ли -
муж. Или - отец. Так?
  Понимаете, афиняне, есть люди, которые живут одиночеством. Они могут
приходить вечером домой в пустые комнаты и вести себя как ни в чем не
бывало, переодеваться, ужинать, читать газету, смотреть запросто за окно,
зевать, ложиться спать. И мне тоже казалось, что я такой же. А потом
началось. Будто я растворяюсь, перестаю существовать, исчезаю.
Проваливаюсь в пустоту, в бочку без дна. На самом деле мне нужен был рядом
живой человек, в котором бы я отражался, чтобы знать, что я есть. И вот,
действительно, решил жениться. В то время я начал зарабатывать уже
неплохо, от патрона перепадали кое-какие дела, появились первые клиенты. Я
сделал предложение одной женщине, которую почти не знал. Мы иногда
встречались у общих знакомых. Она одевалась элегантно, тогда женщины
носили юбки-дудочки и широкие шляпы. Голос у нее всегда был насмешливый.
Она вглядывалась в людей, прищурившись, и никогда нельзя было понять,
говорит она серьезно или шутит. Вы что-то, например, спросите простое, а
она сразу не ответит, будет долго смотреть на вас, а потом ответит
вопросом на вопрос, или просто отвернется, или начнет говорить о
чем-нибудь своем. Я то и дело сталкивался с ней ненароком - то на улице,
то на концерте, один раз столкнулись в книжном магазине на Покровке. Она
листала какой-то том. Я поклонился, поинтересовался, что она читает.
  - Обо вшах.
  - Обо вшах?
  Она засмеялась:
  - Ну вот же: "Гиппократ, излечивший много болезней, заболел и умер.
Гераклит, столько учивший о воспламенении мира, сам наполнился водой и,
обложенный навозом, умер. Демокрита погубили вши".
  Она закончила медицинский курс и была оставлена при университете, там в
лаборатории проводили какие-то опыты на собаках, изучали деятельность
мозга. Помню, я спросил, что такое они творят с бедными животными - мы
вышли из магазина, и я пошел проводить ее до трамвая, чуть накрапывал
дождь, вернее, уже почти кончился, и падали последние капли, я был без
зонта, а она шла под красным зонтиком, и от этого и плечи ее и лицо
красновато светились. Она рассказывала, как они там приручают собак, чтобы
те откликались на свое имя. Потом их привязывают ремнями к специальному
станку.
  - Нажимаешь на рукоятку, - говорила она, - и нож отрезает голову. И
записываешь наблюдения. Рот открыт, язык прилип к гортани, ноздри
трепещут, уши подняты, веки наполовину закрыты, видны белки. Зовешь:
Дружок! Веки приподнимаются, глаза оживают, зрачки поворачиваются, смотрят
на тебя. Через несколько секунд веки закрываются. Потом зовешь с другой
стороны: Дружок! Дружок! Снова глаза оживают, зрачки переползают на голос,
находят тебя, потом опять затухают. Зовешь в третий раз - уже не слышит.
  Я смотрел на эту женщину и снова никак не мог понять: это она говорит
серьезно или так странно шутит со мной?
  Эта ее странность, непонятность меня почему-то притягивали. Она была не
такая, как другие. Вернее, не так, или не совсем так: все женщины сразу
начинают с тобой играть, но она играла по каким-то не знакомым мне
правилам. И потом эти случайные встречи. В романах случайные встречи
героев устраивает автор, а здесь нас будто действительно все время кто-то
подталкивал друг к другу. Потом я случайно, от знакомых, узнал, что за
несколько лет до этого у нее погибли родители. Отец ее служил в
Туркестане, он с женой ехал в отпуск на поезде, произошло крушение. И вот
это знание вдруг каким-то непостижимым образом приблизило ее ко мне, мне
показалось, я что-то в ней понял. Она только делает вид, что ее интересуют
ее университетские исследования, что она независимая, колючая,
недоступная, а на самом деле так же страдает от одиночества и отсутствия
ласки, как я. Ни с того ни с сего захотелось этого неуютного, насмешливого
человека обнять, прижать к себе.
  И вот тогда, в трамвае с вороной и землекопом, я все неожиданно для себя
решил. А потом жизнь завертелась, будто только ждала, когда я наконец
пойму, что происходит. Я решил сделать ей предложение - сейчас же,
немедля. Слез с трамвая, побежал догонять, не догнал, отправился на другом
трамвае в университет, нашел ее там, попросил на минуту выйти из
лаборатории.
