л, что при таких серьгах
Могу никак не меньше, чем полгода
За просто так не думать о деньгах


И экономить разве что на спичках -
Меняя пять минут на пять рублей,
Я меньше думал о залетных птичках,
Чем средний некурящий дуралей.

Я получил наследство. Я гордился
Своим богатством. Так монгольский хан
Считал своими тысячи традиций
Легко разбитых им культурных стран.


        "IX"


Значительный мелкопоместный барин -
Восьмой с бревном и первый на коне -
Пленил меня. Сидящий в нем татарин
Пошел вприкуску к остальной родне.

Но чем он правил? Покоренным миром?
Что там друзья, и что им уколоть,
Когда плывет и заплывает жиром
Недавно обожаемая плоть

И стыдно протекает между пальцев
Или, напротив, явно мимо рта!
В конце концов, попользовавшись сальцем,
Мы завопим: "Какая красота,

Какая прелесть - просто кровь играет!
Не полно ей? А лучше встречный иск
В парижский суд". Там снова выбирает
Из трех богинь - и вновь ее - Парис.


        "X"


Жестокий грек делил мое наследство.
Я должен был, вконец замерзнув, ждать,
И должен был, сцепив ладони, греться
И для того чужой костер искать.

Я ехал на шестнадцатом трамвае,
Отчаянно скрипевшем на бегу,
Из своего трехкомнатного рая
В кирпичный блок, укрывшийся в снегу,

Чтобы подняться до Новокузнецкой
Не как обычно, из берлоги льва,
А утомив коленки по-турецки -
Не через битый час, а через два,

Замерзнув вместе с хлипким даром речи.
Чего не дашь без всяких прав любить? -
Я был готов вконец испортить встречу,
Чтобы хоть как-никак ее продлить.



        "XI"



Наверное, не так уж глупо помнить
И теребить предательницу-нить,
Ведущую в одну из мрачных комнат,
Где не боятся прошлое хранить,

Когда уже совсем не держит память -
Гуманный век - но в этом-то и соль,
Что здесь по недомыслию не давят
Платоном обожравшуюся моль.

Как скучно быть так подло бережливым!
Чем зарывать добычу как пират,
Запри ее и назови архивом -
Пусть превратится в антиквариат,

А то сегодня всяк себе историк
И может без нужды в поводыре,
Как даму сердца, зло окликнуть дворик
Как там он было звался при Петре

И улыбался дедушке-гусару, -
И, обернувшись лечащим врачом,
Лягнуть проспект и подмигнуть бульвару -
Мол, в том и том-то ты разоблачен.




И неизвестно, то ли отзовется
Соседский сеттер, то ли оживет
Боярский дог, и в городе начнется
Не то пожар, не то переворот.

Я ехал в центр покуда суть да дело -
В Бейрут, в Тифлис, в Кампалу и Триест -
И отгонял отравленные стрелы
От ноющих и уязвимых мест.

Я разрешил распутному Парису
Занять мой дом, и далее, найти
Мою пяту, и на одежде вышить
Куда стрела должна в меня войти.

А он, бедняк, занялся соблазненьем
Нагих богинь, разделом их вещей...
Я ехал в центр, подальше от сомнений,
От факелов, от ламп и от свечей

Бессовестным и бесколесным рикшей
В трамвае, освещенном изнутри,
Вдвоем с тобой, от холода притихшей
И яростно считавшей фонари.

        "XII"


Я здесь родился. Здесь нашел тебя
И до сих пор встречаю и теряю,
И сочиняю глупые тирады,
Твоих гостей и мужа теребя.

Здесь мой герой разбил свою судьбу
Как разбивают сад, как строят город
Или выносят на своем горбу
Целительный и беспроцентный голод.




Здесь я впервые в жизни вышел в свет
И живо пал в общественное мненье.
Здесь приобрел известность Магомет,
Здесь я задумал светопреставленье

И здесь Господь его осуществит,
Я думаю, как только потеплеет.
Здесь в семь утра не больно-то светлеет,
И даже нефть не очень-то горит.

И неодушевленная земля
Тоскует терпеливо и уныло,
Поскольку здесь, дрожа от страха, я
Остановил горящее светило.



        "XIII"



Колокола, моя больная нота,
Чего еще такому дураку?
Я написал обидную остроту
На обнаженном бронзовом боку.

