еврейским  религиозным  судом имела
место в  дневное  время,  как  требует того  еврейский закон.  Вообще, ночью
запрещено  рассматривать дела, которые могут привести к смертному  приговору
обвиняемого.  У  Матфея  и  Марка,  как  неоднократно отмечалось,  этот  суд
состоится ночью, а рано утром Иисус был передан Пилату.
     Но по  сравнению с тем, что происходит в Евангелии от Иоанна, это сущие
пустяки.
     Во-первых, по Иоанну Иисус был арестован вовсе не в пасхальную ночь.
     Ведь уже  после ареста "...от  Каиафе  повели Иисуса  в преторию.  Было
утро; и они не вошли в преторию, чтобы не оскверниться, но  чтобы можно было
есть  пасху." Стало  быть, пасхальная ночь было впереди. И действительно, ни
??пасха??,  ни ??возлежание с учениками??, то  есть ??последняя  вечеря??  у
Иоанна не упоминаются.
     Более того  - его распяли в предшествующий празднику день, 14 Нисана, -
в "Эрев Песах" - и, вдобавок, не в третьем часу, а, самое раннее, в шестом:
     "Тогда была пятница пред  Пасхою, и  час  шестый... Тогда, наконец,  он
предал Его им на распятие."
     Согласно Иоанну, Песах в  том году благополучно начинался в субботу  (а
не в пятницу). И в самом деле:
     "Воины, напоивши уксусом губку  и наложивши на иссоп, поднесли  к устам
Его.
     Когда же Иисус вкусил уксуса, сказал: совершилось! И, преклонив  главу,
предал дух.
     Но так как тогда была пятница, то Иудеи, дабы не оставить тел на кресте
в субботу,  ибо та суббота  была день великий (то  есть 15  Нисана  - А.Э.),
просили Пилата, чтобы перебить у них голени и снять их."
     Короче говоря, Иисус был распят в пятницу перед праздничной субботой, а
не в праздничную пятницу, как в других евангелиях.
     Интересно,  что  о воскрешении  именно  на  третий  день или на  исходе
третьего дня Иоанн прямо не говорит:
     "Ибо  они  еще не  знали  из  Писания, что Ему  надлежит воскреснуть из
мертвых", - без уточнения сроков (от Иоанна, 20, - последняя глава - 9).
     Лука в последней, 24-й главе, говорит:
     "...Сыну Человеческому надлежит быть предану в  руки грешников,  и быть
распяту, и в третий день воскреснуть."
     Матфей в предпоследней, уже цитированной 27-й главе:
     "...мы вспомнили, что обманщик тот, еще будучи  в живых, сказал: "после
трех дней воскресну"."

     Как мы помним,  у Булгакова Пилат встретился с Иешуа строго по Иоанну -
утром в канун праздника, и через несколько часов подсудимый был казнен.
     Но  суть дела на этот раз не во времени и не  в  пространстве. А просто
именно   у   Иоанна  Пилат  и  Иисус  ввязались  в   философскую  дискуссию,
закончившуюся,   как  часто   бывает,   предательством.  Что   Булгакову   и
требовалось.
     Прежде всего, несколько слов об  истине. На истине сошлись  у Булгакова
Иешуа и Пилат:
     - А вот что ты все-таки говорил про храм толпе на базаре?..
     - Я,  игемон, говорил о том, что  рухнет храм старой  веры и  создастся
новый храм истины...
     -  Зачем  же  ты, бродяга, неа  базаре  смущал  народ, рассказывая  про
истину?.. Что такое истина?..
     - Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова...
     После этого Пилат приказал развязать арестованному руки.
     У Иоанна, глава 18:
     "Пилат  отвечал:  разве я Иудей? Твой  народ и первосвященники  предали
Тебя мне; что Ты сделал?
     Иссус отвечал: Царствго Мое не от мира сего... Я на то  родился и на то
пришел в  мир,  чтобы свидетельствовать об  истине;  всякий,  кто от истины,
слушает гласа Моего.
     Пилат сказал Ему: что есть истина? И, сказав  это, опять вышел к Иудеям
и сказал им: я никакой вины не нахожу в нем."
     Итак, сошлись оба героя  на  вопросе об истине. Богословские  обвинения
сами собой отпали. И в евангелии, и в романе Пилат решил спасти обвиняемого.
     В  рамках   уже   достигнутого   взаимопонимания   булгаковские   герои
обмениваются следующими веселыми фразами:
     -  Чем  ты  хочешь,  чтобы я  поклялся?  -  спросил,  очень оживившись,
развязанный.
