дуровский аттракцион с мышиной железной дорогой привел его в такой
восторг, что Костя бредил теперь мечтой стать дрессировщиком и мастерил на
подоконнике крепость из картона и папье-маше.
  - Что это будет? - спросил я.
  Костя принялся рассказывать, перебивая сам себя, глотая слова, волнуясь от
радости, что кто-то взрослый заинтересовался его жизнью: он, как Дуров,
хочет сделать аттракцион с мышами.
  - Аттракцион "Взятие Измаила"! - выкрикнул он, подражая голосу циркового
глашатая. Дрессированные мыши, объяснил он, должны будут перебираться
через ров, карабкаться на стены и, взобравшись на башню, тянуть за
веревочку, которая опускает турецкий флаг и поднимает русский.
  Я спросил его:
  - Но как же ты сделаешь, чтобы мыши тебя слушались?
  Костя звонко рассмеялся, зияя дыркой во рту - однокашники выбили ему зуб:
  - Так ведь сыр!
  Я не понял:
  - Что сыр?
  - Там везде будут кусочки сыра! А вы как думали?! Все дело в сыре!
  На Троицу мы решили вместе сбежать хотя бы на несколько дней из нашей
жизни и провести это время вдвоем, никого не стесняясь, ни перед кем
ничего не скрывая. Она отвезла сына к своей матери, я оставил Анечку с
Матрешей, и мы отправились в Петербург.
  На вокзал мы приехали каждый сам по себе, и места я заказал в разных
вагонах - в поезде могли встретиться знакомые. Мы договорились увидеться в
ресторане.
  Сосед мне достался тихий, играл без конца в детскую игру - по роже негра
под запаянным стеклышком перекатывались зубы-бисеринки, которые должны
были вскочить в рот, но в соседнем купе ехали молодые из-под венца, видно,
приехали на вокзал сразу после свадебного стола. В их купе было столько
конфет и букетов, что оно походило на уголок оранжереи, а сильные запахи,
будто там обливались из флаконов, расползались по всему вагону.
  На платформе пили шампанское. Дружки жениха бесцеремонно смеялись и
говорили пьяные двусмысленности. Невеста, в элегантном дорожном туалете,
чокалась со всеми и пила бокал за бокалом, будто хотела поскорее опьянеть
перед последним звонком. Потом припала на грудь матери и зарыдала, ее
оторвали, подняли на площадку вагона. Попутчик мой, как выяснилось потом,
учитель из Пензы, буркнул, глядя из окна на молодых:
  - А я им не завидую, нет. Будут теперь мучить друг друга. И зачем? И кто
все это придумал?
  Лариса Сергеевна уже сидела за столиком, когда я пришел в вагон-ресторан.
  Опять мы почти все время молчали, и было легко и свободно. От встречных
рябило в глазах. Мимо мелькали деревни, избы, церкви - все в молодой
зелени, свежо, утренне.
  Переехали мост через речку, там купались мальчишки. Один уже вылез на
берег и прыгал на одной ноге, пытаясь вытряхнуть воду из уха.
  Помню, приходили совсем странные мысли. Нужно, наверно, было думать о нас
с Ларисой Сергеевной, а в голову лезло, что вот в том доме около храма на
взгорке среди развесистых лип жена дьякона, наверно, печет просфоры, а в
церкви - ковер из свежей травы. А потом придут из этих избушек люди,
живые, бестолковые, и будут выстаивать обедню с букетами полевых цветов, а
потом засушат и положат в житницу от мышей и на чердак от пожаров, а
затоптанную сапогами траву еще захватят с собой и будут заваривать в чай
как целебную. И зачем-то им все это надо.
  Потом зашли в ее купе - она до Казани ехала одна. Международный вагон -
тисненая кожа с позолотой, бархатный бежевый диван с белой кружевной
накидкой. Выставляли руки в открытое окно - воздух от скорости плотный,
можно пальцами мять.
