яс головой, и  песок  посыпался.  Разве  в те  времена у  него кружилась
голова, плыли черные круги  перед глазами? Старость  -  да, но не так  уж он
стар. Скорее всего, просто поступил не совсем правильно.
     - Разумеется, - сказал он Жозефу,  - как  у Руссо - согласились  бы  вы
убить движением мизинца старого китайского  мандарина,  обремененного  всеми
мыслимыми болезнями и пороками,  для которого каждая минута жизни - мучение,
все  это -  даже  без того, чтобы хоть  раз  его  увидеть,  и  с  тем, чтобы
унаследовать его состояние в десять миллионов? Кстати, что это - "Исповедь",
"Эмиль"  или  "Новая  Элоиза"?  Он, ясное дело,  не  прикасался  к  Руссо  с
лицейских времен. Жозеф, хотя и  не  признался  тоже, но, может быть, у него
была хорошая память. На столике сверкали голубые стеклянные  бокалы, тонкие,
на длинных  ножках,  на  две  трети  наполненные вином и  отливавшие  льдом.
Наверное, они обменивались улыбками. Он сам ответил.
     - После того, что ты сказал, собственно, не ты, Жан-Жак, вернее, имел в
виду,  - нет,  тысячу раз нет,  что и требовалось  доказать, - до  конца, до
крайности. Обрати внимание - убить, а не умертвить, что более сообразуется с
синтаксисом, да  и со стилем тоже,  почти  напрашивается  - чтобы  никто  не
сказал, что это все равно. Жан-Жак не позволил увернуться, не в его правилах
- никаких мук, кроме самых умозрительных.
     Отчего же было Жозефу его не понять? Впрочем, разве это не то же самое,
что знать заранее?
     -  До конца - да. До самого конца. Ну, а  потом, в  последний момент, с
пистолетом у виска? Другое дело?
     - Другое.  Понятно,  да, один  раз  да. Чужая жизнь всегда дороже своей
собственной,  но если  заодно и  страх, и соблазн... Кто возразит... Руссо и
сам бы не удержался. С пистолетом у виска.
     - Превосходно, - сказал он. - Подпиши.
     Он думал  больше  о  поклепах,  которые  Руссо  сам  на  себя возвел  в
старости,  без  того,  чтобы его об  этом  просили, читайте "Исповедь", куда
хлеще, чем  мандариноубийство. И не  то чтобы после этого книга стала  легче
читаться.  Дети,  чуть  не  полдюжины,  которых  он,   будто  бы   не  желая
воспитывать,  отдавал в приюты  - ложь,  которую  его современнику ничего не
стоило опровергнуть, а мы  не можем,  хотя и так известно,  что это  чушь на
постном  масле,  всякие  гнусности и  полуправда...  Ему было  важнее  всего
разоблачить собственный снобизм, якобы болезненный, поэтому, согласно книге,
он просто сгорал от желания попасть в скучнейшие великосветские салоны, - он
забыл,  воодушевившись,  что  повествует о  временах,  когда  гремел  и  был
нарасхват, - и его звонкие уходы с королевских приемов объяснялись банальным
недержанием мочи, не  позволявшим ему там задерживаться. Мы, разумеется, так
и поверили. Все одно к другому - во Франции издавна бьют себя в грудь, каясь
в вымышленных или, еще  хуже,  чужих  грехах, чтобы  скрыть  настоящие. Ни в
одной стране его признания  не были  бы сочтены доказательством, независимый
следователь  -  и  то насторожился  бы.  Только  мы так  падки на  скандалы,
собственно, импотенция тут хуже убийства, как простота хуже воровства.  Нет,
все-таки  убил.  Бальзак  страшно  любил  эту  историю.  Д-р Бьяншон  у него
признается, что на этих днях приканчивает одиннадцатого мандарина.
     Чего Жозеф хотел? Он вел себя себя как торговец недвижимостью, знающий,
что даже если покупатель убежит, товар останется и, следовательно, он теряет
только  время. Весь  разговор, с  вступлением и заключением,  занял четверть
часа. Что он сделал с его подписью? Н. признавался, что этот вопрос  до  сих
пор бередит  его самолюбие. Если бы не документ, развитие событий можно было
бы считать чем-то вроде лотереи - падает же в итоге на кого-то жребий. А так
это  форменное  жульничество,  если  не  хуже.  Н.  натолкнулся  на  опасное
замечание философа-циника, ляпнувшего раз, что все известные ему невероятные
истории невероятно плохо документированы, что особенно странно, если иметь в
виду огромное их количество, поэтому их невозможно расследовать и  обсуждать
в  позитивном духе, зато  тем  более  легко внушить легковерным. Может быть,
некоторые  из  них  действительно  имели  место  и  не  имели  рационального
объяснения,   но   все-таки,   по-видимому,   концептуальное   отношение   к
невероятному изрядно зависит от веры в чудеса. Из правила,  разумеется, есть
исключения, но в том-то и суть дела, что в жизни мы с ними не  сталкиваемся.
