ще одну казнь Я наведу на царя египетского и на всю его державу
березового ситца, такую последнюю и решительную, что после этого он
оставит народ в покое. Слушай: в полночь Я пройду посреди Египта, и умрет
всякий первенец от царевича до первенца рабыни, которая при жерновах, и
все первородное из скота, и будет вопль и плач великий от стольного града
до самых до окраин, какого не бывало и никогда не будет более.
  И прошел в полночь Господь по Египту.
  И встал ночью царь египетский, и все рабы его, и весь Египет, и сделался
великий вопль и плач от столиц до Путивля, ибо не было дома, где не было
бы мертвеца.
  И призвал тогда царь египетский Мотте к себе и сказал:
  - Все равно не отпущу.
  И ожесточил царь египетский сердце свое пуще прежнего и стал мучить народ
дальше без конца.
  И тогда возроптал Мотте на Господа:
  - Но как же так?
  И Господь, - допечатывала второпях ремингтонистка, - развел руками.
  Отчего-то вспомнил, как последний раз ездил на дачу в Валентиновку, прежде
чем ее спалили.
  Я иногда приезжал зимой - посмотреть, все ли в порядке. Часто залезали. Не
столько воровать - брать-то там нечего, сколько мальчишки из озорства или
бомжи. Переночуют, побьют стекла, а потом еще и спалят. Не специально
даже, а по неосторожности: неаккуратно примутся разжигать печку или от
окурка, напьются и заснут, да мало ли что. До той зимы несколько раз
залезали, но обходилось.
  А по правде говоря, просто хотелось вырваться из дома.
  Еле открыл дверь на террасу - на крыльце намело целый сугроб. В комнатах
все выморожено, тускло. Первым делом - печка.
  И вот уже за быстро накалившейся ржавой дверцей жаркая перестрелка,
сипение истекающих кипящим соком сучков. Дымная душа поленьев норовит
улететь не в небеса, а в комнату. Все отсырело. Вот-вот пойдет пар от
дивана, от плетеных соломенных кресел, от слежавшейся пачки прошлогодних
газет, от обоев. Дух от печки наполняет комнату, распирает стены, потолок,
старое дерево поскрипывает.
  За окном жасмин с белыми мышками на ветках. На снегу вавилонская
клинопись. На соседнем сарае навалило столько, что он вот-вот тихо рухнет.
  В вагоне утренней электрички было пусто, проморожено. Запах лыжной мази.
Пустая бутылка каталась под скамейками от остановки к остановке. В тамбуре
кто-то прикуривал, и осветились руки. Мелькнул одинокий лыжник на
переезде, чиркнул по стеклу путевой рабочий в оранжевой куртке, медленно
ползли далекие трубы, забывшие дым. Деревья, дома, заборы - все под
снегом. В поле две синие лыжни андреевским крестом. В Подлипках вошел и
сел на скамейке напротив слепой с собакой - стал вынимать ей из лап
льдышки. А та все меня нюхала.
  В Валентиновке один только я и вышел. Заснеженные ели, сугробы, зимний
поселок пуст, дачи стоят забитые, вымерзшие, тишина, вместо дорог
утоптанные тропки. В городе и снега-то почти не видно, а тут столько
выпало, что заборы, летом высокие, теперь по колено.
  Затопил печку, поставил чайник, пошел расчищать дорожку. Снег легкий,
морозный, берешь целую лопату, швыряешь к кустам - рассыпается пылью.
  Вышел пройтись по поселку, втягиваю колкий воздух, гляжу на ворон, которые
осыпают с веток морозной мукой, на утонувшую в сугробе телефонную будку с
оторванной трубкой, на собачьи желтые метки у столбов. На одной яблоне еще
висит несколько зимников. Под ногами звонко, хрустко. Одиноко, хорошо.
  Вышел к путям - там товарняк с лесом. Окутан клубами колючей пыли. Рельсы
прогибаются. Под колесами вагонов бьется коробка из-под ботинок. Ее
крутит, швыряет - потом еще кувырок, и стала на попа, замерла, глядя вслед
убегающим огонькам.
  Топил печку, топил, а к утру все остыло, за окном поднялась ночная метель,
и комнату выстудил ветер. Натянул на себя все что можно, накрылся еще
старым пальто, покрывалом, какими-то тряпками. Все никак не мог заснуть. А
потом будто провалился в бездонную слепую дыру - и опять приснился Олежка.
  Я сижу у себя за столом и что-то пишу. И чувствую, за занавеской кто-то
есть. Вернее, знаю, что это он, мой Олежек, и мы играем с ним в прятки.