  - Катя, - сказал я, с трудом переводя дыхание, - я хочу, чтобы вы были
моей женой.
  Насмешливо посмотрела на меня. Я уже не сомневался, что она откажет мне
сейчас, скажет что-нибудь шутливое и обидное, но Катя так же насмешливо
согласилась:
  - Хорошо, я буду вашей женой, но сейчас мне надо в лабораторию. Марсик
зовет.
  Действительно, за дверями раздавался лай. Она ушла.
  Мы объявили себя женихом и невестой. Она все обращала в шутку, и мне это
даже нравилось. Нельзя ведь серьезно быть женихом - роль, согласитесь,
придурковатая. Она играла рачительную невесту, я - беспечного,
легкокрылого, удачливого игрока, поставившего все, что имеет, на зеро и с
легкой душой ожидающего выкрика крупье.
  Когда я привлекал ее к себе, обнимал, втягивал в ноздри прокуренный запах
ее волос, настоянный на крепких духах, она улыбалась, отстраняясь, чмокала
меня в нос и говорила:
  - Любовь - трение внутренностей.
  Или еще какие-нибудь слова, от которых я совершенно терялся, а она
смеялась и вытирала мне платком остатки губной помады с носа.
  Когда в первый раз поцеловал ее по-настоящему, в губы, вдруг заметил, что
ее слюна не имела вкуса.
  Едем на извозчике, и Катя вдруг спрашивает, хотел бы я жить в первые века
христианства, и видеть все, и принять мученичество - и пока я думал, хотел
бы действительно или нет, она хватает меня за руку и показывает на
мальчишек, как те подкладывают пистоны на трамвайные рельсы.
  Помню, продавец в ювелирном магазине вынимает бархатную гранатовую
подушечку с кольцами, кладет перед нами на прилавок, она примеряет,
надевает мне на палец, cама крутится перед зеркалом, выставляя руку с
кольцом то так, то этак, а я в ту минуту подумал: что я делаю? Зачем? Кто
эта женщина? Я ничего о ней не знаю. Абсолютно ничего. Но нужно было
платить, а потом мы поехали смотреть квартиру.
  Квартиру мы нашли в самом центре города, у Знаменского парка, большую,
просторную, чтобы я мог, не стыдясь, принимать клиентов. До нас там жил
зубной врач. Он умер от рака горла, а вдова переехала куда-то. Как раз
когда мы пришли, швейцар отвинчивал с парадных дверей медную табличку с
его фамилией.
  Мы бродили по пустой квартире, то расходясь, то сталкиваясь в какой-нибудь
комнате, и всюду еще стоял какой-то медицинский запах, которым за много
лет пропитались и затоптанный паркет и выцветшие обои с наполеоновскими
пчелами золотым по красному. На стенах были темные прямоугольники от
висевших на одном месте многие годы картин. На широком подоконнике
валялась забытая резиновая медицинская перчатка, она слиплась. За окном
была заброшенная клумба, посередине ее стояла палка для поддержки уже
несуществующих георгин. Был конец октября.
  Катя говорила, что вот в этой комнате будет наша спальня, в той - мой
кабинет, там - приемная, что сюда пойдут темные обои, а вот в ту комнату
лучше светленькие, а я слушал ее, и все мне казалось странным, что вот
здесь, в этих стенах, напротив этого окна, мы будем любить друг друга, как
муж и жена, ее тело будет принадлежать мне. Я почему-то не мог представить
себе, как все произойдет. Мы должны были вот-вот венчаться, но
необъяснимым образом она стала для меня еще недоступней. Я отчего-то не
решался вот прямо сейчас, в нашей пустой новой квартире, взять ее за руку,
прижать к стене, поцеловать. Наверно, боялся, что она тогда опять скажет
что-то насмешливое и непонятное. А может, она, наоборот, ждала как раз в
ту минуту, что я схвачу ее, стисну, закрою ей рот, чтобы ничего не могла
сказать, повалю на затоптанный рабочими, выносившими мебель покойного
врача, пол. Ничего не знаю. Мы бродили по комнатам, она деловито говорила,
что нужно купить, я записывал. Она сама выбирала всю мебель, совещалась с
обойщиками, все устраивала, хлопотала, и я даже был рад, что не нужно всем
этим заниматься.