Я не питал малейшего расчета -
При виде их в меня вселился бес...
Колокола, моя больная нота...
Одушевляя маленький прогресс,

Париж растит, Москва стирает грани,
Но над Парижем не было Кремля...
Нам не соткать благословенной ткани
Без бедного больного короля.

Я чувствовал себя печально медным -
Под тошнотворный звон гудящих век
В ночную тишь, к своим владеньям ленным
Сорвался с места обнаженный снег.

Он бил в меня, как в башне бьют тревогу.
И, скармливая ночь под хвост коту,
Взмывал как жребий, неугодный Богу,
Или как танк по пыльному мосту.

В итоге белоснежная дремота
От этих ласк мне в волосы легла.
Колокола, моя больная нота -
Нет, не звучат во мне колокола.

        "Н.В."

         (Ночное видение)


От смешного до смерти меньше,
чем до смерти от смешного.


        "I"


К утру явился черный посетитель
И мягко опустился на диван,
Примяв подушку беспокойным взглядом.

Я понимал, что смерть моя пришла,
Но только не за мной, и этот демон -
Лишь грозный чей-то призрак, и чего-то
Он будет добиваться от меня.

И я, волнуясь, тоже сел на стул
И долго ждал, занявшись рукавами
И позолотой спинки, чтобы он
Отвел глаза и что-нибудь сказал,
А лучше бы немного съел и выпил.

Мы прежде столько вместе провели -
Чего ему, казалось бы, стесняться?




        "II"




Наверное: "Убийственным молчаньем
Я вовсе и не льщу тебя убить,
Но, отстояв свободное качанье,
Как за свободу мне не заступить?




Что, маленький волшебник, жегший серу
Для превращенья в лучшей из реторт,
Не оскопил покойную Химеру
И не закончил, как Беллерофонт?

Открой окно. Болван парит над сливой,
Который век стеная и кружа,
Бессовестный, убогий и крикливый,
Но все-таки - бессмертная душа...

Почти как ты. Тоска сминает крылья -
Лиха беда! Она расправит их,
Наставив бестолковые усилья
Бессильно рвущих воздух рук твоих.

Прости..." Я недовольно поперхнулся.
Что возразишь - почтенный райский сад! -
Из-под стола ко мне на грудь рванулся
Удушливый и сладковатый чад.

Я признавался и считал каюты,
И проклинал и думал: "Будет прок,
Но как сказать! Поспорим на минуту -
Ничто ему не грех и не урок".

Давно слинял мой страшный посетитель,
Когда, собравшись поливать цветы,
Я, городской, пугливый к ночи житель,
Додумался, что приходила ты.



ЗАКЛЮЧЕНИЕ




И все-таки я их утихомирил.
Настал момент, когда смутивший взгляд
Уткнулся в мол за три морские мили -
Совсем как мой всего-то час назад.

Я огляделся. Зал притих, я думал,
Что победил, и был, наверно, прав,
Беспрекословно отстояв под дулом
Своих законных, но неумных прав.

Не зря войну считают зовом крови!
Помилуй Бог - кого он наказал?
Я мог в одну секунду, сдвинув брови,
Поднять на воздух этот глупый зал.

Черт с вечером и дьявол с гонораром -
Спасибо, что не начали курить.
Поскольку пахло только перегаром,
Я должен был их всех благодарить!

На самом деле небольшое скотство
Простительно в контексте важных дел.
Я видел совпаденье, а не сходство,
И зуб в петлице смокинга вертел -

Молочный клык талантливого сына -
И отвечал ужасно невпопад.
Я ненавидел этого кретина
Не далее, как десять лет назад!



- Что будет с Римом? С вашим постоянством?
Я осознал, что он весьма курнос
И, видимо, решил бороться с пьянством,
Уже ответив на его вопрос.

- Где ваш билет? - я колыхнул стаканом. -
Сейчас посмотрим, с чем его едят.
Он спрятался за дремлющим пузаном
И живо отступил в девятый ряд.
        Александр Этерман.
        Роза ветров


---------------------------------------------------------------
   Александр Этерман "Роза ветров" Эссе
   ї Copyright Александр Этерман
   Email: eterman@netvision.net.il
   Date: 1994
   Изд. ?Москва-Иерусалим? 1995
   OCR: Полина Брюселль-Марченко
   Spellcheck: Полина Брюселль-Марченко, 17 октября 2002
---------------------------------------------------------------



