их усилия бесплодны. В половых преступлениях вместо
развращенной воли медицина находит болезненное безволие, вместо гнусного
преступника - вызывающего жалость больного. Чего же требовать от
придурковатого stultitia, взятого директором цирка из чувства сострадания
орудовать метлой на конюшню. Еще Моисей установил: кто совокупится с
животиною, тот пусть смертию умрет, а животное, - добавлял Левит, - также
умертвите. Безжалостный в делах чести Рим ограничивался здесь штрафом.
Византийское право предписывало отрубать ближнему нагрешивший орган.
Каролинги грозили неосторожным пастухам сожжением. Хотя Кант и поддерживал
наказуемость совокупления с бессловесной тварью, Фейербах освобождал грех
сей от кары в своем Баварском кодексе. Обратимся теперь к нашим баранам. В
уставе Ярослава Владимировича за удовольствие "сблудить с животиною"
полагается уплата 12 гривен и наложение епитимьи. Воинский устав Петра, в
свою очередь, предписывает - вот вам сквозняк из открытого в Европу окна -
несчастного солдатика "жестоко на теле наказать". Двуличная и беспощадная,
когда речь заходила о власти, Екатерина назначает, разумеется, не без
задней мысли пустить пыль в глаза своим просвещенным корреспондентам в
Париже и Берлине, ссылку на пять лет в монастырь на покаяние для
привилегированного сословия и "нещадное" сечение кнутом и вечное поселение
в Сибири для "подлых", хотя кому, как не энциклопедистам, знать, что
скотоложство имеет, по мнению современной науки, смотри, в частности,
новейшие исследования Hьssy и Baumgartner'a, ту положительную сторону, что
исключает возможность потомства идиотов. Но вот я вижу, что-то хочет
возразить нашему уважаемому эксперту товарищ прокурора. Пожалуйста, Антон
Михайлович! Благодарю! Господа! Сударыня! Мужчина и женщина! Печальный
пасынок природы! Исаак, Авраам и Сарра! Братва! Послушайте меня,
сердешные! Мы молимся каждый раз чужим богам. Курим фимиам не нашим
идолам. Приносим жертвы не на свои алтари. Толчемся не в той кумирне. Нам
сказали, что мы принадлежим какому-то зверю с человеческим лицом, что нас
нашли в капусте на его грядке, что это его флажки на веревочке между
деревьями, за которые нельзя. Мохнатый, когтистый, кишит шерсть
насекомыми, а в лице что-то материнское, и грудь налита молоком - пей,
другого не будет. Какой-то сфинкс, таинственный, огромный, загадочный.
Приходишь в детский сад, а он уже тебя встречает, еле стянув белый халат
на груди, попахивая, и одна лапа за спиной. Угадай, Вася-Василек, загадку:
что у меня там - живое или мертвое? И слышно, как что-то попискивает,
жалобно так, безропотно - птичка-невеличка. Скажешь: живое, так сразу -
хруст, а вот и не угадал! Сердце ведь не железное, вот и врешь: мертвое.
Проиграл! - сфинкс радуется и протягивает птенчика, крошечного, живого,
теплого, дрожащего. Поднесешь к губам, подуешь, и перышки топорщатся.
Проиграл так проиграл, зато жив. А сфинкс: гуси, гуси! Ты: га-га-га!
Сфинкс: есть хотите? И что ответить? А куда денешься-то? Да еще жена,
дети, мать в больнице. Вот и толчешь из века в век воду в решете, таскаешь
в ступе, наживаешь грыжу. Только осточертеет все, разогнешь спину,
погрозишь сфинксу кулачком, мол, ужо тебе, так он тебе сапогом поддых и
шепчет на ухо: сыт, сынок, крупицей, пьян водицей, по которой реке, дочка,
плыть, ту и воду пить. Разлегся на широтах, как на скрипучих половицах,
положил тебя между лап и целует: дитятко ты мое! Меня, предупреждает,
поигрывая хвостом, умом не понять, в меня, кровиночка ты моя, только
верить! Вот и веришь, хоть и боишься, что голову отгрызет. Зверь ведь.
Господи, да мы сами звери. А тут еще цирковая конюшня! Запах лошадиного
мыла, пропотевшей кожаной упряжи, подмокших опилок, рыбы, выпавшей из
кармана коверного, сквозняк освещенного манежа, деревянные скамейки,
обитые кумачом, где-то далеко в вышине колышется на ветру брезентовый
купол, слышны нетерпеливые аплодисменты публики, вот уже мчатся вороные в
белых лайковых уздечках и высоких страусовых эгретах, голоножка вскакивает
на сытый лоснящийся круп, у вас стек в одной руке, револьвер в другой.