     - Ну, хотя бы  жизнью  твоею, - ответил прокуратор, - ею клясться самое
время, так как она висит на волоске, знай это!
     -  Не думаешь ли ты, что  ты ее подвесил, игемон? - спросил арестант, -
если это так, ты очень ошибаешься.
     Пилат вздрогнул и ответил сквозь зубы:
     - Я могу перерезать этот волосок.
     -  И  в этом ты  ошибаешься,  -  светло  улыбаясь и заслоняясь рукой от
солнца, возразил арестант,  - согласись, что перерезать  волосок  уж наверно
может лишь тот, кто подвесил?
     - Так,  так, - улыбнувшись,  сказал  Пилат, -  теперь я не сомневаюсь в
том, что праздные зеваки в Ершалаиме ходили за тобой по пятам...
     Признаемся, что  никогда не понимали,  что имел в  виду  Иешуа  -  ведь
перерезать волосок вполне  может и не  тот,  что  подвесил... Отчего же  это
утверждение так понравилось Пилату?
     У Иоанна это и короче, и яснее:
     "Пилат говорит Ему: мне ли  не  отвечаешь?  не знаешь  ли,  что я  имею
власть распять Тебя и имею власть отпустить Тебя?
     Иисус отвечал: ты не имел бы надо  Мною никакой власти, если бы не было
дано тебе свыше; посему более греха на том, кто предал Меня тебе.
     С этого времени Пилат искал отпустить Его..."
     Итак, и подвесить, и перерезать  могут только  Небеса,  и Пилат  с этим
согласен. Казалось бы, еще немного - и обвиняемый будет освобожден.
     Но тут - у Булгакова и  Иоанна, в отличие  от  Матфея, Марка  и Луки, -
возникли политические обвинения.
     У Булгакова все очень выразительно:
     - Все о нем? - спросил Пилат у секретаря.
     - Нет, к  сожадению,  -  неожиданно  ответил  секретарь  и подал Пилату
другой кусок пергамента.
     - Что еще там? - спросил Пилат и нахмурился.
     Разумеется, в этот момент все было кончено -  ведь совершенно очевидно,
что римский прокуратор не готов занять место подсудимого.
     У Иоанна эта история еще выразительнее:
     "Иудеи  же кричали:  если  отпустишь Его, ты  не  друг  кесарю; всякий,
делающий себя царем, враг кесарю...
     Тогда была пятница пред Пасхою, и час шестой... Пилат  говорит им: Царя
ли вашего распну? Первосвященники отвечали: нет у нас царя кроме кесаря.
     Тогда наконец он предал Его им на распятие."
     В  самом деле - а что  ему оставалось? Подать в  отставку? Покончить  с
собой,  как  подумывал булгаковский герой?  Самому занять место подсудимого?
Времена были лихие.
     Все  это  -  как и многое другое -  отсутствует у Матфея, Марка и Луки,
зато присутствует у Иоанна. И у Булгакова.

     Пожары в русской литературе

     И у  Булгакова,  и  у Эко к  пожарам слабость. Литературу, впрочем, они
любят  еще больше,  чем пожары. С  их точки  зрения,  текст, откуда бы он не
взялся, порождает события, а  не наоборот. Однако факт  остается фактом: как
только  заканчивается  магическое   влияние  текста,  немедленно  начинаются
пожары. Это если сам текст не обладает поджигательным действием.
     Как  замечательно верно заметили М.К. и З.Б-С.,  смыслоносные пожары мы
находим и в "Бесах", и в "Золотом теленке", и, разумеется, у нас с вами.
     Что более всего удивительно в  сих жарких пожарах - это обязательность,
всенепременность.  А   всенепременный  пожар  -  это   поджог.  Совершенный,
например,  чтобы  скрыть  преступление.  Или получить  страховку.  Или  хоть
моральное удовлетворение.
     В "Золотом теленке" так и сказано:
     "Все было ясно. Дом был обречен. Он не мог не сгореть. И действительно,
в двенадцать часов он запылал, подожженный сразу с шести концов".
     В "Бесах" и того хлеще. Во-первых, "...нас и собрали тут нарочно, чтобы
там поджечь",  а, во-вторых,  "...пожар в умах, а не на крышах домов". Умри,
лучше не скажешь.
     В "Мастере и Маргарите":
     "Тогда огонь!  -  вскричал Азазелло, - огонь, с которого все началось и
которым мы все заканчиваем."
