в угол, но тут малый достает нож, и  моему  дружку
пять раз делают переливание крови, пока, наконец, не выясняется, что жизнь
его в безопасности. А того полиция, конечно, не нашла.
   - ...Сорок пятого калибра, заряженный. Прямо возле моей постели в любое
время дня и ночи.  Это  наше  время,  и  все  эти  молодые  люди,  которые
посходили с ума! Нет, если кто-нибудь вздумает проникнуть в мой  дом,  его
ждет достойная встреча. И что хотите  думайте,  в  воздух  я  стрелять  не
буду...
   - ...Цепочка на дверях, и все, из всех,  до  последнего,  ящиков  и  из
буфета, все кучей навалено на ковре. И я не могу вам сказать, что они  там
делали еще - они были с дамами, - вы сами можете  себе  представить.  А  в
полиции им объяснили, что эти люди часто так делают, особенно когда добыча
кажется им недостаточной. Но я вам скажу так: чего еще они могли  ожидать,
живя в районе, где сплошные пуэрториканцы?
   - ...И было это, разумеется, давно, когда он имел питомник, где  держал
датских догов, так, представьте себе, на следующий день  после  того,  как
похитили сына Линдберга, он таки продал своих собак, всех, до последней. И
в три раза дороже, чем он за них просил до этого.
   Со стаканом в руке Мартин вежливо  выслушивал  все  это,  с  удивлением
обнаруживая, что во всех этих солидных, довольных собой людях, во всем  их
уютном добропорядочном обществе живет один и тот же  страх,  проникшее  во
все поры предчувствие опасности,  и  что  лицо  за  окном  дома  Виллардов
заставило их лишний раз вспомнить  о  том,  что  существуют  темные  силы,
всегда готовые по своей злой воле обрушиться  на  их  головы,  взорвав  их
домашний уют, что,  несмотря  на  все  запертые  двери,  на  всю  полицию,
несмотря на все их заряженные сорок пятые, перед этими  силами  они  наги,
безоружны и уязвимы.
   - У них у всех озноб по коже от твоего рассказа, смотри,  как  они  его
смакуют, - сказала Линда, подходя к Мартину.
   -  Смакуют?  Вряд  ли,  -  заметил  он,  сосредоточенно  вглядываясь  в
посерьезневшие лица, лица владельцев особняков. Он отметил про  себя,  что
Линда решила не  принимать  этой  истории  близко  к  сердцу  и  забыть  о
вчерашней нервотрепке и о всех своих волнениях по поводу  полиции.  Это  в
ней и восхищало и беспокоило его одновременно, ему страшно было  подумать,
что он уедет, а она по-прежнему будет жить в этом гулком доме с колонками,
среди пустынных зарослей, тем более что Виллард по нескольку раз в  неделю
задерживается на работе допоздна и возвращается из города уже за  полночь.
Ведь в конце концов этого человека не поймали, на него не пала  даже  тень
подозрения, так кто ему мешает переждать  неделю,  месяц,  два  месяца,  а
потом вернуться в другую дождливую ночь, когда снова не будет луны?
   - Нам пора идти, - сказала Линда. - В восемь тридцать нас ждут к столу.
- Взглядом заговорщика она окинула комнату. -  Может,  хочешь  кого-нибудь
взять с собой? Чарльзы предупредили, что у них будет только  легкий  ужин,
так что если ты решишь прийти не один...
   - Нет, нет, спасибо, - улыбнулся Мартин. - Они все очень милы, но...  -
и запнулся. Высокая блондинка в синем платье, которая только что  вошла  в
комнату, извинялась перед хозяйкой за опоздание. Волосы у нее были уложены
в  пучок  низко  на  затылке,  что  придавало  ей  величественный  и  чуть
старомодный  вид.  Голос,  когда  она  разговаривала  с  хозяйкой,  звучал
негромко и мелодично, и вообще она могла дать десять очков вперед любой из
присутствующих дам. - Вот, - сказал Мартин и подмигнул Линде, - эту даму я
б с собой взял. Подожди еще минут десять.
   Линда покачала головой.
   - Пустой номер, братец. Эту даму зовут  Анна  Бауман,  она  замужем.  И
мужчина возле двери - ее муж.
   Линда указала стаканом на дверь, где спиной к ним стоял высокий мужчина
в хорошо сшитом темном костюме и разговаривал с Виллардом и хозяином дома.
   Мартин бросил последний взгляд на прелестную миссис Бауман.
   - В таком случае незачем ждать десять минут, - сказал он.