Реквизит в уборной - булавка величиной с зонтик, зубные щипцы, годные для
Гаргантюа, корзина яиц, клистирная трубка. И нужно научиться ловить апач,
на лету рассекать шамберьером подброшенное яблоко, прокалывать себе язык,
кожу на груди, мускулы, пришпиливать к телу на французских булавках
небольшие гири. Грим азиата делается так: маленькие кусочки пробки
расширяют ноздри, куски пластыря стягивают углы век. Совсем не сложно
глотать огонь - рот и губы предварительно промываются квасцами, что
предохраняет от ожогов, вот вам, кстати, секрет Муция Сцеволы. Опасаться
же нужно дружеского участия, так как нигде зависть и недоброжелательство
не имеют столь костоломных последствий, как на арене. Нина Труцци работала
на трапеции, и внизу была натянута предохранительная сетка, куда артистка
и должна была упасть и прыгать там, как мячик. Загремели барабаны, зал
затаил дыхание, девушка бросилась вниз, но сетка вдруг прорвалась.
Расследование выяснило, что сеть посредине была прожжена кислотой. Травят
друг другу собак, лошадей. Один раз лошадь понесла - вместо канифоли,
которой обычно посыпают спину перед вольтижировкой, кто-то посыпал мелким
стеклом. Вот другая месть - в трико подсыпать порошок, вызывающий зуд.
Вместе с потом он причиняет невыносимую боль - как припадочный, катаешься
по полу. Что же касается шпагоглотания, то сначала горло приучается к
щекотанию обычной медицинской щеточкой, потом идет тренировка с разогретой
свечой, потом начинаются опыты с короткими твердыми предметами. Предельная
длина заглатываемых предметов определяется анатомией: расстояние от губ до
горла плюс длина горла, плюс пищевод - до полуметра. Предметы, для
предотвращения спазм в горле, нагреваются: на столике лежат платки,
которыми несколько раз нужно быстро протереть шпаги. Во избежание
возможных ранений перед началом выступления применяется следующая уловка:
заглотните сперва полую трубку, в которую шпаги и кортики входят
безболезненно, как в ножны. Но настоящий успех вам принесет лишь номер
"человек-аквариум". Из нескольких кувшинов наливаете воду в 30-40 бокалов
- и выпиваете. Затем берете из аквариума несколько живых рыб и лягушек и
глотаете их. Затем изрыгаете из желудка всю выпитую воду и достаете - по
заказу публики в любом порядке - живых лягушек и рыб. Разумеется, во всем
нужна последовательность и постепенность. Дозу выпитого следует
увеличивать понемногу, чтобы желудок привык к ненормальному расширению.
Форма бокалов тоже особая - на самом деле выпивать приходится не больше 20
стаканов. Труднее приучить организм выбрасывать назад всю выпит
жидкость. Сначала во время тренировки в последнем стакане выпивается
быстродействующее рвотное, постепенно количество рвотного уменьшается -
вскоре вырабатывается рефлекс, позволяющий без рвотного по желанию
возвращать назад выпитое. Остальное - проглатывание живых рыбок и лягушат
- неприятно, но несложно. Напуганные лягушки могут помочиться во рту
артиста, но и это нестрашно, сцена приучает улыбаться даже при смерти.
Конечно, бывали случаи, что земноводные ассистенты околевали и
переваривались желудком - подумаешь, французы ведь едят лягушек.
Возвращение рыб и лягушек тем более несложно - те плавают по поверхности и
выходят в самом начале. Артист, процеживая между зубами воду, удерживает
их во рту, а потом, по требованию публики выталкивает языком заказанное -
лягушку или рыбу. Обратить внимание следует обязательно на то, что при
токе воды рыбы должны плыть вперед головой, а если перевернется и пойдет
хвостом, то может возникнуть опасность от острых колючих плавников и
чешуи, работа же с лягушками совершенно безопасна.