     Трудно  отказаться  от  удовольствия  привести  еще   одну  цитату   из
Достоевского:
     "Пожар  испугал  нашу  заречную  публику  именно  тем,  что поджог  был
очевидный".
     Умберто  Эко,  следуя  этому благородному  примеру,  также признается в
поджоге без всякого стеснения:
     "...вентиляция была необходима для пожара. Этот-то момент, то  есть что
Храмина в конце концов должна сгореть, мне был ясен с самого начала".
     Итак, вот она, пожарная общность,  еще  одним боком  приобщающая  Эко к
русской литературе.
     Все? Нет. Просто невозможно не отметить,  что существует еще по крайней
мере один  литературный пожар,  всем пожарам пожар, который тоже был "ясен с
самого начала". Это, разумеется, пожар Москвы, захваченной Наполеоном в 1812
году - как он описан Л.Н.Толстым:
     "Как ни лестно было  французам обвинять  зверства Растопчина  и русским
обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел  в руки своего
народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло
быть, потому что  Москва должна  была  сгореть,  как  должна сгореть  каждая
деревня, фабрика, всякий дом,  из  которых выйдут хозяева и в который пустят
хозяйничать и варить кашу чужих людей".
     Поскольку принять это  утверждение буквально никак невозможно - Толстой
прекрасно знал, к примеру, что и не думают сгорать  дачные поселки ни зимой,
когда  они пусты, ни летом, когда в них  живут чужие люди  - остается только
отнести  обязательность московского пожара в  разряд символических, или, что
то же самое, литературных.
     Как известно, А.С.Грибоедов  утверждал,  что "пожар способствовал  ей -
Москве - много к украшенью". Может быть, в отместку и сгорел у Булгакова его
якобы собственный  особняк  ("Грибоедов"). Пожар может быть искуплен  только
пожаром.  Но одинок  ли  Грибоедов в своей неконвенциональной оценке  гибели
Москвы в 1812 году? Вот что пишет далее Толстой:
     "Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в  каретный сарай
купеческого дома.  Проходя  по  улицам,  Пьер  задыхался  от дыма,  который,
казалось,  стоял над всем городом. С  разных сторон  виднелись  пожары. Пьер
тогда  еще не  понимал значения  сожженной Москвы и с ужасом смотрел на  эти
пожары".
     По-видимому,  было у пожара  значение, позволявшее смотреть на него без
ужаса. Может, вящее украшение города?

     Толстой как зеркало

     Мы  не знаем  точно,  что имел  в виду  В.И.Ленин, называя Л.Н.Толстого
"зеркалом  русской  революции",  но,  вне всякого  сомнения,  это  сравнение
многослойно и многозначительно. Вообще, зеркало - одно из самых удивительных
изобретений  природы  и  одновременно  явлений мистического порядка. Зеркало
настолько  первозданно   и  хтонно,  что  никого  не  удивляет  изумительное
сопоставление, сделанное как-то на досуге Борхесом: "Зеркала  и совокупление
отвратительны". Почему отвратительны - да, например, потому, что, по словам,
приписываемым  Канту, при совокуплении мужчине  приходится делать  множество
неприличных  движений.  А  в  зеркалах  эти  движения  отражаются, становясь
правилом.
     И у Борхеса, и у Эко зеркала - одна из любимых тем. Борхес  посвятил им
целое  исследование, а Эко в предисловии к "Имени розы"  пишет  (впрочем, мы
это  место  уже  цитировали):  "...в  1970 году  в Буэнос-Айресе,  роясь  на
прилавке мелкого букиниста...  я наткнулся на испанский перевод брошюры Мило
Темешвара  "Об использовании  зеркал в шахматах"". В это-то самой брошюре  и
содержалась искомая рукопись отца Адсона.  И вот Ленин проницательно  назвал
Толстого зеркалом. Следует ли из  этого, что вождь Великой русской революции
приписывал классику-романисту демонические черты?
     Когда примерно полтора  года назад мы спросили Майю Каганскую, почему в
"Мастере Гамбсе" ни  разу не процитирован  Толстой и вообще, почему  она его
практически игнорирует, Майя ответила  примерно так: "Потому, что у Толстого
отсутствует  демоническое,   мистическое,  непосюстороннее".   То  есть:  он
обходится логикой и причинностью, и потому без культурологии. Неинтересно.
     "А  не  помните  ли  вы,  Майя,  как называлось  имение Болконских?"  -
спросили мы.
     "Б-же мой, - ответила она, - "Лысые Горы". Неужели в самом деле?"
