оиться  о
том, чтобы оно... чтобы оно не попало в меня...
   Она замолчала. Молчание было тяжелым.
   Он заговорил первым.
   -  Т-ты  ничего  не  знаешь  об  эт-том,  Д-дафна,  -   произнес   он
раздраженно, не обращая внимания на то, что начал заикаться.
   Она вызывающе вскинула голову.
   - Тогда просвети меня!
   - Я просто никогда не буду иметь детей, - сказал он почти по  слогам.
- Никогда. Разве это не понятно?
   - Нет!
   В нем проснулась ярость, и он испугался, что выплеснет ее наружу.  Он
не хотел этого, тем более осознав вдруг, что направлена  она  не  против
Дафны. Даже  не  против  самого  себя,  как  порою  бывало  раньше.  Она
направлена против одного, только одного человека, чье присутствие - нет,
скорее, отсутствие - исковеркало когда-то всю  его  жизнь  и  продолжает
влиять на нее... И от этого никуда не деться.
   - Мой отец, - внезапно вырвалось у него, хотя он не имел ни малейшего
намерения говорить об этом, - не был... хорошим отцом.
   Он сказал это и сам удивился, насколько потерял над собой контроль.
   Дафна слегка наклонилась в его сторону, словно хотела  броситься  ему
на помощь.
   - Я знаю о  твоем  отце,  -  проговорила  она.  Это  вызвало  у  него
настороженность.
   - Что ты знаешь? - спросил он.
   - Знаю, что его отношение ранило тебя. Что он тебя отверг... А  потом
ты - его... - В ее глазах гнев снова сменился состраданием. - Знаю,  что
он считал тебя больным... неполноценным.
   Сердце так гулко заколотилось у него в груди, что он испугался -  оно
вырвется наружу. Он понимал: нужно что-то сказать, но не мог  произнести
ни слова.
   Он не видел ее испуганных глаз, когда все же сумел произнести:
   - 3-значит, т-ты з-знаешь о...
   Она закончила за него:
   - О  том,  что  ты  в  детстве  заикался?  -  Она  нарочито  небрежно
передернула плечами. - Ну и что тут особенного? Многие  дети...  А  твой
отец, - вдруг решительно добавила она,  -  жестокий  тщеславный  глупец!
Больше ничего!
   Он в изумлении смотрел на нее, не понимая, как  ей  удалось  всего  в
трех словах дать  исчерпывающую  характеристику  человеку,  ненависть  к
которому он пестовал долгие годы, и она, эта ненависть, давила на  него,
как ярМо, и не давала освободиться.
   - Тебе не понять, - тихо сказал  он,  качая  головой.  -  Многого  не
понять. Особенно потому, что ты выросла в такой  семье,  как  твоя.  Для
моего отца имело значение только одно: род, кровь. И еще титул. Когда он
посчитал меня недостойным для продолжения рода, я для него умер.
   Кровь отхлынула от ее лица.
   - Я не предполагала, что это настолько... - прошептала она. - Боже!
   - Хуже, чем можно предположить,  -  сказал  он,  удивляясь,  с  какой
легкостью говорит сейчас о том, что все годы было для него под запретом,
что он считал глубокой и постыдной тайной. - Я посылал ему письма. Сотни
писем, написанных неумелой детской рукой, с униженной просьбой  приехать
к своему сыну. Он ни разу не ответил. Ни одного раза.
   - Саймон...
   - Т-ты з-знаешь, что до четырех лет я вообще  не  мог  говорить...  А
когда он однажды приехал,  то  не  пожалел  своего  сына,  не  пригласил
врачей, учителей... Он злобно тряс меня и кричал,  что  выбьет  из  моей
глотки слова. А если нет, забудет обо мне.  Проклянет...  Т-таким  б-был
мой от-тец...
   Дафна старалась не обращать внимания на то, что Саймон заикается  все
сильнее. Это пройдет так же быстро, как  началось,  говорила  она  себе.