   - Ты еще увидишь ее завтра, - утешила его Линда, когда они направлялись
к двери. - По-моему, Виллард договорился с ними поиграть  завтра  утром  в
теннис.
   Стараясь не обращать на себя внимания, они  поспешили  к  двери,  чтобы
захватить Вилларда, который все еще беседовал с хозяином дома. Бауман  уже
отошел от них и теперь разговаривал с группой гостей по соседству.
   - Уже идем? - спросил Виллард, когда Мартин и Линда приблизились.  -  А
ведь верно, пора. - Он протянул руку и похлопал Баумана по плечу. - Гарри,
- сказал он, - познакомьтесь с моим зятем. Мы с ним завтра приедем  к  вам
играть в теннис.
   Бауман, стоя к ним спиной, досказывал какую-то историю  группе  гостей,
потом слушатели разразились хохотом, и он повернулся. У него было бледное,
тщательно ухоженное лицо; он с улыбкой протянул руку Мартину:
   - Как я рад! Я столько  о  вас  слышал.  Ваша  сестра  мне  все  о  вас
рассказывает. Скажите, это правда, что вы однажды едва не выиграли  сет  у
Херба Флема?
   - Нам обоим было тогда по двенадцати лет, -  сказал  Мартин,  следя  за
тем, чтобы ни один мускул на его лице  не  дрогнул,  стараясь  вести  себя
непринужденно, как и полагается гостю, который уже собрался было  покинуть
вечеринку,  но  остановился  на  пороге  и  теперь  банально  отвечает  на
банальные вопросы случайного знакомого. Это давалось ему с трудом,  потому
что, стоило ему внимательно посмотреть на открытое, не тронутое временем и
невзгодами лицо стоящего перед ним мужчины, как  у  него  не  осталось  ни
малейшего сомнения: Бауман был тот самый человек,  которого  он  видел  из
окна накануне ночью.
   - Рекомендую вам как следует выспаться, - говорил тем временем Вилларду
Бауман. - В парной игре завтра придется порядком попотеть. - Он наклонился
и с привычной бесцеремонностью  друга  дома  поцеловал  Линду  в  щеку  на
прощанье. - Кстати, захватите завтра ваших мальчишек. Мешать  они  нам  не
будут - пусть поиграют с нашими мальчиками. - Он помахал им рукой и  снова
вернулся к прерванному  разговору,  светский,  прекрасно  одетый  человек,
всюду чувствующий себя как дома  и  всюду  окруженный  друзьями,  -  таких
крепких сорокалетних мужчин чаще всего видишь или на торжественной встрече
бывших   выпускников   какого-нибудь   маститого    колледжа,    или    на
вице-председательском кресле в одной из контор, безупречных по  репутации,
где все  полы  устланы  толстыми  коврами,  а  о  деньгах  говорят  только
вполголоса и за закрытой дверью.
   - Он уже ленится бегать, зато парные играет как бог, - заметил Виллард,
когда они выходили. Мартин не ответил, он молча проследовал за  сестрой  и
ее мужем до самой машины. И в машине, пока они ехали в следующие гости, он
продолжал  молчать,  мысленно  складывая  и   перекладывая   детали   этой
головоломки - больше всего ему Сейчас хотелось остаться одному и подумать,
в памяти всплывала открытая, ничем не потревоженная улыбка Баумана,  когда
их знакомили, и твердое пожатие его сухой, крепкой руки, руки  теннисиста;
и еще он вспоминал, как Бауман фамильярно и привычно  поцеловал  Линду  на
прощанье.
   - Линда, ты должна дать мне одно торжественное обещание, -  говорил  за
рулем Виллард, пока они тряслись по узкой проселочной дороге,  торопясь  к
очередному обеденному столу.
   - Какое обещание? - спросила Линда.
   - Обещай всякий раз, когда мы будем собираться на коктейль,  напоминать
мне: Виллард, пить джин тебе уже не по возрасту.


   За обедом для тех гостей, которые  не  были  у  Слокумов  на  коктейле,
Мартину пришлось еще раз описать во всех подробностях  человека,  которого
он видел за окном. На этот раз он  старался  сделать  описание  как  можно
более туманным. Это давалось ему нелегко. Приметы Баумана (возраст  -  под
сорок, голубые  глаза,  рыжеватые,  коротко  остриженные  волосы,  большой
улыбчивый рот, ровные зубы, рост - около шести футов,  вес  -  килограммов
восемьдесят,  крепкое  телосложение,  широкие  плечи,  общее  впечатление:
добропорядочный  гражданин,  отец  семейства,  деловой  человек)  лезли  в
голову, срывались с языка, точные, легкоузнаваемые, грозные; и не выйти за
пределы туманных  общих  мест,  удержаться  в  рамках  своего  предыдущего
рассказа было невероятно трудно. Можно  было  сразу  обрушиться  на  этого
человека, но Мартин  решил,  что  это  не  имеет  смысла,  что  ни  единым
мимолетным словом он не бросит тень на Баумана, пока  не  будет  абсолютно
убежден, что именно Бауман и есть тот самый человек, которого он видел.