  Подхожу на цыпочках, обнимаю.
  Он хохочет. Заливается у меня в руках, но за занавеской.
  Держу его крепко, сам себе не верю, боюсь развернуть. Ощупываю под
материей его руки, ребрышки.
  Он кричит:
  - Папа, мне щекотно!
  Я ему:
  - Олеженька, ты разве не умер?
  И разворачиваю его.
  Он смеется:
  - Нет, вот же я! Ты же меня щекочешь!
  - А откуда кровь?
  - Какая кровь?
  - Вот здесь и здесь.
  - Да где же?
  И действительно, присматриваюсь, никакой крови вдруг нет.
  Просыпаюсь весь мокрый от пота, счастливый. Пальцами все еще чувствую его
руки, его ребрышки.
  А кругом зима, ночь, забитые дачи. И в шкафу висит его шубка, протертая
ранцем на плечах. Какие-то вещи тогда выбросили, а шубку оставили,
привезли сюда, чтобы места не занимала.
  Его укладывала всегда Света, и, засыпая, Олежка держался за ее ухо.
Однажды, когда Света куда-то, не помню, ушла, я долго читал ему сказки, а
потом поцеловал в лоб и выключил свет, но он, конечно, заревел. Я прилег
рядом, как это делала Света. Его ручка нащупала мое ухо. Я думал, теперь
Олежка успокоится, заснет, но пальчики нащупали что-то не то, какой-то
взрослый обман, и он снова стал рыдать, по-детски безудержно, безутешно.
  Опять стал выискивать в памяти какие-то кусочки той нашей жизни с Олежкой.
После того, что случилось, я не мог ни писать, ни с кем-то говорить об
этом. И вот прошло какое-то время, и теперь даже думать о сыне было в
радость. Говорят, что человек не живет сам по себе, что он если и есть
где-то в этой ночи, то только если кто-то его вспоминает, думает о нем,
видит его. И вот я опять, в который раз пытался оживить моего Олежку,
перебирал в уме какие-то истории, случаи, просто картинки.
  Вот я учу его ходить на полотенце, продетом под мышками. Вот он печет
песочные пирожные у нас во дворе на Госпитальном, и я, сидя на краю
песочницы, ем их понарошку, не отрывая глаз от газеты. Зимой мы едем на
трамвае в воскресенье в Измайловский парк - там фигуры изо льда,
прозрачные от солнца, изумрудные, зализанные от касаний. Потом качаю его
на качелях, и он - бултых в снег.
  На день рождения купили красивую клетку с хомячками. С каким восторгом
Олежка наблюдал за родившимися крошками - и вдруг прибегает в страшной
детской истерике.
  - Что с тобой, Олежек? Что случилось?
  Ничего сказать не может от рыданий. Наконец выкрикивает:
  - Она откусила ему голову!
  Одно время каждый вечер приставал, чтобы я рисовал на полях книг
бесконечные мячики: если быстро листать, то мячик поскачет по странице.
Потом сам стал рисовать. И сейчас какую книгу ни возьми - в каждой на
полях его шарики, неровные, неумелые.
  Один раз он занозил ногу - я пинцетом выдернул щепку. Кровь, крики, слезы.
Света ходит с ним по комнате и успокаивает:
  - У заиньки болит лапонька, заинька занозил лапоньку, лапонька
разболелась, зачем заинька бегает без тапочек?
  Потом начались Олежкины болезни, больницы. У детей температура
подскакивает в одно мгновение - еще только что играл на ковре, вдруг хлоп
на бок - почти 40 градусов. А вот еще помню, как Света втирала ему мочу в
пятки, чтобы сбить жар. Я сначала пришел в ужас, но она стала уверять
меня, что ей так делала ее мама и что это, вообще, лучшее средство.
  Олежка стал все время играть в больницу. Одно время усердно лечил мух. В
палате на подоконнике ставили тарелку с ядовитой бумагой. Он собирал мух с
тарелки, перекладывал их на чистое блюдце, смачивал водой и сушил на
солнце, снова смачивал и сушил, и так до тех пор, пока мухи не начинали
шевелиться и в конце концов улетали.
  Деду Морозу написал просьбу, зная, что он выполнит любое желание, чтобы у
сына соседки, инвалида, выросла рука, которую у него оторвало в армии в
Афгане.