Больше, чем затруднение в речи, ее беспокоило его душевное  состояние  -
печаль в глазах, тихий странный голос.
   - Саймон, - сказала она, - это было и давно прошло. И отца  тоже  нет
на свете. Успокойся и забудь. Зачем ты начал вспоминать? Зачем?..
   Он продолжал, как будто не слышал  ее  слов.  Словно  разговаривал  с
самим собой:
   - ...Отец говорил, что не может меня видеть. Вспоминал,  что  молился
не просто о рождении сына - но о наследнике. А сын, да еще такой, ему не
нужен. Для чего? Чтобы род Гастингсов продолжил заикающийся идиот? Чтобы
его  герцогское  достоинство  воплотилось  в  таком,   как   я,   жалком
ничтожестве?..
   - Но этого же  не  случилось,  Саймон,  -  прошептала  Дафна.  -  Все
произошло не так...
   - Мне наплевать, - крикнул он, - как все окончилось! Прав он или нет!
Не в этом дело, а в том, каким он был отцом, как относился к сыну...  ко
мне... В том, что все его чувства  затмила  родовая  гордыня,  и  он  не
видел, не ощущал ничего... ничего человеческого... За что должен понести
наказание. Если не он сам, то весь его род! Его род!
   Дафну обуял страх перед ненавистью, которая  бурлила  в  его  словах,
читалась на лице. "Мне отмщение, и Аз воздам", - было написано на нем.
   Еще больше испугалась она, когда он вдруг  приблизился  к  ней  почти
вплотную и процедил сквозь зубы, глядя ей прямо в глаза:
   - Но смеется тот, кто смеется последним! И я посмеюсь.  Он  страшился
пуще смерти мысли, что его титул может перейти к  такому,  каким  считал
меня, - к заике и дебилу. Но я сделаю хуже. Он  перевернется  в  могиле,
когда узнает...
   - Саймон! Пожалуйста, прекрати. Мне страшно... Успокойся...
   Теперь  их  роли  переменились:  уже  не  он,   а   она   уговаривала
успокоиться.
   - Нет! - крикнул  он  так,  что  она  вздрогнула  и  испугалась,  что
прибегут слуги. -  Нет,  слушай  меня!  Или  уходи!..  Ей  хотелось  так
сделать, но она пересилила  себя  и  только  на  всякий  случай  немного
приблизилась к двери.
   - Конечно, я  вскоре  понял,  -  продолжал  он  уже  спокойнее,  -  и
окружающие помогли мне в этом, что  я  не  идиот,  не  полоумный.  Да  и
отец... мне всю жизнь трудно выговаривать это слово... он тоже знал это.
А потому успокоился, считая, что род Гастингсов будет сохранен.
   Странная улыбка мелькнула у  него  на  лице.  Жестокая,  мстительная.
Такую она не видела никогда раньше и уже поняла, что скажет  Саймон.  Он
сказал:
   - Однако род Гастингсов умер во мне... Этого он знать не мог. Об этом
не догадывался. Но он исчез во мне, в моей душе, в  сердце  и  не  будет
никогда продолжен. Ибо даже мои родственники... их так опасался  отец...
они все женщины. Гастингсов больше нет. - Он пожал плечами и  рассмеялся
резким неприятным смехом. - У меня только двоюродные сестры, кузины... А
я, единственная его надежда, не оправдаю  его  тщеславных  чаяний...  От
меня он не получит потомства.
   Дафна уже отошла от двери, поняв, что угрозы для нее нет, и  презирая
себя за минутный страх. Она вспомнила вдруг о письмах, которые вручил ей
старый герцог Мидлторп. Письмах отца к Саймону.  Она  так  ничего  и  не
сказала о них и не знает теперь, нужно ли вообще говорить. Но, возможно,
как раз в них отец сожалеет о своем поведении, кается, просит прощения?