   Пока они с Линдой и Виллардом ехали домой, пока они сидели  перед  сном
за последним стаканчиком, он решил для себя, что им он тоже пока не скажет
ни слова. Пристально глядя на сестру, он вспомнил,  как  она  волновалась,
требуя, чтобы не вызывали полицию, как она воевала из-за этого с Виллардом
и как все-таки настояла на своем, как она потянулась к Бауману,  чтобы  он
ее поцеловал, там, на пороге, после этого коктейля. Он вспомнил, что у нее
и у Вилларда - отдельные спальни и обе выходят на балкон, а  Виллард  раза
два или три в неделю возвращается из города  очень  поздно.  Мартину  было
стыдно за все эти домыслы, но он не мог ничего с собой поделать.  Линда  -
его сестра, и он ее любит, но так ли уж хорошо он ее знает после  стольких
лет разлуки? Он подумал о том, что он сам  далеко  не  святой,  и  о  том,
сколько раз ему приходилось об этом жалеть. А ведь она -  его  сестра,  и,
какой бы невинной, прелестной и добродетельной женой она ни казалась,  они
сделаны из одного теста. "Нет, - решил он, - ждать и только ждать".


   На следующее утро, в одиннадцать  часов,  они  были  уже  на  теннисном
корте. Мартин с Виллардом играли против Баумана и  еще  одного  игрока  по
фамилии Спенсер; у Спенсера была хорошая подача, но и только. Зато  Бауман
легко двигался по корту, удар у него был хорошо поставлен, и  играл  он  с
удовольствием, весело подтрунивая  над  партнерами,  независимо  от  того,
выигрывал он или проигрывал.
   Оба мальчика Виллардов тоже были  здесь  и  играли  в  уголке  корта  с
Бауманами-младшими, тех было трое: два мальчика и девочка -  от  шести  до
одиннадцати лет. Дети  Баумана  были,  как  показалось  Мартину,  какие-то
бледные и прибитые, слишком вежливые и слишком сдержанные для своих лет.
   Когда сыграли два сета, появилась миссис Бауман; к  изумлению  Мартина,
она была, как на официальном приеме, в темном полотняном  платье  с  белым
воротником, на который спускались густые темно-русые волосы,  собранные  в
тяжелый узел; она несла на подносе  кувшин  с  оранжадом  и  стаканы.  Все
время, пока она была рядом и наблюдала  за  игрой,  Мартин  ошибался  чаще
обычного, потому что то и дело поглядывал в ее сторону, изучая  ее,  почти
бессознательно пытаясь уловить момент, когда они с мужем посмотрят друг на
друга, поймать этот взгляд, знак, симптом, намек. Но она  спокойно  сидела
возле корта,  молчала,  не  аплодировала,  когда  у  кого-то  прорезывался
хороший удар, и воздерживалась от замечаний, когда кто-то мазал.  Кажется,
и на пятерых детей, которые играли вокруг,  она  обращала  столь  же  мало
внимания; вскоре в середине розыгрыша мяча она поднялась и прошествовала к
дому, высокая, изысканно элегантная, чужая  всему,  словно  посланец  иных
миров; молчаливое и живописное  украшение  на  зеленом  газоне,  тянущемся
вверх по склону, к большому белому красивому дому.
   Во время третьего сета поднялся ветер, при свечах и обманных ударах мяч
относило в сторону,  играть  стало  трудно,  и  они  решили  оставить  это
занятие. Все обменялись рукопожатиями и, отойдя к боковой линии, принялись
за оранжад. Оба  мальчишки  Виллардов  немедленно  оседлали  отца,  требуя
оранжада, зато дети Баумана молчаливо остановились  поодаль,  выжидательно
глядя на отца, и подошли только тогда, когда отец налил каждому по стакану
и подозвал их. Каждый  тихим  голосом  произнес  "Благодарю  вас",  и  они
немедленно отошли назад, вежливо прихлебывая из своих стаканов.