  Чем дальше мы отъезжали от дома, тем сильнее меня охватывало ощущение, что
мы становимся кем-то другими. Свободнее, чище. Я уже не стеснялся при
людях взять Ларису Сергеевну за руку, да и она будто помолодела и иногда
вела себя не как почтенная дама, а как сбежавшая из дому гимназистка. Я,
например, решил посмотреть газету, а она, хохоча, выхватила ее у меня и
скомкала. Я бросился отнимать, газета хрустела и рвалась. Потом Лариса
Сергеевна смяла ее и стала бросать мне, как мячик, а я бросал ей, и если
бы кто нас увидел, наверняка подумал бы, что мы сумасшедшие.
  В Петербург прибыли утром. Шли по платформе за носильщиком, и Лариса
Сергеевна отстала. Я обернулся: поезд с другого пути как раз отходил, и
она, глядя, как в зеркало, в мелькающие окна, поправляла шляпу.
  В гостинице, поднявшись посмотреть номер, она восторженно посидела на всех
стульях и креслах, поглядела во все зеркала, упала спиной, разбросав руки
на кровать. Я хотел обнять ее, но она засмеялась:
  - Пойдем в город!
  По улицам мы гуляли не боясь, открыто, она взяла меня под руку - как будто
мы давняя пара, приготовившаяся стареть в достоинстве и приладившись к
судьбе.
  Заходили в магазины, я все хотел что-нибудь купить ей красивое. Остро
пахло коленкором, мелькали аршины, и она долго выбирала, а я терпеливо
ждал, глядя, как приказчики, излоктившись, суетятся.
  Шли мимо зоомагазина, и я даже не обратил внимания на выставленные в
витрине клетки с попугайчиками, а Лариса Сергеевна захотела зайти,
наверно, вспомнив о сыне. Заглянули, там все кругом трепыхалось, чирикало,
порхало. Она просунула пальчик в клетку с морской свинкой сквозь прутики -
а у меня палец не пролез.
  Вечером мы пошли в театр. Гастролировал Художественный, давали "Чайку".
Когда на сцене хлопали дверью, декорации качались. Тригорин с самого
первого действия чихал и сморкался, а к финалу и Дорн зачихал. Он стоял у
самой рампы, и рядом с его лицом бил прожектор. Когда чихнул, то брызги
изо рта вспыхнули, как сноп искр. И когда в походной аптечке что-то
лопнуло, и Дорн, перелистывая журнал, сказал Тригорину, что это Константин
Гаврилович застрелился, он опять чихнул, и даже когда занавес опустился,
со сцены еще доносилось приглушенное бархатом чихание и кашель.
  Выходя, я подумал, что вот эту табличку "Вход в кресла", наверно, видел
еще Гоголь.
  Я хотел сразу направиться в гостиницу, но Лариса Сергеевна предложила еще
немного пройтись. Мы вышли к Летнему саду, залитому странным северным
светом с неба, совсем не ночным, но и не дневным, белая ночь была скорее
желтоватой, стеариновой. Лариса Сергеевна шла вдоль ограды, выстукивая
зонтиком решетку, и мимо нас двигался парк, наполненный стеарином и
статуями. Вот где, оказывается, бежал некогда Лот со своими непослушными
женами.
  В номере Лариса Сергеевна надела домашние туфли с помпонами на носках. Я
сбросил пальто и шляпу на пол - она подняла, повесила на вешалку.
  Расчесываясь перед зеркалом, она вдруг сказала:
  - Зачем я тебе? Тебе нужна женщина клейкая и стремительная, а в этих
глазах, посмотри, ни горения, ни бунта.
  Я подошел сзади и расправил ей плечи:
  - Не горбись!
  В ту ночь я спросил, откуда у нее шрамы на ногах, и она рассказала, что
много лет назад у нее был любовник, отец Кости. Когда он ее бросил, узнав
о беременности, она в отчаянии стала резать себе ноги, видя в них источник
своего несчастья. Она рассказывала, улыбаясь.
  Я целовал эти шрамы на ее ногах. И вмятинки на голове. И сказал:
  - Я просил.
  Она не расслышала:
  - Что?
  - Пустяки. Неважно.
  Прежде чем заснуть, я намотал прядь ее волос на свой мизинец - как
когда-то много лет назад с одной рыжеволосой девушкой.