     Увы, Толстой так же грешит  демонологией, как и Достоевский, он  питаем
теми же источниками и, главное,  питает ту же литературу, что и Достоевский.
Поэтому,  скажем, с Булгакова  толстовские слои  срезаются,  пожалуй,  с еще
большей легкостью, что и достоевские. Да и  немудрено: Толстой ему социально
ближе.
     Да, верно  отмечено в  "М.Г.": "Переименовав Голгофу в  Лысую гору,  он
(Булгаков,  разумеется) подсказал,  что искать истоки иерусалимского  сюжета
надо  в  другом Городе, на границе другой империи". Да, Город -  это Киев, в
котором Лысая гора - не роскошь, а  часть  городского быта. А Киев - потому,
что Гоголь, и еще потому, что и Булгакову он не совсем чужд. Ну, а Толстой?
     Ничего не поделаешь  - Гоголь не только один из классиков новой русской
прозы,  но и основоположник демонической  темы. Темы  начала  и конца света.
Поэтому Толстой  и поселяет в Лысых Горах семейство, которому потом кочевать
по русской литературе.  И еще  неизвестно,  кого через несколько десятилетий
цитирует Булгаков -  Гоголя или Толстого.  Ведь  что  ему до  малороссийских
преданий  -  если они  не  подкреплены великоросскими... Это  вам не  братья
Стругацкие, устраивающие на Лысой горе слет нечистой силы!
     Да,  переименовать Голгофу в  Лысую гору - дивный  ход.  Ведь что такое
Голгофа? Это почти не  искаженное  еврейское галголет -  череп,  самая лысая
голова,  какую только можно  себе  представить.  Для Булгакова это  даже  не
перенос  Иерусалима в Киев,  а  демонстрация  родства этих  городов.  Полное
тождество  он  оставил  для  Москвы -  быть  может  оттого,  что  именно там
развернулось, в основном, действие "Войны и мира".
     Ну,  а  что было делать  Эко, вспомнившему,  что  бунтовщик  и ересиарх
Дольчин, сын интересовавшей его эпохи, вместе со своей армией обосновался...
на Лысой Горе, где и  выдерживал осаду в  течение  трех  лет?  Восхититься и
немедленно вставить его в роман - авось кто-нибудь заметит.
     В русском переводе эту Лысую Гору переименовали в Лысый Утес. Не знаем,
законно ли  -  ибо в английском переводе это  просто-напросто Болд Моунтаин.
Итальянский оригинал - не  говоря уже о  вымышленных латинском, грузинском и
французском - нам в руки не попадал.
     Итак,  пожар Москвы,  Лысые  Горы...  Неужели  заглянув  в  толстовское
зеркало, мы  ничего больше в нем не увидели? Даже если мы - это всего только
Булгаков, Эко, а за компанию еще и Ильф и Петров?

     Треугольная шляпа

     Повторим: Булгаков написал всего один роман - "Белая гвардия" - который
потом неоднократно пересочинял. И  не  обнаружить в  нем  толстовские цитаты
может только ленивый.
     Впрочем, к чему цитаты, если самые что ни на есть основные булгаковские
герои заимствованы из "Войны и мира". Алексей Турбин - это Андрей Болконский
с его ранениями, Лариосик  - Пьер Безухов из первого тома, а Елена Турбина -
не  много  ни  мало  Элен  Безухова  собственной  персоной. Любопытства ради
попробуем обосновать хотя бы последнее утверждение.
     Ну, во-первых, надо обладать немалым нахальством, чтобы, будучи русским
писателем,  назвать  красивую рыжеволосую героиню Еленой  Васильевной  - как
толстовкую Элен. Если, разумеется, это не  прозрачный намек. Но чтобы он, не
дай  Б-г,  не  прошел  мимо цели, Булгаков, как впоследствие  Эко, подсыпает
читателю соли. На хвост. Горькой соли.
     Несчастный,  вдобавок,  больной  сифилисом   поэт  Ив.Русаков,  большой
любитель Апокалипсиса, бормочет, рассматривая свое тело перед зеркалом:
     "Боже мой... Ах, этот вечер! Я несчастлив. Ведь был же со мной и Шейер,
и  вот  он  здоров,  он  не заразился. Может быть,  пойти и убить эту  самую
Лельку?"
     Леьку. А,  между  прочим, близкие  называли Элен Безухову не иначе, как
Лелей. "Друг мой  Леля",  -  обращается к ней отец. Или: "Послезавтра Лелины
именины".