   - Быть может, твой  отец  перед  смертью  почувствовал  угрызения?  -
неуверенно сказала она. - Муки совести?
   - Это уже ровно ничего не значит, -  ответил  Саймон.  -  После  моей
смерти род Гастингсов прекратит свое существование. О нем забудут. И это
д-доставит мне р-радость.
   С этими словами он поспешно вышел.  Но  не  через  дверь  в  коридор,
близко к которой стояла Дафна, а через свою туалетную комнату.
   Дафна,  обессиленная,  опустилась  в  кресло,  по-прежнему  продолжая
кутаться в простыню, сдернутую с постели.
   Что делать? Что ей теперь делать?
   Она ощущала дрожь во всем теле и поняла, что  ее  сотрясают  рыдания.
Тихие, безмолвные, без единого стона.
   "Господи, что же теперь будет? Как жить дальше?"

Глава 17

   ...Сказать,  что  мужчина  упрям,  как  осел,  означает  обидеть  это
животное...
   "Светская хроника леди Уислдаун", 2 июня 1813 года

   В конце концов Дафна отважилась на то единственное, к чему привыкла в
их семье, где не было принято таиться друг от друга, держать  камень  за
пазухой, а напротив - делиться, советоваться, беседовать обо всем  самом
сокровенном и сразу выяснять все недоразумения, если таковые возникали.
   И потому она решила  прямо  поговорить  с  Саймоном.  Да  и  что  еще
оставалось? Хотя тема разговора была такой трудной... болезненной.
   Наутро (где он провел ночь, она не знала, но, во всяком случае, не  в
ее  постели)  она  застала  его  в  кабинете  -   большой   и   строгой,
предназначенной  исключительно  для  мужчин   комнате,   декорированной,
насколько она успела узнать, еше отцом Саймона.
   К ее удивлению, Саймон,  как  она  увидела,  чувствовал  себя  вполне
комфортно в комнате, где все напоминало об отце. Он  расположился  возле
письменного стола, закинув ноги на кожаную книгу  для  деловых  записей,
лежащую на отполированной  поверхности  вишневого  дерева.  В  руках  он
небрежно вертел большую ракушку, рядом на столе стояли бокал  и  бутылка
виски. Судя по всему, в таком положении он пребывал чуть ли не всю ночь.
Впрочем, бутылку пока еще не успел опорожнить.
   Дверь в кабинет была приоткрыта, Дафне не пришлось стучать. Но  вошла
она не без стеснения и остановилась на пороге.
   - Саймон? - окликнула она.
   Он повернулся на ее голос, нахмурился.
   - Ты занят?
   Он положил ракушку на стол.
   - Не очень.
   Она указала пальцем на этот предмет:
   - Красивая. Это из твоих путешествий?
   - С берегов Карибского моря. Одно из напоминаний.
   Она обратила внимание на то, что речь его была  совершенно  спокойна,
никаких признаков вчерашнего волнения, никакой задержки  в  словах.  Это
абсолютное спокойствие ее немного задело. Наверное, поэтому  она  задала
довольно нелепый вопрос, не сумев скрыть досады:
   - А что, тот берег очень отличается от нашего?
   Он снова нахмурился. Видимо, ему было не до разговоров на отвлеченные
темы.
   - Тот берег значительно теплее, - ответил он сдержанно.
   - Об этом я могла и сама догадаться, - обиделась она.  В  глазах  его
была все та же бесстрастность, когда он произнес:
   - Дафна, я полагаю, ты пришла сюда не для того,  чтобы  беседовать  о
различии между тропиками и умеренным климатом?
   Она фыркнула. Это  были  зачатки  смеха  -  не  то  веселого,  не  то
обиженного. Но от этого  ей  отнюдь  не  стало  легче  начать  разговор,
которого она так боялась. Набрав побольше воздуха, Дафна произнесла:
   - Нам нужно поговорить о том, что случилось вчера ночью.