  Я лежал в полудреме, когда она вдруг прошептала:
  - Я хочу с тобой шить.
  Я ничего не понял:
  - Что?
  Снова шепот:
  - Я хочу, чтобы мы вместе шили.
  - Что шить?
  Она засмеялась и крикнула мне прямо в ухо:
  - Я хочу с тобой вместе жить!
  И добавила, глядя за окно:
  - Ждать тебя, если поздно придешь - лежать, прижав к груди твою пижаму.
Придешь - она будет теплой.
  Я проснулся среди ночи оттого, что она шмыгала носом и чуть слышно
всхлипывала. Я сделал вид, что сплю. Через какое-то время Лариса Сергеевна
затихла, а я лежал и смотрел на тускло мерцавший потолок, комната
понемногу пропитывалась светом. Было слышно, как люстра перезванивается с
ночным трамваем, как трубят рожки поздних автомобилей. Хотел крови
комар-пискля. Затекла нога - будто лежал на рассыпанных граммофонных
иголках. Все думал об Анечке - как там она?
  Вспомнилось, как мы с ней вальсировали. В последнее время она полюбила
танцевать. Требовала без конца, чтобы ей заводили пластинку. Танцевала
одна, сидя и раскачиваясь, или стоя - кружилась на месте. Тело движется в
ритм, руки танцуют, пальцы выделывают фигуры, как у индийских танцовщиц,
при этом чудо мое улыбается, сияет, излучает счастье. Больше всего ей
нравится танцевать со мной, когда я беру ее на руки. Мы вальсируем с ней
щека к щеке, ее кулачок крепко схватился за мой большой палец, другая рука
обхватила мою шею. Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три - на мне
полковничий, белый по кавалерии мундир, короткие белые чулки и бальные
башмаки. Ее лицо, готовое на отчаяние и восторг, освещается счастливою
благодарною детскою улыбкой, ее ножки в атласных туфельках быстро, легко и
независимо от нее делают свое дело. Оркестр гремит. Мы кружимся по зале, и
ее лицо сияет восторгом счастья. Пластинка кончается. Я устаю держать
девочку мою на руках и сажаю на диван. Ее взгляд говорит: я бы рада была
отдохнуть и посидеть с вами, я устала, но вы видите, как меня выбирают, и
я этому рада, и я счастлива, и я всех люблю, и мы с вами все это понимаем.
  Утром я будто впервые увидел затоптанный блеклый ковер в палевых розах.
Еще заметил, что у Ларисы Сергеевны пудра возле уха плохо стерта. А в
ванной засорился слив - вынул и спустил в унитаз комки чьих-то волос.
  Наутро с Балтики нагнало тучи, на улице нас встретил дождь, ветер - зонт
выворачивало спицами наружу.
  Опять пошли гулять по городу.
  Спасаясь от непогоды, зашли в храм. Там было много народу - туристы,
школьники или просто гонимые ветром вроде нас.
  В толпе, окружившей одного из экскурсоводов, я увидал вдруг отца - не
поверил своим глазам - так был похож на него один крепкий старик. Я пошел
за ним, ведя за руку Ларису Сергеевну. Старик, заметив меня, тоже стал
оглядываться, рассматривать свое пальто - может, испачкался?
  - Кто это? - спросила Лариса Сергеевна.
  - Это мой отец воскрес, - усмехнулся я.
  Шарканье ног улетало под высокий купол. Храм тонул в полумраке. Молодой
голос, резкий, уверенный, говорил о вращении земли, без которого жизнь на
планете была бы невозможна.
  Я опять нашел взглядом воскресшего отца - он тоже смотрел на меня.
  Она вдруг прошептала мне на ухо:
  - Послушай, а ведь это и есть наше с тобой венчание.
  Тут маятник сбил кеглю, та звонко упала и запрыгала мне под ноги,
выстукивая полированной головкой мрамор пола и доказывая что-то важное,
без чего жизнь невозможна.

  Поезд подходил к Вятке в заутренней январской темноте.
  Я стоял в коридоре с полотенцем на шее, ожидая своей очереди и вглядываясь
в черноту за стеклом, отражавшим заспанных людей, которые, пошатываясь,
несли проводнику белье.