  Со стороны Марселя Ницца появляется в профиль - слева тройной ряд гор,
справа - море. На дальних вершинах - снег. Прибрежье, засаженное пальмами,
фитолаками, эвкалиптами, олеандрами, приятно теребит глаз. Мелькают
разноцветные киоски купален. А вот рыбаки во фригийских колпаках, тянущие
невод. Кто-то у соседнего окна говорит: Канн, Ментона, Иер - все это
гравюрки, хорошенькие, но гравюрки, а здесь - картина.
  Никея - город побед. Основанная греческими колонистами из Массалии за 300
лет до рождества Христова, Ницца расположена на берегу бухты Ангелов и
защищена горами от северных ветров. Средняя температура года - 15,9°, зимы
- 9,5°, лета - 23,9°. Средняя влажность - 61,4%. Только в апреле и марте
мистраль высушивает воздух. В предыдущем "Письме с Ривьеры",
опубликованном в январской книжке, я, кажется, упоминала, что берег здесь
покрыт голышами, и нога, одетая в веревочные сандалии, скользит с боку на
бок.
  Главное действующее лицо ниццкой мелопеи - солнце, прожигающее веки.
Ниццары и ниццарки не знают туманов. В августе здесь все покрыто густым
слоем пыли, каменистая земля пересыхает, листья чернеют и сворачиваются,
как чай в цыбиках. Мустики - едва заметные мошки - кусают, как пчелы.
Морские ванны не освежают - вода слишком теплая. Отдыхающие бегут в горы
или сидят с открытыми окнами и опущенными жалюзи, поливают каменные полы
водой и смотрят, не упал ли барометр. Капитан Пальон, горный поток,
разделяющий Ниццу на две части - старый город и новый - в это время года
грязен, смраден и ленив.
  На Promenade des Anglais - бесчисленные кофейни и кондитерские, где после
купания можно выпить чашку кофе или рюмку марсалы. На Корсо - фонтан
Тритонов, вывезенный дочерью Михаила Палеолога из Константинополя.
Бронзовая статуя Массеоли с парой громадных ботфорт и крошечной головкой
на массивном туловище смотрит на заснувший броненосец на рейде. На
набережной среди прочего указатель - "До Санкт-Петербурга 3850 верст".
Откушав мороженого с фруктами на Rue de la Prefecture, 14, - в доме, в
котором скончался Паганини и откуда его тело отправилось в бесславные
скитания, - заглядываем на рынок, где рассыпалась корзина со сливами и
ругань пуассардок. В рыбьем ряду бьет в нос острый запах от садков с
устрицами и прочими морскими курьезами, везде лохани с живыми омарами,
лангустами, анчоусами, мерланами. В Jardin public, распираемом вспученным
духовым оркестром, осаждают мальчишки, навязывая бесхитростные букетики и
галдя без перерыва. Чтобы отделаться, нужно взять букет у первого и
указывать на него всем остальным.
  У морского вокзальчика вода пахнет дегтем и нефтью, случайный польский
щебет щекочет несколько мгновений ухо, а море - крыжовенное.
  В обеденной зале зеркала во всю стену, сотни огней под матовыми колпаками,
расписные потолки с богами Олимпа и амурами, готовыми спуститься на вас на
своих гирляндах, везде позолота, мрамор, на полу толстый мокетовый ковер,
на столе белоснежная скатерть, хрусталь, серебро, вазы с цветами, пирамиды
фруктов, прислуга с накрахмаленными воротничками. Сосед по пансионному
столу заказывает вторую тарелку бульябеса. Этакий состарившийся Базаров,
перешедший от резания лягушек к препарированию стрекоз. Каждый день он
совершает далекие пешие прогулки и зовет с собой. В любую погоду и в любом
месте этот господин из Казани, адъюнкт с руками мастерового, носит крепкие
горные ботинки и всегда ходит в коротких кожаных штанах, выставляя напоказ
мускулистые крепкие ноги, густо заросшие бронзовыми волосами, золотящимися
на солнце. Вооружившись путеводителем Пыпина, он ходил уже в Антиб и
Ментону. Туземные средневековые городки он с присущим русским
путешественникам снисходительным презрением называет недотыкомками и
смеется, что там главная площадь величиной с гостиную, а дома - как птичьи
гнезда. Причем не столько восхищается древностями, сколько возмущается
тем, что отойди чуть в сторону, где не бывает туристов, и сразу
запустение, нищета, грязь, что очисткой улиц занимаются лишь бездомные
собаки и что Ривьера загажена фабриками.