     Томас   Джефферсон,  будущий  президент  США   и   автор   вечнозеленой
американской  "Декларации независимости", счел необходимым в преамбуле к ней
написать следующее:
     "Когда, в ходе событий, имеющих человеческую природу, для одного народа
становится необходимым разорвать политические узы, связывающие его с другим,
и  приобрести равный - во  всем, что касается  земных сил, - статус, которым
законы   природы  и   Б-г   природы   их   наделили,  простое   уважение   к
общечеловеческому мнению  требует, чтобы он объявил, какие причины  побудили
его к отделению.
     Мы  считаем  следующие  истины  самоочевидными:  что  все люди  созданы
равными,  что  все  они наделены Создателем ОПРЕДЕЛЕННЫМИ (присущими  им  и)
неотъемлемыми  правами; среди них - [права на] жизнь, свободу и стремление к
счастью..."
     Такого  рода  декларация, настоящее исповедание  веры  будущей  великой
державы, должна была  бы  предварять  произведение  любого  жанра, в  финале
которого обнаруживается преступник,  выясняется истина или  берется чья-либо
сторона. Единственным  извинением - в случае  отсутствия декларации  - может
послужить желание поинтриговать своих ближних, да и то лишь при условии, что
она сама  или  хоть ссылка на  нее  все-таки  содержится  в тексте,  пусть в
завуалированном виде.
     Если автор в  самом начале  чистосердечно  - мечом  и пером, сюжетом  и
стилем зараз  - не сообщает  о своих принципах, его более поздним признаниям
верить  нельзя:  к  тому  времени  он  уже   небеспристрастен.   Разумеется,
исповедуемые  им  принципы можно  восстановить, внимательно изучив  текст. В
конечном счете, такая расшифровка не  больно-то  и сложна - ведь все  вокруг
нас так изобличает! Но что с того! Вора, запустившего руку в карман  соседа,
тоже можно  поймать  с  поличным, но  из  этого не  следует,  что  воровство
невозбраняемо.  Как   в  том,  так  и  в  другом  случае  успешные  действия
правоохранительных органов  не  устраняют  аморальный  характер  поступка  -
надувательства в одном случае, воровства - в другом.
     Именно   поэтому,   наверное,  начав   по-просту,   без  ухищрений,   с
"Декларации",  американцы  добились,  вернее, удостоились  всего того,  чего
добились,  в  частности,  следующего   довольно-таки  прозрачного  замечания
Умберто Эко ("Имя розы"):
     "Провидение так  распорядилось, что  всесветская  власть,  которая  при
сотворении  мира  обреталась  на  востоке,  постепенно  с  течением  времени
передвигалась все  сильнее к  западу, тем и  нас извещая, что  кончина света
также  приближается,  ибо  гонка  событий  в  мире  уже  дошла  до  пределов
миропорядка."
     Что  может лучше  засвидетельствовать его  правоту,  чем Pax Americana,
которому мы  все ныне, незадолго до светопреставления, свидетели?  Вдобавок,
когда  старинная американская  же писательница,  принюхавшись, вдруг  роняет
сущностное:  "Роза есть роза есть роза есть роза", становится ясно  -  конец
света  уже  не  за  горами.  Но  о  чем  думал  сам  Эко,  предаваясь  столь
занимательной географической эсхатологии? На что он намекал? На двупартийный
парламентаризм?
     Быть может, на это:
     "Маргарита! Королева! Упросите за меня, чтоб меня ведьмой оставили. Вам
все сделают, вам власть дана."
     Или же, и того хлеще:
     "В числе прочего я говорил, - рассказывал арестант, - что всякая власть
является насилием над людьми, и что настанет время, когда не будет власти ни
кесарей, ни  какой-либо  иной  власти. Человек перейдет в  царство истины  и
справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть."
     Если же  все  это покажется кому-нибудь злостным  и недостаточным,  то,
может быть, следующая цитата полнее и яснее?
     У.Эко ("Имя розы"):
     "Чудеснейшее  доказательство  Божественного великодушия -  предоставить
возможность  суждения  по  политическим  вопросам  даже  тем,  кому  неведом
авторитет  римского  понтифика  и  кто  не   исповедует  тех   наисвятейших,
сладостных  и  устрашающих  тайн,  которые  исповедует  христианский  народ!
Существует ли более восхитительное, чем это, подтверждение того неоспоримого
факта,  что мирская власть  и  государственная  юрисдикция  ничего не  имеют
общего  с  церковными  правами и законом Христовым,  и что  они  установлены
Господом вне  какого  бы  то  ни  было богословского волеизъявления  и  даже
раньше, нежели на земле установилась общая святая религия."
     Допустимо ли, чтобы герой Эко  продолжил  дискуссию  о власти,  которую
вели герои Булгакова, подставив римского папу вместо римского же императора,
да еще с  того самого места, на  котором  они остановились? Ведь у последних
"вопрос о власти"  и о  том, кому ее взять, в крови  -  той  самой,  которая
"хлынула волной" из груди зарезанного Иуды или "брызнула из груди" же барона
Майгеля и "залила крахмальную рубашку и жилет". Волнует он и жаждущего крови
Степы  Лиходеева финдиректора Римского  (пока еще не  папы и не императора).
Впрочем,  и у Эко кровь льется рекой, даже бочками, столь  же театрально - и
свиная, и человеческая.
     Не будем отвечать на этот вопрос. Отследим вместо  этого  некоторые  из
этапов легендарного  (литературного)  происхождения романа  "Имя  розы",  по
возможности неторопливо следуя за его автором.