  У меня было странное ощущение, что на вокзале меня сейчас встретят Герцен
и Витберг, в тулупах и валенках, подмерзшие, приплясывающие. Гений места.
Почему-то думалось, что вот скоро буду бродить по их улицам, смотреть на
их церкви, на их небо, деревья, снег, и все это сблизит нас, преодолеет
эпохи и смерти, и я увижу и пойму что-то такое, что увидели и поняли здесь
они.
  В туалете на полу была лужа, и приходилось стоять на каблуках, вздыбив
носки. Труба слива обледенела, в глубине узкого туннеля мелькали шпалы.
Вагон так качало, что струя разлеталась, обрызгивая. Воды не было, так что
вышел на платформу города Кирова неумытым и с нечищенными зубами.
Проветрил рот морозцем.
  Встречал меня комсомольский обкомовский инструктор. Он был молод, гладко
выбрит, округл и красноглаз. И казался чем-то сбитым с толку. Может быть,
моим видом, не положенной по рангу бородой? Во всяком случае, извинившись,
попросил предъявить журналистское удостоверение.
  - Для порядка, Михаил, вы понимаете...
  Мы направились к машине, ожидавшей на площади перед вокзалом. Я шел за
ним, догоняя клубы пара с привкусом вчерашней водки.
  В черной "Волге" было жарко натоплено. Шофер тоже был молод, гладко выбрит
и округл и так похож на инструктора, что казался его младшим братом.
  - В обком! - бросил инструктор.
  Я пытался рассмотреть по дороге город, но видел только темные улицы,
сугробы и предрассветные угрюмые толпы на автобусных остановках.
  - Значит так, Михаил, - обернулся с переднего сиденья инструктор. - Сейчас
приедем, позавтракаем. В девять к первому, затем, может быть, если
захотите, посмотрите наш Киров, а потом к вашему герою. Это часа три на
машине. Мы уже дали распоряжение, там вас ждут. А завтра или послезавтра,
как сочтете нужным, позвоните нам и за вами вышлют машину. Договорились?
  - Договорились.
  Я приехал писать очерк о Сергее Мокрецове, солдате, служившем в ГДР и
спасшем немецкую девочку, которая провалилась под лед. Я нашел заметку о
награждении советского солдата медалью за спасение утопающего,
просматривая подшивки немецких газет, и, пока главный согласовывал тему с
Министерством обороны, парень уже успел демобилизоваться, так что
командировка в Берлин вдруг обернулась поездкой в вятскую деревню с
каким-то щедринским названием - Обленищево.
  В обкомовской столовке ели гнутыми солдатскими ложками, а в туалете не
было ни бумаги, ни кружка на унитазе, так что пришлось вырывать листы из
блокнота.
  Первый секретарь Кировского обкома ВЛКСМ тоже оказался молод и гладко
выбрит, но только еще более округл и красноглаз, и был, наверное, старшим
братом шофера и инструктора.
  Он сдавил мне руку, дыхнув перегаром, усадил в кресло и принялся бодро
докладывать о достигнутых за последний период успехах, бросая на меня
пытливые взгляды, мол, что за столичная птица такая и до какой степени
надо ее бояться.
  - Впрочем, вас, наверное, - перебил он сам себя, - больше интересуют
вопросы культуры?
  И стал рассказывать, как кировчане возрождают народные традиции: по
инициативе какого-то молодежного театра при каком-то ДК в этом году они
собираются устроить костюмированные народные гуляния - проводы зимы, и для
участия в массовых мероприятиях привлечены курсанты местного военного
училища.
  - Сегодня как раз привезли заказанные костюмы, так что с завтрашнего дня
начинаем здесь у нас на площади репетиции. На обратном пути увидите.
Может, и про это напишете?
  Я вежливо поблагодарил и отказался, сославшись на то, что у меня
конкретное задание. Когда я высказал желание просто прогуляться в
одиночестве по городу, он сразу бросил взгляд на инструктора, сидевшего у
дверей на краешке стула:
  - Вот и прекрасно! А Александр вас проводит! Покажет вам наш красавец!