  Один раз я зашла за ним - мы собирались пойти на рынок. Все в его комнате
неряшливо, валяется как попало. Николай Александрович, как зовут моего
невольного знакомца, собирает всевозможные камни, жуков, растения для
гербария. Все эти сокровища для университетского музея копятся пока не
разобранными в банках, бумажных свертках, спичечных коробках. Я имела
неосторожность взять полистать книжку с какой-то жестянки, так оказалось,
что том заменял крышку, и на меня посыпалась какая-то прыгучая еще живая
дрянь. Николай Александрович заползал по полу, хлопая по паркету своими
лапищами, а на мои извинения только сокрушенно качал головой. Прислуге он
строго настрого запретил убирать в своей комнате.
  - Для них ведь это все мусор, - объяснял он мне, разглядывая на свет
стеклянную банку, в которой что-то жалобно из последних сил жужжало. - Их
ведь ничего, кроме чаевых, не интересует. Собираешь, собираешь - и все
коту под хвост.
  Потом протянул что-то в кулаке:
  - Возьмите, не глядя, на счастье!
  Я дала руку, открыла ладонь.
  Улыбнулся:
  - Не боитесь?
  - Разве можно бояться счастья?
  Положил жука.
  - Что это?
  - Скарабей. Его почитали в Египте. Нам кажется - дикари. А может, так было
и лучше. Мы, кажется, недалеко ушли - те хоть в навозника верили.
  На столе - фотография в рамке, обычная глупая семейная пастораль, пастух,
пастушка и их барашечка. Николай Александрович с женой, совсем еще юной
тощей особой, и их курносое чадо с прижатым к сердцу зайкой. Ухватились за
сына, как за спасательный круг, и смотрят на меня. У мальчика чуть косят
глаза.
  - Какой у вас чудесный мальчуган! - сказала я, чтобы что-то сказать.
  Удивляясь их крошечным порциям, Николай Александрович никак не может
понять, почему я ничего не ем. Знал бы он, как я тайком на спиртовке
готовлю тошнотворную тюрю и как заставляю себя ее глотать. С каждым днем
становится все хуже. Я буквально чувствую, как это - то, что даже теперь
боюсь назвать его именем, коротким и простым - пожирает желудок, его
стенки, кишки. Я знала, что теперь все пойдет быстро, и, в общем-то, была
готова к этой стремительности, но все это чушь и ложь - можно лишь
убеждать себя в готовности, но невозможно, абсолютно невозможно быть
готовой.
  Помню, как вышла от врача на Бульвар де Гренель, еще не успев толком
осознать, еще удивляясь и не принимая, не ошеломленная и не подавленная,
но - превратившаяся вдруг в зрение и слух: с неба сыпала мелкая сухая
крупа, и голуби крыльями смахивали с мостовой поземку - шорох перьев об
асфальт, - и обоняние вдруг заменило мысли: спустилась в метро, а там вонь
от клошаров. То, чего боялась, в чем в последнее время не сомневалась, с
чем смирилась и в чем даже пыталась найти какую-то необъяснимую горькую
сладость, превратилось вдруг из ночных страхов в названную реальность.
Одно слово - и невидимое стало осязаемым, страшное и принадлежащее только
тебе - рядовым случаем, еще одной галочкой в медицинской статистике.
  Первое желание - броситься к кому-то, рассказать, объяснить, поделиться,
да-да, разделить того, кто возвращает внутри меня все съеденное обратно, и
всучить в чьи-то руки. Сказать кому-нибудь: я умру.
  А потом заходишь в магазин - чулки порвались - там улыбаются тебе, и
улыбаешься ты. И оказываешься в суетливой толпе на вокзале под
закопченными стеклянными арками.
  Упаковала чемодан - и к морю.
  В Ниццу едут с Лионского вокзала. Французские поезда - дрянь, но какая
разница.
  Зима прямо на глазах, как в детской сказке, превращалась в лето. Пассажиры
бросались от окна к окну, теребя друг друга:
  - Посмотрите только!
  Мимо проплывали красные голые скалы, развалины замков, виноградники, серые
оливковые рощи, в фиолетовой дымке далекие горы, пальмы, громадные
толстолапые кактусы.
  Дорогу от Марселя до самой Ниццы я провела, запершись в туалете, меня
выворачивало наизнанку.