   - Какая жалость, что вы не остаетесь здесь на  все  лето!  -  обратился
Бауман к Мартину, когда они присели возле корта с оранжадом в руках. -  Вы
бы сильно подняли уровень тенниса во всей округе.  Вы  бы  даже  время  от
времени вытягивали к сетке вашего бедного старичка зятя. -  Он  добродушно
хмыкнул, подмигнул Мартину и стал отирать полотенцем пот со лба.
   - Мне к концу будущей недели надо быть в  Париже,  -  сказал  Мартин  и
внимательно взглянул на Баумана,  не  выдаст  ли  тот  себя  взглядом,  не
мелькнет ли на его лице тень облегчения.
   Но Бауман продолжал безмятежно утираться полотенцем и улыбаться.
   - Нам будет очень вас не хватать, - сказал он, - особенно  по  выходным
дням. Но уж по крайней мере сегодня на обед вы к нам придете?
   - Он решил ехать в Нью-Йорк шестичасовым, - ответил за Мартина Виллард.
   - Но это уж просто глупо, - сказал  Бауман.  -  Мы  сегодня  собираемся
жарить барашка на вертеле, прямо в  саду.  Если  только  не  будет  дождя.
Останьтесь еще на вечер. В воскресенье Нью-Йорк - мертвый  город,  что  вы
там будете делать? - Он говорил дружелюбно, тоном гостеприимного хозяина.
   - Знаете что, пожалуй, я останусь, - вдруг решился Мартин.
   - Вот это я понимаю, - искренне обрадовался Бауман, а Виллард  взглянул
на Мартина с некоторым изумлением. - Мы постараемся, чтобы вы об  этом  не
пожалели. Я предупрежу всю нашу провинциальную братию, они будут лезть  из
кожи вон. Эй, дети! - окликнул он. - Пошли завтракать.
   По дороге домой Виллард оторвался от баранки и повернулся к Мартину.
   - Как это ты передумал, Мартин? - спросил он. -  Или  вся  загвоздка  в
миссис Бауман?
   - А что, разве она того не стоит? - в  тон  зятю,  вопросом  на  вопрос
ответил Мартин.
   - Должен тебя предупредить: все окрестные донжуаны пробовали свои  силы
на этом поприще, - сказал Виллард и усмехнулся. - Полное мимо.
   - Папа, - спросил старший из мальчиков, - а кто это - Дон-Жуан?
   - Это один человек, который жил много лет  назад,  -  ответил  Виллард,
пресекая расспросы.


   Целый день Мартин исподволь расспрашивал о Бауманах. Он узнал, что  они
женаты уже четырнадцать лет, богаты (у родителей миссис Бауман  заводы  по
переработке  хлопка,  у  самого  Баумана  контора  в   Нью-Йорке),   часто
устраивают вечера, все вокруг их  любят,  он  узнал  также,  что  Вилларды
встречаются с ними раза два-три в неделю, что Бауман в отличие  от  многих
других женатых мужчин их круга ни одной женщиной,  кроме  своей  жены,  не
интересуется.
   Одеваясь к обеду, Мартин думал о том, что дело запутывается чем дальше,
тем хуже. Когда накануне он впервые  увидел  Баумана,  он  был  совершенно
уверен, что именно его он заметил из окна гостиной; когда сегодня утром он
снова увидел его на теннисном корте, эта уверенность  только  окрепла.  Но
его дом, его жена, дети, все, что рассказывали о нем Виллард  и  Линда,  а
главное, искренняя непринужденность, с какой Бауман его встретил, то,  как
он уговаривал  его  прийти  к  обеду,  его  ничем  не  омраченное  хорошее
настроение - все было как будто специально  подстроено,  чтобы  поколебать
уверенность Мартина. Если это в самом деле был Бауман, он не мог не узнать
Мартина и едва ли мог сомневаться в том, что и Мартин узнает его. Ведь они
смотрели друг на друга по крайней мере секунд  десять,  светло  было,  как
днем, и расстояние между ними было всего пять футов. И потом, если это был
Бауман, что ему стоило отменить теннис: позвонить и сказать, что он  вчера
перебрал, или что сегодня слишком сильный ветер, или выдумать  еще  дюжину
других предлогов?