  Потом мы поехали к портному. По дороге выглянуло солнце, и серый осенний
день преобразился. На примерке я стоял, подняв руки, - холодная лента
аршина скользила, обнимала - и глядел, как моя невеста сидела у окна,
залитая октябрьскими лучами, перебирая в железной звонкой коробке
солнечными бусинами и пуговицами. Я думал тогда о том, что мы обязательно
будем с ней счастливы, просто это трудно и не сразу дается - быть
счастливым.
  Мои знакомые настаивали, что я должен устроить по традиции прощальный
мальчишник. Никакой потребности в этом я не испытывал, но поддался на их
уговоры, не желая никого обижать. Вернее, не хотелось перед ними
показаться скупым, будто мне жалко потратить на ресторан денег.
  Решили собраться в Эрмитаже на Каретной, выбрали подходящий кабинет,
сообща составили меню ужина. Я приехал в тот вечер в Эрмитаж пораньше,
чтобы распорядиться насчет вин, закусок. Ходил по пустой зале с роскошно
сервированным столом, разглядывал букеты цветов, картины на стенах,
всматривался в зеркала, проверяя, как сидит на мне щеголеватый, дорогой
фрак, скрадывавший полноту.
  Не без сожаления я размышлял о том, во сколько мне вся эта никому не
нужная мишура обойдется и сколько на эти деньги можно было, к примеру,
купить книг. За стеной, в соседнем кабинете, вовсю кутили, и оттуда
доносились женские визги и смех.
  Первым пришел Соловьев, окончивший курс вместе с Катей и начавший теперь
практиковать молодой врач. Собственно, через него я с ней и познакомился.
Шумное медведеобразное существо с постоянным запахом пота, которого он
совершенно не стеснялся, говоря, что запахом животные метят свою
территорию, а ему, Соловьеву, принадлежит весь мир. После того, как мы
объявили о нашей свадьбе, он изменился ко мне: его панибратское,
тискающее, полуотеческое отношение сменилось на показное разочарование,
мол, я от тебя, брат, такого не ожидал. Мне казалось, что он сам имел на
Катю какие-то планы и теперь просто вымещал на мне досаду.
  Соловьев сразу велел, никого не дожидаясь, открыть бутылку шампанского, и
мы с ним чокнулись. Я ждал, что он скажет: за твое счастье! - или
что-нибудь подобное, что принято в таких случаях, но он выпил молча и,
наливая себе еще, стал вдруг говорить, что я дурак, что этой женитьбой
совершаю ошибку, что с одиночеством и отсутствием любви нельзя бороться
нелепым браком и что нет ничего глупее, чем жениться просто чтобы
заполнить пустоту.
  - Что ты такое мелешь? - прервал я Соловьева и только теперь заметил, что
он уже был пьян.
  - Тебе нужен не брак, а случка! - сказал он. - Тебе нельзя доверять такого
человека, как Катя.
  Понятно, подумал я, этот тип просто завидует мне.
  - Да ты, кажется, в нее влюблен, животное? - засмеялся я, чтобы обратить
весь этот разговор, действовавший мне на нервы, в шутку.
  Он как-то странно посмотрел на меня. Продолжить нам не удалось, появились
шумной гурьбой мои товарищи, большинство из которых я в глубине души или
не любил или презирал, и, наверно, они платили мне тем же, но все это не
играло тогда никакой роли и не мешало нам быть товарищами.
  Сели пить и есть. Вспоминали университетское, юношеские проделки.
Вспомнили, как я, готовясь к экзамену, обрил себе, по-демосфеновски,
полголовы. Вспомнили, как, дурачась, дали объявление, что нужна молодая
сиделка к старой женщине, и как по объявлению пришла какая-то хромоножка,
забитая и запуганная, она все протягивала нам вырезку из газеты, не
понимая, кто мы и почему умираем с хохота. Все воспоминания были в таком
же духе. По-настоящему веселья на мальчишнике не было, во всем
чувствовалась какая-то неловкость, поэтому старались побольше выпить,
чтобы освободить себя от нее.
  Так часто бывает: где думают много смеяться, отчего-то веет скукой. Да еще
все время был слышен пьяный мужской хохот за стеной и девичье повизгивание.
  Стали пить водку. Потом кто-то сказал, что не хватает треска. Так и
сказал, по-моему, это был тот же Соловьев:
  - Не хватает треска, скопцы! Последний вечер свободы должен быть проведен
с треском!