     Разумеется, рукопись

     А что же еще?
     Впрочем, вначале была, как ни странно, книга.
     Погожим  летним  днем   16  августа  1968  года,  совсем  незадолго  до
печального конца  Пражской  весны,  Умберто Эко,  по собственному признанию,
приобрел  в  бывшей чехословацкой столице  (ах, ни Чехословакии уже нет,  ни
Чехо-Словакии, все сгорело), книгу,  а  вовсе не рукопись. Это были "Записки
отца  Адсона  из Мелька,  переведенные  на французский язык по изданию  отца
Ж.Мабийона" (Париж, типография Ласурсского аббатства, 1842).
     "В  довольно бедном историческом комментарии сообщалось, что переводчик
дословно  следовал  изданию  рукописи  XIV  века, разысканной  в  библиотеке
Мелькского монастыря... Так  найденный в Праге раритет спас  меня от тоски в
чужой стране, где я дожидался той, кто была мне дорога. Через несколько дней
город  был  занят  советскими  войсками.   Мне   удалось  в  Линце  пересечь
австрийскую  границу;  оттуда  я   легко  добрался  до  Вены,  где  наконец,
встретился с той женщиной, и вместе мы отправились в  путешествие  вверх  по
течению Дуная."
     Эко  пишет, что  его  "вместе с  той  женщиной" занесло  в  окрестности
Мелька,  и  они  не преминули  посетить  тамошний монастырь. "Никаких следов
рукописи отца Адсона в монастырской библиотеке не оказалось."
     Вскоре Эко поссорился "с той женщиной" и она навсегда  исчезла - заодно
с  драгоценной  пражской  книгой. К  счастью, за  прошедшие  дни  Эко  успел
перевести  ее с французского на итальянский. "Все, с  чем я остался тогда, -
стопка исписанных тетрадей и абсолютная пустота в душе."
     В  Париже  Эко  попытался  отыскать  вышеупомянутое  произведение  отца
Ж.Мабийона, первого издателя  рукописи отца Адсона. Ссылка на первоисточник,
сохранившаяся  в его выписках (щадя читателя, избавим его от латыни, которую
и сами не понимаем),  оказалась  неточной  - никаких  следов отца  Адсона не
обнаружилось,  да и  отца  Мабийона тоже. Хуже  того, оказалось, что никакой
аббат  Валле  никогда не печатал  книг  в типографии  Ласурсского аббатства.
Заметим, кстати, - по-французски это самое аббатство - l'Аbbayе dе lа Sоurcе
- так и называется - "аббатство ''Источника''". Похоже, что и типографии при
Ласурсском аббатстве  никогда  не  было.  Вообще, где-то мы  это уже читали,
может быть здесь:
     "Как фамилия-то этого мага? Василий Степанович не знает... Капельдинеры
не знают, билетная кассирша морщила лоб,  морщила,  думала, думала, наконец,
сказала:
     - Во... Кажись, Воланд.
     А может быть, и не Воланд? Может быть, и не Воланд. Может быть, Фаланд.
     Выяснилось, что в бюро иностранцев ни о каком Воланде, а равно также  и
Фаланде, ровно ничего не слыхали..."
     Как пишет  Эко, "...Становилось ясно, что в руках у меня побывала явная
фальшивка. Я располагал  только  собственными записями,  внушавшими довольно
мало доверия...
     Если бы  не случайность, я  , несомненно, так и  не сошел  бы с мертвой
точки. Но, слава  Б-гу, как-то  в  1970 году, в  Буэнос-Айресе (по-видимому,
гостя  у известного  книжного  червя  Борхеса),  роясь на  прилавке  мелкого
букиниста  на улице Коррьентес...  я наткнулся на испанский  перевод брошюры
Мило  Тамешвара ''Об использовании зеркал  в шахматах'', на которую уже имел
случай ссылаться (правда, из вторых рук)... В данном случае, это был перевод
с утерянного оригинала,  написанного по-грузински (первое издание - Тбилиси,
1934). И в этой брошюре я совершенно неожиданно  обнаружил обширные выдержки
из рукописи Адсона Мелькского..."
     Разумеется,  грузинский  первоисточник  (а  как  его  иначе  называть?)
ссылался  не  на  "аббата  Валле"  и  "отца  Мабийона", а на "отца Анастасия
Кирхера", но в трудах последнего тоже ни единого упоминания  об  отце Адсоне
не нашлось. Однако Эко все же решился опубликовать свой итальянский перевод,
заключив введение к нему следующими словами:
     "Переписывая повесть, я  не имею в виду  никаких современных аллюзий. В
те годы, когда судьба подбросила мне книгу аббата Валле (как мы уже знаем, в
конце  бурных шестидесятых годов  -  А.Э.),  бытовало убеждение, что  писать
можно только с  прицелом  на современность и с умыслом изменить мир.  Прошло
больше десяти лет, и все успокоились, признав  за писателем право на чувство
собственного достоинства и что писать можно из чистой любви  к процессу. Это
и  позволяет  мне  рассказать совершенно свободно, просто ради  удовольствия
рассказывать,  историю  Адсона  Мелькского, и ужасно приятно  и  утешительно
думать, до чего она далека от сегодняшнего мира, откуда бдение разума, слава
Б-гу, выдворила всех чудовищ, которых  некогда породил  его сон ("Сон разума
рождает чудовищ", разумеется, исключительно он, см. Гойю -  А.Э.). И до чего
блистательно отсутствуют здесь любые  отсылки  к  современности,  любые наши
сегодняшние тревоги и чаяния.
     Это  повесть  о книгах, а не  о  злосчастной обыденности;  прочитав ее,
следует, наверное, повторить вслед за  великим Кемпийцем: ''Повсюду  искал я
покоя и в одном лишь месте обрел его - в углу, с книгою.''"
     От себя добавим, что  сходным образом  "в  книгах  не видал  вреда" г-н
Ларин, отец небезызвестной Татьяны, все больше от того, что сам их не читал.
Его  дочери,  как  известно, не  удалось  обрести покой с  книжкой  в руках.
Впрочем, Булгаков устами своего грузинского первоисточника еще порекомендует
нечто подобное  в  качестве  последнего  средства некоему мастеру,  которому
покой был просто предписан:
     "Неужели ж вам не будет приятно писать при свечах гусиным пером?"