Нам остается только  решать, во что  верить, а во что нет - ведь основы веры
трансцендентальны. Этой теории, подумал Н., еще  стать философией  и размыть
наше отношение к морали, но вообще-то она хоть и претендует, а все  равно не
может помочь тому, у кого в прошлом такая подпись. Невероятно, чтобы он имел
отношение  к дальнейшему, суд  отвергнет это  предположение, но не из-за его
абсурдности,  -  разве это аргумент? - а, лучше, из-за недостаточности улик.
Согласно этой  теории, доказательство доказательству  рознь.  Что тут  более
невероятно? Во  что легче поверить - что он виноват или что все  это чушь? А
потом -  разве он  знает,  что произошло  на самом деле?  Если начать делить
всех, кого  суд оправдал  - кстати, это ведь  суд утвердил  его в  правах на
наследство, - на правых и виноватых, где конец и край?
     В те времена  Н. еще содержал  А. Странно, что он  сохранил в памяти ее
имя,  но  наверное,  это  оттого, что  содержать ее было  неимоверно трудно.
Отчасти  из-за  нее  он  и  разорился - она проедала две трети  его доходов,
большую  часть вперед.  Из  тумана,  витавшего  над  давними воспоминаниями,
иногда,  чаще всего в неподходящий  момент, проступали ее черты, и,  следует
признаться,  она до сих пор  представлялась ему очаровательной.  Он и сейчас
узнал бы ее подпись. Откуда  бы ни брался туман -  Н.  невольно  посмотрел в
окно,  на  запад,  дымка, окутывавшая  юго-западную часть берега, рассеялась
начисто, как корова  языком слизнула, -  но  не от давности, - ведь жозефовы
болезни,  бокалы  и гобелены  он и сегодня мог  потрогать и подхватить,  - а
из-за  возраста, из-за  происшедших  с ним перемен.  Она  была  первая,  кто
всполошился, и правильно - так они и разошлись. Он воспринял великую новость
куда спокойнее, впервые в жизни смирно, по-азиатски улыбнулся, опустил глаза
долу,  смежил  веки и стал  рассматривать  поочередно  ножки  стула и  брюки
собеседника. Новость его не столько обрадовала, сколько испугала.
     Его  собеседником был нотариус Б., опытный, старый, давно уже  с трудом
передвигавшийся,  вызвавший его  в  свою  отнюдь  не  фешенебельную контору,
обставленную  старинной мебелью,  неплохо имитировавшей красное  дерево.  На
стульях, равно как на  панелях, сорок лет назад навинченных на стены, взгляд
отдыхал. Тело тоже - ни один из них  не  шатался, даже обивка не протерлась.
Еще раньше,  едва  прочитав письмо,  присланное ему  Б. с нарочным,  -  этот
нарочный  и   проводил  его  в  контору,  -  еще  не  переступив  порог,  Н.
почувствовал,  что поздравления слишком уж  сдержанные  и  жиденькие,  может
быть, чересчур почтительные - плохо  увязанные с унаследованной цифрой. Что,
собственно,  ему  до этой сморщенной  физиономии,  вдобавок  давно покойной,
впрочем,  точно  он  не знал, разве что из  общих соображений, но  таков  уж
порядок  вещей  - не  прожил же он  сто  десять  лет, да и не за  что  ему -
добропорядочным он стал, только когда потерял интерес к молодым женщинам? Но
нет, - Н. беспомощно покачал головой и облизал губы,  - он не мог вообразить
его мертвым,  тот,  кто  не  умер, - живет,  ползает,  невозможно  умертвить
человека  в  воображении,  -  человеческое же! - но  завидев,  хоть  издали,
похоронную процессию,  так легко выбросить этого самого человека из  головы!