  При этом ничто не мешало внезапным приступам детской жестокости. Я застал
его один раз за тем, что иголкой он прокалывал жука-бронзовку, снятого с
сирени, наблюдая, как выпирает наружу белое жидкое нутро. Я молча взял
Олежку за руку и уколол его той же иголкой в палец. Он завизжал от боли и
обиды, а я только спокойно сказал:
  - Теперь ты можешь себе представить, как больно было жуку.
  Еще помню, как он рисует на террасе и обводит солнце желтым карандашом по
чашке, чтобы было круглое, а уже смеркается, я включаю свет, и солнце с
белой бумаги вмиг исчезает.
  Все время думаю, что осталось бы от детства в его памяти? Что он пронес бы
с собой через всю жизнь? Наверняка осталось бы у него от тех лет что-то
совсем другое, мне даже недоступное, немыслимое, например, какая-нибудь
бабка из очереди, угостившая его залапанной конфеткой, или кресс-салат в
горшке на подоконнике под стеклянной запотелой банкой, который мы
выращивали весной, - ему нравился запах этой курчавой травки. А скорее,
остались бы какие-нибудь обиды, детские, жестокие, непоправимые. Когда
Олежке вырезали гланды, он ждал, что мы принесем ему мороженое - другому
мальчику в палате родители принесли эскимо, а мы об этом даже не подумали.
Для нас пустяк - в другой раз купим тебе эскимо, - а для него трагедия.
Обиделся на нас, не хотел разговаривать. Или, может, всю жизнь вспоминал
бы и мучился, как в первый раз, когда остался один в больнице, нянечка не
поставила ему горшок на ночь, спросить он побоялся, а ночью не вытерпел и
надул в кроватку - кто теперь узнает?
  Каждое лето мы приезжали сюда, в Валентиновку.
  В заросшем дикой малиной углу у забора пристроился муравейник. Олежка звал
меня протыкать его рыхлую плоть крепкими травяными стеблями, смахивать,
сдувать приставших муравьев и облизывать травинки.
  Вот утро. Сквозь ставни бьет солнце после недели дождей. Встаем лениво,
поздно, по-дачному, а Олежка уже где-то в саду, где яблони с подпорками,
играет в какую-то недоступную нам игру, развешивает ленточки на деревьях,
втыкает в землю веточки, строит свой, невидимый и недоступный нам мир.
  От дождей все отсырело. В уборной бумага в сатиновом мешочке - влажная, на
клеенке в саду на столе - лужа. Крыша соседней дачи, крытая шифером, на
солнце дымится, еще ночью лило, а сейчас уже припекает.
  Завтрак под августовским небом. Олежка - с белыми кефирными усиками -
спрашивает, правда ли, что бородавки вскакивают из-за плохих дел. На стол
падают шишки с сосны, звонко отскакивая.
  Света идет на станцию за молоком, а мы устраиваемся на раскладушке под
сиренью - читаю ему "Робинзона Крузо", удивляясь, почему я так хотел в
детстве оказаться где-то на острове, без еды, без дома, без постели, без
гренок на завтрак, без вот этой раскладушки под сиренью - но с людоедами и
страхом голодной смерти. Читаем запоем. Ему нравятся приключения с
дикарями, а мне вдруг пришелся по душе эпилог, когда Робин-горемыка
возвращается домой - тихо, тепло, покойно, и все позади.
  Мимо нашего забора идет дорога к реке. За кустами ходят без конца
туда-сюда, иногда видны длинные удочки, они прогибаются на каждом шагу.
  К полудню приезжает почтальон со вчерашней "Вечеркой". Велосипед трясется
по гравию, дребезжит звонок. У почтальона укушенная прищепкой штанина.
  На обед окрошка, котлеты, компот. Вечная истерика с первым, да и вообще,
Олежка ничего за столом не ел, а потом все таскал куски с кухни.
  Гнали его поиграть с соседскими детьми - ни в какую, зато читал взахлеб и
приставал ко мне с шахматами. У нас были фигуры, сделанные из шишек,
может, это его и привлекало.
  К вечеру, когда спадает жара, едем в Загорянку на Клязьму, а по дороге
заезжаем посмотреть на сгоревшую дачу на Садовой. На покосившемся заборе
рыжая, мохнатая от ржавчины колючая проволока. По всему участку разбросаны
обгоревшие черные бревна, а от фундамента почти уже ничего не осталось -
соседи растащили кирпичи. Мальчишка с ластами через плечо показывает
куда-то наверх пальцем:
  - Смотрите, какой огонь был!
  И действительно, по почерневшим соседним соснам видно, какой высоты
достигало пламя.
  Едем дальше, там акация навалилась на забор, мне надо пригибать голову.