  Он снова стиснул мне руку и, стараясь дышать в сторону, пожелал:
  - И огромных вам творческих успехов! А журнал ваш читаем и любим! Отличный
журнал! И очень нужный! Особенно сейчас!
  Я пошел к выходу, и стекло шкафа с какими-то переходящими кубками
отразило, как первый погрозил инструктору кулаком.
  Когда мы вышли, широкую площадь перед обкомом уже заливало морозное
северное солнце. Воздух цапал за нос и уши.
  Отделаться от инструктора не удалось.
  - Вы поймите, Михаил, - сказал он доверительно, - я ведь за вас отвечаю.
  Делать было нечего, пришлось гулять вдвоем. Шли не спеша мимо сугробов
выше людей и мимо людей угрюмее сугробов. Дома были обыкновенные,
сталинской застройки. Я сказал, что хочу посмотреть старый город,
что-нибудь, что еще сохранилось с герценовских времен, и Александр повел
меня к Преображенскому монастырю.
  По дороге он вдруг спросил меня:
  - А что там у вас в Москве творится с нацистами?
  - С нацистами?
  - Ну да, с нацистами.
  - Не знаю. А что?
  И он рассказал мне, что весной к ним поступило из Москвы распоряжение во
что бы то ни стало предотвратить выступление нацистов, ожидавшееся 20
апреля, в день рождения Гитлера. Что за нацисты, откуда взялись - никто не
понял, но раз пришло распоряжение, нужно выполнять. Создали штаб, созвали
актив, составили план мероприятий. Отменили 20 апреля занятия в школах,
чтобы дети сидели дома и не выходили на улицы. Провели на всех
предприятиях и во всех учреждениях закрытые партсобрания, мобилизовали
общественность, дружинников, создали отряды добровольцев. В назначенный
день милиция оцепила весь центр, туда пускали только по специальным
пропускам. Слухи сделали свое дело, и на улицы вышел весь город, пришли
все школьники и пэтэушники с велосипедными цепями - бить гитлеровцев.
Началась давка. Милиция стала разгонять толпы. В панике стали топтать друг
друга. Были жертвы - двух мальчишек задавили.
  - И вот мы все никак не можем понять, - говорил Александр, - что это у вас
там в Москве за нацисты объявились?
  В Преображенском монастыре жили. Во дворе висело задубевшее белье. По
углам дымились на морозе помойные кучи. С купола кафедрального собора,
обшарпанного, поросшего березками, странно полусвешивался сбитый крест -
висел на луковке вниз головой, будто убитый, зацепившись ногой за стремя,
разбросал руки.
  В УАЗе было жарко натоплено, и меня быстро сморило после бессонной
вагонной ночи. На укатанном снежном шоссе укачивало, как на волнах. На
какую-то минуту в полудреме представилось, что это не обкомовский УАЗ, а
кибитка мчит меня куда-то версту за верстой - и вот сейчас перебежит
дорогу шальной заяц, и возница посмотрит испытующе на меня, мол, что,
поворачивать? А я ему: "Пошел!" И мы поедем дальше, навстречу морозному,
скрытому вон за тем ельником будущему.
  Потом шофер включил магнитофон, и запела Пугачева.
  Пугачевская кибитка... Заячья шинель...
  Я заснул.
  - Слышь, корреспондент, приехали! - шофер ткнул меня в бок. - Облянищево.
  Он произнес название деревни с ударением на "бля".
  Засыпанные снегом избы. Собачье дерьмо на подтаявшем насте. Дымы,
подпирающие низкое небо.
  - Что это? - спросил я, глядя на избу с флагом, у которой мы остановились.
  - Начальство. Вас там ждут.
  Из избы выбежали несколько человек в телогрейках и ушанках. Меня потащили,
отнимая сумку, в дом.
  В комнате, обклеенной графиками и плакатами, какой-то щуплый человечек с
лицом, как жеваная бумага, наверно, их начальник, осклабившись и клацая
остатками черных зубов, подталкивал ко мне такого же щуплого, с таким же
изжеванным лицом и с такими же черными зубами. При этом что-то тараторил,
прикусывая окончания, та