     Из  этого,  разумеется, не  следует, что Русаков  заразился (а Шейер не
заразился)  сифилисом  от  Елены Турбиной  (разве что  от  Елены  Тальберг).
Оттрахали они,  разумеется,  какую-то  разнесчастную  падшую Лельку.  Но  об
отношении Булгакова к героине это родство, безусловно, кое-что говорит. Ведь
и  Алексей  Турбин влюблен в типичную падшую  женщину - Юлию  Райс, одну  из
многочисленных  любовниц красавца, поэта,  авантюриста  и  заодно террориста
Михаила Шполянского.  Происхождением Шполянский из  русской  литературы.  По
словам  Русакова,  сходство Шполянского  с  Евгением  Онегиным  было  просто
неприличным.  Поскольку самого Онегина никто, естественно, никогда не видел,
имеет кое-какое значение и комментарий: "Это неприлично походить на Онегина.
Ты  как-то  слишком здоров... В тебе  нет  блпгородной  червоточины, которая
могла бы сделать тебя действительно выдающимся человеком наших дней..."
     Вспомним:  все  падшие   женщины  в  русской  литературе   ведут   свою
родословную от  двух толстовских красавиц: Наташи Ростовой и Элен Безуховой.
Сонечка  Мармеладова, Катюша  Маслова, Настасья Филипповна и Груша  были уже
потом.
     Ростову, как читатель, вероятно помнит, назвал падшей Андрей Болконский
в ходе исторической беседы с Пьером, состоявшейся после неудачного ее побега
с братом Элен: "Я говорил, что падшую женщину  нужно простить. Я не говорил,
что могу простить..." И все-таки простил, уже после Бородина, и даже чуть не
женился, да только Б-г прибрал.
     А  Элен назвал  "низкой женщиной" собственный  супруг,  Пьер, и  ей, по
меткому  замечанию Льва  Николаевича, уже ничего не  оставалось,  кроме  как
помереть.
     Так что Булгаков всего лишь восстановил справедливость.
     Елене Этерман мы обязаны еще одним глубоким наблюдением. Она отметила в
свое время,  что образ Элен не оставил равнодушным не только Булгакова, но и
авторов   "Двенадцати   стульев".   Конкретнее,  с   нее   вчистую   списана
Эллочка-людоедка.    Замужняя   (за   беззубым    интеллигентом),    глупая,
требовательная и корыстная. Дабы усилить сходство, авторы спародировали одно
из основных отличительных свойств Элен - ее лаконичность. Разумеется, доведя
его - свойство - до абсурда.
     Предоставим читателю отгадать,  с кого из героев "Войны и  мира" списан
Николка Турбин.
     От Андрея Болконского  Алексей  Турбин  унаследовал,  помимо  изящества
манер, по  меньшей  мере три с половиной  черты:  некоторую отрешенность  от
окружающего мира,  честолюбие,  пытливый  ум и  лояльность. Болконского  эти
похвальные  качества   довели   до  Аустерлица,   законодательных   комиссий
Сперанского, социальных  реформ в Богучарово и,  наконец, смертельной  раны,
полученной в Бородинском  сражении. Ну а Турбина?.. Да  до того же самого. С
той только разницей, что булгаковский роман  не пошел дальше Аустерлица.  До
Бородина - разгрома Деникина и Врангеля - дело не дошло.
     Как  сообщается в финальной  сцене пьесы "Дни Турбиных", с  вступлением
Красной армии в Киев наступил эпилог. Булгаков, в отличие от Толстого, точно
знал, что угроза сильнее исполнения.
     Но  если  все  прочие романы  Булгакова  суть лишь  переложения  "Белой
гвардии", то где, к примеру, в "Мастере и  Маргарите" Алексей Турбин?  Или -
спросим  лучше  -  где разместились  в  "Белой  Гвардии"  герои  "Мастера  и
Маргариты" - хотя бы Иешуа и Пилат?
     Как ни странно, ответ на эти вопросы лежит прямо на поверхности.
     Диалог -  единственный диалог  -  философа с прокуратором начался очень
эффектно.
     "Человек  со  связанными  руками  несколько   подался  вперед  и  начал
говорить:
     - Добрый человек! Поверь мне..."
     Как  известно, на  это последовало "...кентуриона Крысобоя  ко мне" - и
избиение.  Виноват - бичевание. И  все это за доброе слово, которое  и кошке
приятно.
     Однако  даже  бич Крысобоя  не  излечил  арестованного  от  навязчивого
словечка.  Мало  того,  что  он  несколько   раз  пытается  назвать  "