     В углу, с книгою

     "Имя  розы"  (далее "И.  Р."), как Галлия,  состоит из трех частей: уже
рассмотренного  нами введения,  к  которому  мы еще, быть  может,  вернемся,
собственно романа (с прологом и  эпилогом -  "кому пролог, а кому эпилог"  -
как в  "Днях  Турбиных")  и "Заметок на  полях". Книга была продумана весьма
основательно,  и все эти части имеют свое назначение. Ясно  понимая, что нам
не избежать контакта по крайней  мере с некоторыми из "Заметок на полях", мы
должны помнить  (и изредка  напоминать читателю),  что  многие издания книги
вышли вообще без оных - к примеру, любезно предоставленный нам Р.Нудельманом
томик карманного размера с ее английским переводом.
     Прежде всего, зададимся вопросом:  что там, между  прологом и эпилогом,
чем заполнил Эко четыреста  с лишним убористых страниц? Для того, чтобы хоть
как-то ответить на  этот вопрос, необходимо сломать сюжет, выбросив  из него
Время - то есть пружину, делающую повествование интригующим.  Иными словами,
посмотреть на книгу с конца.
     Вот, к  примеру,  Гамлет поэта и драматурга  В.Шекспира. Принц  Датский
сверхчувственным  образом узнает,  что  его  родного  отца, бывшего  короля,
злодейски  умертвил  собственный  брат, вдобавок,  узурпировавший  корону  и
королеву -  мать  принца.  После некоторых колебаний Гамлет решает отомстить