  Нет-нет, я приехала не умирать, отнюдь. Курортная жизнь, если и имеет
цель, то дотянуть, наслаждаясь январским жарким солнцем, пальмами,
перекинутыми на бульваре, как шея лебедя, видом красавца-полицейского в
белой каске - до битвы цветов. Уже вовсю идут репетиции карнавала -
горничные и прачки, а также безработные, нанятые за 10 франков,
изображают, обливаясь потом, рыцарей и дам, дикарей и пейзанок.
  Сегодня после завтрака мы с Николаем отправились в русскую читальню -
наняли фиакр и доехали до виллы Бормон, где Николаевское православное
кладбище и часовня покойного Цесаревича. Поднялись по высеченной из камня
лестнице, шли по широкой аллее, залитой цветами. Оттуда открылся вид на
море - спереди беспредельная глубина, слева разморенная Ницца. Русская
библиотека притаилась в приделе церкви. Можно читать в саду под пальмами.
Мы взяли по толстому волюму с кириллицей, радующей глаз, устроились в
плетеных креслах в тени и читали, смахивая со страниц летевшую с кустов
шелуху. Один раз набежало облако, которое, может, терлось о Гибралтар.
  Сейчас пришла домой, приняла душ и прилегла. Мой номер я делю с туземцами
- мелкими настырными муравьями. Берешь в ванной зубную щетку, а они
вылезают оттуда, как из леса на опушку. Отламываешь кусок оставленного на
ночь на столе круассана - те уже прижились в ноздреватом мякише, как
монахи в пещерах.
  Есть вещи, которые я не могу принять в этом человеке. Мне претит его
безапелляционность, инерция разогнавшегося тяжелого предмета,
самоуверенность обладателя ящичка, в котором шебаршится некое высшее
знание, вроде его медитеранского навозника. Он весь - правильность и
спокойствие, незыблемая уверенность, что наш нечаянный мир - не волос в
чьем-то супе, но овеществленный смысл, что двуногополые развиваются от зла
к добру, от грязи к чистоте, от хаоса к порядку, от гильотины к
электрическому стулу. Он раскладывает по полочкам эту бесконечную кашу из
горшочка, что варит жизнь, как раскладывает по коробочкам свою безмозглую
дрянь, в уверенности, что все на свете поддается классификации, что всему
можно найти подобающее место, что все можно назвать, что для всего
существует имя.
  Здесь есть один чудак, мнящий себя художником. Ни красок, ни кистей у него
нет, с утра он уходит на берег и в набегающих волнах ставит отполированные
морем камни на попа один на другой. Получаются какие-то причудливые формы,
что торчат из воды и держатся против всяких законов физики. Публика на
променаде останавливается посмотреть на эти вихлястые скульптуры и не
скупится на мелочь - таким образом он зарабатывает себе на ужин. Ночью
камни расшвыривают то ли волны, то ли мальчишки.
  Художник и сам похож на свою скульптуру - на плечах примостился
череп-голыш без единого волоска, который прикрывается от солнца детской
панамкой.
  Сегодня мы с Николаем поехали на фиакре смотреть на город с Шато. Оттуда,
с Замковой горы, вся Ницца, как на ладони, уступами с севера спускается к
морю. Там же, в крепостце, защищавшей когда-то итальянский городок от
врагов, а теперь ставшей рестораном, пообедали, причем, встретили пляжного
скульптора, и Николай пригласил его на стакан вина.
  Там, наверху, было ветрено, мистраль вздымал скатерти и юбки. Николай стал
ни с того ни с сего нападать на несчастного старика, будто хотел что-то
доказать ему:
  - Вот вы говорите, что готовы умереть в любую минуту без страха, что
примете отлучение от этого неба, солнца, ветра без ропота и сожаления - со
словами благодарности Богу и за каждый прожитый день и за посланную
смерть. Но, чтобы умереть счастливым, согласитесь, нужно хоть частью своей
здесь остаться, породниться с женщиной, бронзой или хоть кирпичом,
оставить потомство, теплокровное ли, каменное, бумажное, чтобы вы знали:
вот это - мой сын, а вот это - моя дочь, я их люблю и оставляю жить вместо
себя.
  Старик только вытирал пот с шеи своей панамкой, виновато улыбаясь и не
понимая, что от него хотят. Я зачем-то заступилась за этого беднягу с
зубами, желтыми, как кукурузные зерна:
  - Знаете, чего вам надо бояться, благоразумный мой человек?
  - Чего же?
  - Того, что в один удивительный день вы не узнаете того, с кем думали, что
породнились, выбросите на помойку ваших детей и на последний гривенник
закаж