Ромео  и Джульетта! Оттого-то так живучи безымянные герои,  через шестьдесят
лет  по-живому  свидетельствующие  о  войне,  и  малевальщики  стопятилетней
давности,  вдруг  ставшие  знаменитостями...  Они-то,  по  крайней мере  для
обывателя,  более  чем  живы,  ибо  он  не  только  не  присутствовал на  их
похоронах, но даже  не читал о них в газетах. Собственно, отчего не  войти в
моду дряхлым и внушающим доверие старцем вроде тех, кто в молодости вел дела
в звонкой монете.
     Н. встал,  с трудом выпрямился  и медленно обошел свою  конуру.  Как-то
можно  сделать  так,  чтобы круглые  окна  приоткрывались  и  свежий  воздух
проникал  внутрь,  но  он забывал  как и обдирал пальцы -  надо  бы все-таки
спросить.  Не выходить же наверх проветриться.  Да и ночью - он изо всех сил
вцепился пальцами в спинку бамбукового стула. В такой позе он и выслушал Б.,
всю его получасовую речь, иронически почтительную - ибо  старые нотариусы не
испытывают большого уважения к деньгам.
     Одно  из четырех, даже  трех, крупнейших  наследств  года. Н.  подумал,
слегка посмеиваясь, что это еще не восточное богатство, -  у  него было явно
преувеличенное представление о Востоке.
     Б.  высказался   весьма  определенно.   Вообще-то   столь  значительные
завещания  обычно  оспариваются, тем более, что  мотивы покойного совершенно
неясны. И, кстати, деньги должны оставаться в семье, это древняя французская
традиция, закрепленная законодательно и восходящая к салическому праву, - но
он не будет злоупотреблять его вниманием, - к тому  же почти всегда есть что
оспаривать. Отчасти для того, чтобы это предотвратить, отчасти просто в духе
эпохи правительство республики и провело закон, ограничивающий право граждан
распоряжаться своим имуществом  после  смерти.  Прежде  всего,  он  не может
лишить наследства жену и детей, -  разумеется, вы бы и сами не  согласились,
но в данном случае... - в данном случае их нет, тогда в игру вступают другие
наследники, а то  и государство. Но наследников нет, родни - тоже. Поэтому -
Б. так и сказал - его настораживает не столько необычный характер завещания,
-  чего  не  бывает,  -  а  то,  что  его абсолютно никто  не  оспаривает и,
по-видимому, оно  будет реализовано в полном объеме. Он тщательно проверил -
на авуары  никто не претендует, такое ощущение,  что покойный на  протяжении
многих лет очищал их от долгов и претендентов, так  что он, с одной стороны,
поздравляет Н., а с другой - он аж замялся - советует ему призадуматься, что
все  это может значить.  И  если  верно,  что  за все  на  свете  приходится
расплачиваться, то ничто не обходится в итоге дороже, чем дармовщинка.
     На  обратном пути Н. с  удовольствием - он и это запомнил -  задержался
около  пыльной,  зеленоватого  стекла  витрины  лавки  восточных  редкостей,
собственно, не  таких уж редкостей,  просто в те времена мало у  кого в доме
стояли китайские диковинки. Разумеется, Н. было невдомек, что все это не так
уж и бесплатно. Он хотел купить китайскую вазу, превосходную, с неповторимым
рисунком, но чертовски похожую на сотни других, которая, однако, украсила бы
его салон или, лучше, лукообразную арку над окном, но, поддавшись внезапному
порыву, приобрел  вместо  этого несколько грошовых гравюр, сделанных  черной
тушью на толстой желтой бумаге, - все это  несмотря на то,  что  ваза матово
поблескивала  и  как  будто  напоминала, сколько она  стоит.  "Стало  быть,-
подумал Н., - она обречена на успех". Он боялся обреченных.
     И все-таки  -  если  он ее не  купил  только  оттого,  что все они, как
счастливые семейства, похожи друг на друга, - он  имел глупость  подумать, -
то что же это?  Разве  не следует быть умнее?  Так  можно  скомпрометировать
любой  разумный  поступок,  а в  частности,  все  подлинные  китайские  вазы
отличаются друг от друга, а настоящую с поддельной вообще невозможно спутать
-  правда, тогда  он так  не считал.  Да и как эти различия уловить? Если уж
подражать  китайцам,  то  не  изображая  из себя бронзового  божка. А  потом
двадцать лет изучать этот узор? Стало быть, он правильно поступил.