   "А, черт побери!" - выругался про себя Мартин, завязывая перед зеркалом
галстук. Он знал: надо что-то делать, и делать сегодня же вечером, но  ему
так не  хватало  времени,  он  чувствовал  себя  таким  одиноким  и  таким
неуверенным в себе, а  решиться  надо  было  на  поступки,  которые  могли
привести к  самым  нелепым  и  даже  трагическим  последствиям.  Когда  он
спустился вниз, в гостиную, там был только  Виллард,  который  в  ожидании
Линды сидел и читал воскресные газеты; соблазн рассказать ему  все  и  тем
самым  снять  с  собственных  плеч  хоть  часть   этой   жуткой,   давящей
ответственности был страшно силен, но, едва он открыл  рот,  вошла  Линда,
уже готовая к отъезду, и Мартину пришлось промолчать.  Он  шел  к  машине,
волоча в себе эту ни с кем не разделенную тяжесть, и мечтал о том, чтобы у
него было еще две недели, еще месяц, чтобы осмотреться,  чтобы  ничего  не
делать сгоряча, а действовать осторожно, имея хоть какое-то решение. Но  у
него не было этих двух недель. У него был сегодняшний вечер. В первый  раз
с тех пор, как он ушел с работы в Калифорнии, он горько пожалел, что  едет
во Францию.


   К обеду гостей съехалось много:  больше  двадцати  человек.  Вечер  был
теплый, и все устроились под открытым небом, на лужайке, где были  накрыты
столы. На столах в фонарях-молниях горели свечи, мягко, но достаточно ярко
освещая лица сидящих, а двое официантов, нанятых Бауманами  специально  по
этому случаю, сновали взад и вперед между столом  и  жарящейся  в  дальнем
конце сада тушей, возле  которой,  розовый  от  огня,  орудовал  Бауман  в
поварском переднике.
   Мартин сидел за одним столом с миссис Бауман, между ней  и  хорошенькой
молодой женщиной по фамилии  Винтере,  которая  без  устали  флиртовала  с
каким-то мужчиной, сидевшим за  соседним  столом.  В  самый  разгар  обеда
Мартин с удивлением обнаружил, что мужчина, с  которым  флиртовала  миссис
Винтере, ее  собственный  муж.  Миссис  Бауман  беседовала  с  Мартином  о
Франции, где она побывала еще до войны, совсем девочкой,  и  еще  раз  лет
пять назад. Выяснилось, что она интересуется гобеленами; она  настоятельно
советовала Мартину съездить в Байо  посмотреть  замечательные  гобелены  в
тамошнем соборе, а кроме того,  сходить  в  Париже  в  музей  современного
искусства, где, по ее словам, были  выставлены  некоторые  образцы  работы
современных художников в этом жанре. Голос у нее был низкий, ласковый,  но
какой-то монотонный и безжизненный; похоже было, что  и  о  других,  более
личных темах она говорит все тем же мелодичным, приглушенным, безликим, на
одной ноте тоном, как будто минорную песню втиснули в одну октаву.
   - Вы в ближайшее время не собираетесь во Францию? - спросил Мартин.
   - Нет, - сказала она, - я больше не путешествую.
   Она повернулась к соседу справа, и Мартину так и не  удалось  спросить,
почему же она  больше  не  путешествует;  последняя  фраза  ее  застыла  в
воздухе, равнодушная и окончательная,  как  официальное  правительственное
заявление. Все остальное время разговор за столом шел общий,  Мартин  тоже
иногда вставлял свои замечания,  а  взгляд  его  то  и  дело  обращался  к
соседнему столу, где во главе сидел  Бауман  в  своем  поварском  фартуке;
раскрасневшийся и чуточку чересчур шумный, он ни на мгновение не забывал о
своих хозяйских обязанностях, разливал вино, весело смеялся шуткам  гостей
и ни разу даже не взглянул на стол, где рядом с Мартином сидела его жена.
   Дело шло к полуночи, и гости уже начали  разъезжаться,  когда  Мартину,
наконец, удалось остаться с Бауманом с  глазу  на  глаз.  Бауман  стоял  у
стола, придвинутого к стене дома,  который  служил  для  гостей  баром,  и
наливал себе бренди. Поварской фартук он с себя уже снял; налив бренди, он
недвижимо уставился на свой стакан, лицо его внезапно стало  бледным,  как
тогда, усталым и каким-то отрешенным, словно он на  мгновение  забыл  и  о
вечеринке, и о своих обязанностях  хозяина,  и  о  разъезжающихся  гостях.
Мартин подошел к-Бауману с  первой  фразой  наготове  -  он  вынашивал  ее
последние полчаса.
   - Мистер Бауман, - начал он.
   В первую секунду ему показалось, что тот его просто  не  слышит.  Потом
Бауман как-то почти незаметно встрепенулся, поднял голову и  изобразил  на
лиц