  Идея провести вечер с треском всем очень понравилась, все загалдели,
закричали - выпили уже немало. Вызвали посыльного ресторана и отправили
его за девочками со строгим приказом привезти только молодых, хорошеньких
и веселых.
  Мне казалось, что все это шутка, грубая, мужская, как полагается на
мальчишнике, и что все этим и кончится, и я тоже громко кричал, что нам
только молодых и веселых.
  Посыльный, тощий вихрастый хохол, развращенный мальчишка лет шестнадцати,
понимающе ухмыльнулся:
  - Будьте покойны - доставим перши сорт!
  Все хохотали и повторяли:
  - Перши сорт! Умора! Перши сорт!
  Вскоре, действительно, дверь приоткрылась, и в кабинет робко вошли
какие-то затасканные девицы не первой молодости, которые совершенно
обомлели и растерялись при виде роскошно одетых молодых людей, дорогой
сервировки, зеркал, электрических люстр. Мне показалось, что и это все еще
шутка и что мы вдоволь сейчас похохочем над этими неопрятными задастыми
размалеванными существами, заплатим им, допустим, по десятке и отпустим с
Богом, но Соловьев вскочил со своего стула и рассеял минуту замешательства
тем, что стал с наигранным почтением распределять барышень.
  - А вот вас, голубушка, - он взял под локоток рябую, чуть косившую, с
дряблой, несвежей кожей девку, - мы посадим на коленочки к самому жениху!
  И под всеобщий вопль восторга она уселась мне на колени, тут же обвив мою
шею руками и поцеловав меня в губы, я даже не успел отвернуться.
  Мальчишник пошел несравнимо веселее. Гостьи не скупились на ласки и
поцелуи, охотно позволяя расстегнуть блузки. Быстро сделалось жарко. Моя
избранница набросилась на закуски, персики и виноград, жадно поедая все,
что было на столе. Пожирала, напихивая полный рот. Я хотел как-то спихнуть
ее с себя, схватил за талию, чтобы поднять, а она поняла меня по-своему и
одной рукой стала расстегивать на спине платье, а другой все запихивала
виноградины в рот.
  Я видел, как Соловьев, усевшийся со своей избранницей на диван и уже
наполовину раздевший ее, целовал обвислые груди, прижался к ним лицом,
потом ухом, затем другим ухом и вдруг сказал:
  - Затронуты оба легкие...
  Я с ужасом почувствовал, что пьян, и все окружающее приобретало вид
странного неуклюжего сна, который вызывает ужас и гадливость, но которому
не удивляешься.
  Лиза, кажется, ее звали Лиза, хотя представилась она сначала как-то
по-другому, давала мне пить из своего стакана, кусала за мочку уха, лезла
в ушную раковину кончиком языка, слюнявила, будто хотела высосать через
ухо мозг. Было щекотно, я ежился, отпихивал ее, вытирал платком ухо. Она
заливалась смехом и снова лезла ко мне языком. Она без перерыва хохотала,
отвечая идиотским хохотом на все вопросы и попытки заговорить.
  В комнате стало совсем душно, нечем было дышать. Облако дыма мешалось с
облаком духов. Избранница Соловьева, вырвавшись из его объятий, взяла со
стола бутылку шампанского и хотела отпить прямо из горлышка - тут у нее
выросла белая пузырчатая борода. Теперь уже и из нашего кабинета
разносились на весь ресторан пьяный мужской хохот и женские визги.
  Я целый день ничего не ел, и, наверно, оттого, что пил натощак, меня так
быстро развезло. Ни с того ни с сего на меня напала какая-то злоба,
совершенно баранья ярость. Злоба и на Соловьева с его дурацкими
разговорами, и на эту Лизу, которая все норовила залезть рукой, сладкой и
мокрой от винограда, мне в ширинку.
  Я уже плохо соображал. Мир продирался ко мне через плотную полупрозрачную
пелену. Я опрокинул в себя еще подряд две рюмки водки и с пьяным
остервенением набросился на сидевшее на мне горячее тело, стал его
целовать, кусать в мягкую прослойку жира на рябой спине, мять жидкие,
кисельные груди. Лиза завизжала, вскочила, стала бегать от меня вокруг
стола, заливаясь смехом. Я бросился за ней. Все кругом что-то орали,
хохотали, хлопали в ладоши, улюлюкали. Кто-то из дам подставил ей ножку,
она упала на ковер. Я бросился на нее, задрал ей юбку, под которой ничего
больше не оказалось, никакого белья.