Останавливаемся. Делаем свистульки из упругих, жирных стручков, дудим. Нам
навстречу идут дачники и тоже дудят, сшибая палками крапиву. На углу
Сиреневой и Мичурина дачная свалка. Ржавая газовая плита, битое стекло.
Освежеванный диван - сквозь пружины проросли одуванчики.
  Спуск к Клязьме крутой, искушение для велосипедистов, но можно наткнуться
за поворотом на корову или еще на какой-нибудь сюрприз. Внизу дачный пляж,
засеянный обертками от конфет и пробками от пивных бутылок. Дачники,
собаки, велосипеды, два негра из летной школы в Чкаловском. В луже
головастики вспорхнули веером.
  Лезем в воду, Олежка визжит, брыкается, я беру его на руки, и мы окунаемся
в ледяную муть. Тина засасывает пятку, лижет подошву ступни, залезает
между пальцев.
  Вылезет из воды - весь дрожит, носится по песку, чтобы согреться.
Подбегает, а на ногах - песочные носки.
  Вечера в августе уже холодные, чай пьем на террасе, с последней покупной
клубникой - бросаешь ягоды в чашку и давишь их ложкой. А в июле
завариваешь обыкновенный чай, а получается жасминовый - чай пахнет
жасмином от куста за окном, открытым настежь.
  Укладываем спать - снова целая церемония. Ноги, зубы, пижама. Тысяча
причин не ложиться, а когда в конце концов залезает в постель, то опять
начинается - смазывай комариные укусы кремом, принеси водички, почеши
спинку, почитай, и еще бесконечные почему, почему, почему. Олежка
расспрашивал меня обо всем на свете, твердо веря в мое всеведение. Потом
сам принимался читать, умоляя, что всего минуточку. Минуточка затягивалась
еще на минуточку, и еще, пока я не отнимал книжку - снова обида и слезы.
  Перед сном я выходил покурить в сад. Хожу по дорожке, смотрю на звезды, на
ночные кусты, на луну, круглую, будто обведенную по чашке, прислушиваюсь к
далекому поезду, нюхаю ночные свежие запахи от флоксов, думаю о чем-то
завтрашнем, что нужно в сберкассу, на почту. Прохожу мимо его окна, а там
какое-то странное свечение, даже не сразу понял, что это. Оказывается, это
он читал с фонариком, укрывшись с головой под простыней.
  Вот, Олежка, пока я вижу это свечение, ту светящуюся простыню, ты жив. И
ничего не случилось. Просто я смотрю на тебя в окно из ночного
августовского сада, где падают яблоки и пахнут флоксы, а ты читаешь с
фонариком, спрятавшись от меня.

  Там, при Доме ребенка, было, можно сказать, хорошо, со следственной
тюрьмой не сравнить. В камере скученность, грязь, голод. Кормили нас щами
из крапивы и тухлой рыбой - а я беременная, меня тошнит, меня рвет не
только от ее вкуса, от одного вида. Хорошо, подруги делились со мной
передачами. Многим родные передавали передачи, особенно местным. А мне
носить некому. Бабушка старенькая, одну передачу принесла, пока меня в
город еще не отправили. Сестра, как меня арестовали, даже знать о себе не
давала ни в тюрьму, ни потом в лагерь - боялась. Но самое для меня обидное
было то, что и муж от меня отказался: ни письма, ни передачи. Его не
тронули, и он, видно, боялся, что если будет ходить ко мне в тюрьму, так и
его возьмут. Но ведь я носила его ребенка; и когда мы с ним в церкви
венчались, так там обещают не покинуть друг друга ни в болезни, ни в
несчастье. А он обещал и покинул... Сын родился - он и то ничего мне не
передал, даже для ребенка. Так вот, в Доме ребенка было хорошо.
Начальница, Анна Павловна, была очень хорошая женщина, сочувствовала нам в
нашей беде. На работу из тюрьмы нас не гоняли, делать надо было только то,
что около детей. И кормили не так, как в следственной тюрьме, даже и
молоко давали. Мы могли гулять с детьми во дворе. Нас, мамок, было там
человек пятьсот. Меня взяли работать на кухню. Когда родился мой Игорек,
еще до Дома ребенка, я написала бабушке, чтобы она узнала, не возьмет ли
ребенка свекровь. И вот больше чем через полгода как-то работаю я на
кухне, приходит надзирательница: "Иди, Наталка, там твой муж за ребенком
приехал, документы как раз оформляет. А тебе передачу привез, иди,
получи." - "Как за ребенком?! Я ему не отдам!" - "Да ребенок уже у него,
за вахтой..." Я кинулась туда: "Верните мне ребенка, я не согласна отдать!