     Результаты  не  заставили долго ждать.  Очень скоро он  разошелся с А.,
Аннет.  Еще  недавно  каждая  третья  его  мысль  разбивалась  о  ее звонкий
позвоночник,  и  это было совершенно нестерпимо. Каждая следующая напоминала
ему  о ней  и  заодно - о неминуемом  финансовом крахе,  и  только третья, и
последняя, иногда  воспаряла  в  нематериальную  высь.  Да и  то -  бывают и
материальные, тоже мучительные, выси.  А может,  все шло  в обратном порядке
или вообще не  двигалось,  а просто стоило Н.  здоровья.  Гравюры  оказались
ужасно действенными. После того  как материальные заботы куда-то испарились,
едва  ли  тридцатая  мысль  продолжала  устремляться  к  Аннет,  да  и то  с
прохладцей,  и это подействовало на Н. удручающе успокоительно, как  лед  на
нарыв.  Положительные  результаты чисто медицинского  свойства  не заставили
себя ждать. Пульс стал ровнее, сон - спокойнее, прекратились рези в глазах и
в  животе,  и, к словцу,  снова прорезались  интерес  к  природе и кое-какая
липкость -  Н. стал посматривать по сторонам  не только  для того,  чтобы не
попасть  под лошадь.  Как-то  раз  он  поймал себя на том, что  разглядывает
стеклянные  мутные  воды  Сены.  Это  было на В-ой  набережной,  там,  где с
гранитной мостовой уплывает в небеса мост и заслоняет полгоризонта. Кажется,
он  затесался  в компанию  зевак,  настолько  увлеченных  этим  занятием,  -
полжизни, - что  не успевали переговариваться  между собой. Он пригляделся -
все они  были старше  его, чуть  ли  не его  нынешнего  возраста. Но это еще
пустяк. Н.  улыбнулся, как ему показалось, несколько по-азиатски,  во всяком
случае, кожа  на лбу поползла вверх вместе с  уголками глаз и лицо покрылось
морщинами. Холодная вода.
     Его потянуло на возвышенные места, которых в  Париже в  последние  годы
стало предостаточно, - или он  ошибается, и эту  смешную  башню и все прочее
построили позже, тогда же,  когда и легковесный дворец,  - но еще  раньше он
начал  рассматривать  плафоны  уличных  фонарей,  скаты   крыш  и   голубые,
изрезанные  крышами  проемы чистого неба,  с  трудом  преодолевая  животную,
волчью привычку смотреть  под ноги,  в лучшем  случае, на  пол  собственного
роста от тротуара, давным-давно ставшую потребностью  и необходимостью, все,
наверное,  для  того,  чтобы  увернуться  от  грубияна-прохожего   или  иных
опасности  и неудобства.  У  волка  это обычно  страх остаться  голодным,  у
человека, тем паче сытого и даже отчасти пресыщенного, - упустить  то общее,
что еще есть у него с людьми его класса. За неимением лучшего ему приходится
терпеть  чужие  привычки  и,  что  хуже всего,  ритм жизни,  который  весьма
неподобающим  образом  выстраивается по самому резвому и нетерпеливому. Если
для   того,  чтобы   выбраться   из   этого   заколдованного  круга,   нужно
деклассироваться - что ж, это пускай. Он начал с А., Аннет. Всегда с чего-то
приходится начинать. Почти всегда  как раз  с того, что болит. И обыкновенно
все проходит гораздо легче, чем заранее думается. И гораздо возможнее.