  Я был в хмельном ослеплении, совершенно не понимал, что я делаю, где я
нахожусь, что происходит. И вообще, этот человек на полу, боровшийся с
рябой косоглазой девкой с пахучим межножием, не был мной, это кто-то
другой, чужой, мне совершенно не знакомый, ерзал между ее мокрых от пота
рыхлых бедер.
  Потом я плохо что помню. Кажется, я пил еще, а затем меня уложили тут же в
комнате на диван.
  Не знаю, через сколько времени я очнулся. Кто-то лежал на диване, кто-то
на полу, кто-то заснул прямо за столом. Девок уже не было. Меня мутило. Я
вскочил и хотел бежать в уборную.
  - А, это ты? - сказал чей-то голос. Я обернулся. У окна стоял Соловьев,
почему-то со спущенными штанами и закапывал себе что-то из пипетки.
  Кое-как я добрался до дома и отлеживался целый день. Голова раскалывалась,
желудок извергал из себя все.
  В тот день мы должны были еще встретиться с Катей - пришлось
телефонировать ей в университет и просить передать, что я прийти не смогу
- срочные дела в суде.
  Вечером, когда я пошел в уборную помочиться, почувствовал неприятный зуд и
щекотание. Присмотрелся - сероватые отделения. Меня охватило неприятное
предчувствие. Ночью при мочеиспускании - резь. Все воспалилось, все время
зуд. Уже никакого сомнения у меня не было. Наличествовали все симптомы -
частые болезненные позывы, жжение и боль в канале. На другое утро полезла
какая-то слизь. Я ничего не мог есть, меня бил озноб. Все это было
чудовищно и совершенно невозможно.
  Никогда в жизни я себя так не презирал. Меня раздавило, расплющило,
истерло в грязь. И надо было всему этому случиться буквально накануне
венчания! Одна мысль, что об этом узнает Катя, уже сводила меня с ума. Это
было абсолютно недопустимо, немыслимо. Я решил, что лучше удавлюсь, но не
допущу такого унижения. Биться головой о стену не помогало - нужно было
что-то делать. Я бросился к Соловьеву.
  Тот осмотрел меня и похлопал по плечу:
  - Поздравляю вас, юноша! Эпикур страдал от этого всю жизнь и умер,
покончив с собой в ванне после двух недель мучений - не мог помочиться.
  При этом он криво ухмылялся и не скрывал облегчения, которое испытывал от
того, что не заразился сам.
  Он взял у меня зеленоватый гной и, капнув на стеклышко, сунул под
микроскоп. Нагнулся, вложив глаза в окуляры.
  - Хочешь посмотреть - вот они, гонококки!
  Единственным моим желанием было схватить микроскоп и размозжить им его
череп.
  - Плохо дело, - продолжал Соловьев. - Может перейти на яичко и на мочевой
пузырь. Что ж, будем прижигать раствором азотнокислого серебра. Но до
свадьбы, предупреждаю, не заживет.
  Я был в полном отчаянии. День венчания был давно назначен, мы уже
разослали приглашения, заказали повара, и, вообще, приготовления шли
своим, не зависимым от меня ходом и остановить свадьбу было решительно
невозможно, да и что я должен был сказать Кате?
  На следующий день мы пошли с ней на примерку ее платья. Заколов рот
булавками, портниха на коленках ползала вокруг Кати. Моя невеста, в
подвенечном уборе совершенно преображенная, еще более мне незнакомая, все
время меня о чем-то спрашивала, нужно ли сделать талию повыше или что-то
про лиф и другие такие же вопросы, в которых я ровным счетом ничего не
понимал, а я даже не слышал ее, потому что в мозгу был только ужас. Катя,
конечно, почувствовала, что со мной что-то происходит, и спросила, уж не
болен ли я. Наверно, я вздрогнул, потому что она засмеялась.
  Теперь я стал избегать касаний и ласки, хотя знал, что через поцелуй это
передаться не может. Я казался сам себе таким нечистым, что боялся даже
дотронуться до Кати. Конечно, она не могла это не почувствовать, но не
подала виду.
  Нужно было что-то придумать, чтобы не допустить нашей близости хотя бы в
первые дни, пока болезнь окончательно не пройдет, но как? Что делать? Я
терялся, мысли разбегались. Меня охватывала просто паника - я ничего не