Мы с сыном ему не нужны, он от нас отказался!" К этому времени мне мои
землячки, кому из дому писали, пересказали, что мой муж ходит к моей
подружке Гале и что они собираются пожениться. Схватила я мешок с
передачей и кинула через всю эту комнату: "Ничего мне от него не надо, а
ребенка не отдам!" Меня и надзирательницы успокаивали, и Анна Павловна
уговаривала. Анна Павловна шепчет мне: "Что ты делаешь, вас же всех, и с
детьми, на днях возьмут на этап. Отдай ребенка, чем мучить его". Но я не
отдала. И зачем? Да ничего теперь не воротишь. Буквально через несколько
дней нас действительно взяли на этап. Сын был единственное, что меня
связывало с жизнью. Я просто не могла без него, я не могла оставить его.
Потом, когда я поняла, на какие муки взяла ребенка, я не раз жалела: надо
было отдать его мужу. Рос бы без матери - но все равно так и получилось,
зато в родном доме. Когда нас отправили, сыну шел восьмой месяц. И вот
беда: он еще в Доме ребенка бросил грудь. Молока у меня хоть залейся,
откуда и бралось, а он не берет грудь. Ну, там его кашкой подкармливали. А
в дороге чем мне его кормить? Голодный, плачет, кричит, а сосать не хочет.
Я кормила девочку одной львовянки, Иванки Мискив. У нее молоко пропало.
Чужого ребенка кормлю, а свой кричит от голода. Так она давала мне
сухарей. Вот нацежу молока из груди, размочу сухари - Игорь с ложечки
поест немного. Наши запертые вагоны загоняли в каждый тупик на дороге, и
мы там подолгу стояли. До Потьмы ехали, наверное, недели две или три. Есть
нам давали, как и всем заключенным в этапе, одну селедку, а пить не
давали. Мы кричим, мы стонем: "Воды! Воды!" Конвой на остановках бегает
вокруг вагонов, стучит в стенки, двери: "Молчать!" На третий или четвертый
день пути все-таки стали нам приносить воду. Ну, а что толку? Раз в день
принесут пару ведер, а запасти-то нам не в чем, хорошо, если у кого хоть
кружечка есть. У меня была маленькая кружечка, так мне в ней надо сухари
для Игоречка размачивать. Ну, а наберу, так все равно ненадолго хватит.
Жарко, душно, дети стали болеть, поносить. Пеленки, тряпочки их не то что
постирать - замыть нечем. Наберешь в рот воды, когда есть, и не пьешь ее
(а пить же хочется) - льешь изо рта на тряпочку, хоть смыть обделанное,
чтобы потом ребенка в нее же завернуть. Наконец, довезли нас до Потьмы.
Посмотрела я на нас: стоим мы, у каждой на одной руке ребенок, за спиной
мешок самодельный с вещами, в другой руке узелки с обделанным тряпьем,
сами грязные, глаза провалились. "Вперед!" Погнали нас к зоне, это еще
несколько километров пешком. Привели. Стали мы под брамой, стоим, ждем.
Еле на ногах держимся. Вышел с вахты начальник: "Кого мне пригнали?! Мамок
не приму! Мне работники нужны, а не дармоеды". Конвой с ним поспорил
немного, и погнали нас обратно. И так два или три раза. Нигде нас не
хотели принимать. Наконец, согласились принять в больничной зоне, в
третьем лагпункте. Там женская больничная зона, рядом мужская больничная и
еще одна женская рабочая. Вот опять стоим мы под брамой, ноги нас уже не
держат, пить просим. А нас по личным делам проверяют, каждую: фамилия,
имя, отчество, статья, срок, конец срока. Нас же пятьсот человек! Зато
когда нас наконец приняли, проверили и пересчитали - сразу повели в баню.
Мы как будто заново на свет народились: детей помыли, сами помылись,
пеленки перестирали. Потом - сортировка. Детей всех в Дом ребенка при
больничной зоне, а матерей - у кого ребенок меньше года, так в этой же
зоне оставляют, а у кого старше, тех переводят в соседнюю женскую рабочую
зону. Меня оставили, Игорь же еще грудным считался. Стали нас гонять на
работу в сельхоз, хорошо было. Прямо счастье. Мы тут наелись. Осень как
раз, уборка. Там морковку съешь, там свеклу. Картошку даже в жилую зону
приносили и варили. Тех, у кого дети в старшей группе, пускали