     Нет, это  был никак не  эгоизм. Раньше, когда у него появлялись деньги,
он  тоже не от альтруизма несся к ней,  предлагая и даже  навязывая подарок,
увеселение  или  трату. Теперь  у него пропал вкус к тратам, разумеется, и к
увеселениям тоже,  и  когда он о  ней вспомнил,  - а  то поначалу ему вообще
память  отшибло,  - Н. улыбнулся, -  ему показалось неудобным  назначать  ей
свидание, ничем  особенным не одаривая  и  к  тому  же  не имея ни  внешнего
повода, ни внутреннего стимула, которые только и  могли бы оправдать всю эту
пышность.  Это  было  бы чересчур  потребительски,  вдобавок,  учитывая  его
нынешнее положение, несамоотверженно и, как ему казалось, чревато упреками -
и он  с радостью ухватился  за  такое вот  объяснение. Чуть  позже, когда до
случайных  людей дошло, сколько  у  него денег,  сразу  стало ясно, что  это
рассуждение несостоятельно и,  следовательно, лишь предлог.  С некоторых пор
он мог пригласить на чашку чая любую  парижскую паршивую  овцу, не предложив
ей даже сахару - и все равно донельзя  ее  осчастливить. Несомненно, высокое
социальное  положение  имеет  ретроспективный  характер  и  касается  старых
знакомых. Однако тогда уже было поздно, - он совсем отвык,  - и, невзирая на
угрызения  совести,  он  продолжал  от   нее  скрываться.  Они,  разумеется,
встретились еще  раз  или  два, кажется,  у  него  дома,  но  он сознательно
ограничил свои любезности поистине монастырскими рамками; тем не  менее, она
не решилась ни в чем его упрекнуть - ей-то было видно, что он чем-то ужасно,
до рассеянности озабочен, к  тому же видно  было, что новой любовницей он не
обзавелся, -  и  она постановила  -  с  чисто  французской,  ни  к  чему  не
обязывающей деликатностью,  даже не обязывающей доискиваться причин и оттого
восхитительно подходящей для  лентяев, - что его, по-видимому, гнетет смерть
его благодетеля,  -  ведь  он  так сильно изменился  после того, как получил
наследство, - что ж, вслух решила она, он настоящий француз, это пройдет, он
очухается  и снова окажется  у  ее ног, вовсе не  имея  это в  виду,  -  но,
наверное, это займет много  времени, - и только это заключение  и  имело для
нее какую-то важность, поскольку исключало перспективу сохранения верности -
ждать не имело смысла, к тому  же можно  и  не дождаться, тем более, что она
уже не первый год хороша собой и должна думать о будущем - а кроме того, это
и не повредит в длительной  перспективе. Не исключено, что их отношения были
обречены  с   момента,  когда  они   начали   строить  такие  вот  словесные
конструкции.
     Он нанял двух  слуг,  милую супружескую пару, но вскоре  их рассчитал и
опять  остался  вдвоем с Ж., стариком-дворецким  его  родителей, который без
всякого участия Н. ухитрялся вести дела так, что счета всегда были оплачены,
квартира  убрана, а обед в назначенное нужное время стоял на столе, накрытом
должным  образом и  на  нужное  число  приборов, а  те,  кто все это под его
руководством осуществлял, не попадались Н. на глаза. Разумеется, это страшно
его  деклассировало. Светский  человек,  даже не высшего сорта,  даже  всего
только  стремяшийся  утвердиться  в  сомнительного  толка парижских  кругах,
которые и  светом-то не назовешь, а  все-таки  усмотрел бы в таком  домашнем
укладе только что  не  самоубийство, потому  что  для  него, как для молодой
женщины,  белье,  порядок в  доме - залог уверенности  в  себе  и  первейшее
условие  для  продвижения  по  общественной лестнице.  Н.  имел  это в виду,
нанимая слуг, но уже  вовсе об этом не  думал, когда рассчитывал  их, и даже
подивился тому,  как  мало  сожалений -  особенно  в сравнении с  надеждами,
которые он на этих слуг возлагал, -  пробудило в  нем их увольнение. Н. было
совершенно  ясно, что  теперь он  погиб в глазах какого он там  ни  на  есть
света, и  это-то еще  ничего, но его несколько заботило и пугало, что многие
из  его знакомых  решат  ретроактивно,  что он  никогда  и  не был  светским
человеком  и, следовательно,  не имел  права  вращаться среди них.  Слишком,
слишком  уж  без  боя.  Впрочем,  куда  вероятнее было, что  они сочтут  его
чудаком.
     Потом это обстоятельство забылось.
     Может  быть, на  его поведении  сказалась  природная скупость,  которую
раньше  давило   больное  самолюбие.  Может  быть.   Но   что  мы  знаем   о
нераскрывшихся  человеческих  чертах? Может статься,  что мы всего-то  комок
встроенных в нас свойств, проявляющихся  при подходящих обстоятельствах, ну,
а  уж таиться-то может что  угодно, так  что на нашу долю только и остается,
что  выбрать оболочку, антураж, дабы заключить в  них свойства, то  есть,  в
общем, жизненный уклад, на котором, как на дне морском, отпечатывается  наша
урожденная  окаменелость. И тогда ему  следовало не жаловаться, а  наоборот,
благодарить судьбу, изрядно поспособствовавшую  выявлению истинных  черт его
характера, задавленных, наверное, бедностью и противоестественным социальным
- он  чуть было н