   - Я так и думал, - спокойно ответил он, - что ты пожелаешь продолжить
тот разговор.
   Ей захотелось подойти поближе к нему и стереть, содрать  невозмутимое
выражение с его лица.
   - Да, я хочу этого, -  сказала  она,  повышая  голос.  -  Потому  что
чувствую себя... - Она не смогла закончить фразу, ей сдавило горло.
   Саймон проговорил, подождав, пока она справится с волнением:
   - Сожалею, если ты считаешь себя обиженной... преданной. Но ведь я не
хотел... старался избежать бракосочетания.
   - Очень легкое оправдание для всего, - сказала она с горечью.
   Тон, которым он ответил, показался ей оскорбительно назидательным:
   - Могу лишь повторить, что собирался оставаться всю жизнь холостяком.
   - Это не те слова, Саймон!
   - Это именно те слова!
   Он скинул ноги со стола, кресло опустилось со стуком  на  все  четыре
ножки. Дафна вздрогнула, щеки ее слегка побледнели.
   - Как ты думаешь, - продолжал он,  -  отчего  я  так  упорно  избегал
брака? Первопричину ты уже знаешь. Но, кроме того, не  хотел...  не  мог
позволить себе жениться и потом... потом лишить  свою  жену  возможности
иметь детей.
   - Ты думал не о будущей жене, - сказала Дафна. - Ты  думал  только  о
себе самом.
   - Возможно, - согласился он. - Но когда моей вероятной  женой  должна
была стать ты, все для меня изменилось.
   - По всей видимости, нет. Он пожал плечами.
   - Ты не права. И сама знаешь это.  Я  никогда  не  хотел  обмануть...
причинить боль... в чем-то задеть тебя... был до конца искренен.
   - Ты причиняешь мне боль сейчас, - тихо сказала она.
   Тень сомнений, может быть,  угрызений  совести  промелькнула  на  его
лице, но их сменило твердое решительное выражение.
   - Если помнишь, Дафна, - сказал он, - я не  соглашался  сделать  тебе
предложение, даже когда твой брат так  категорически,  если  не  сказать
больше, настаивал. Когда мне грозила смерть... Прости, что напоминаю  об
этом.
   Дафна ничего не возразила. Она знала - они оба знали, -  что  на  той
лужайке, где должна была состояться дуэль, он мог  бы  остаться  лежать.
Мертвый. И что бы ни думала она о нем сейчас, как бы ни осуждала,  даже,
быть может, презирала за испепеляющую ненависть, от которой он не  может
и не хочет избавиться, она  хорошо  знала:  Саймон  никогда  -  при  тех
обстоятельствах - не поднял бы пистолет против ее брата. Никогда  бы  не
выстрелил в него.
   А Энтони, оскорбленный до  глубины  души  за  сестру,  никуда  бы  не
целился, кроме как прямо в сердце Саймона.
   - Я сделал это... - снова заговорил Саймон. -  Решился  умереть,  так
как знал, что не смогу стать для тебя хорошим мужем. Отцом твоих  детей.
Ведь я не раз слышал от тебя...  ты  не  скрывала...  что  хочешь  иметь
детей, за что, естественно, я не  смел  тебя  порицать.  Особенно  когда
узнал твою семью...
   - Ты тоже  можешь  иметь  семью,  Саймон.  Словно  не  слыша  ее,  он
продолжал:
   - Даже в те минуты, когда  ты  помешала  начать  дуэль  и  благородно
предложила себя в жены, я предупреждал, что детей у меня не будет...
   В ней снова проснулся былой гнев.
   - Ты говорил, что не можешь их иметь. Но оказалось, просто не хочешь.
Это совсем разные вещи!
   - Нет, - холодно возразил он. - Для меня не разные. Так или иначе,  я
не могу. Моя душа не позволяет этого. Я уже говорил сто раз.
   - Я помню, - упавшим голосом подтвердила она.
   Ей, она сознавала, было уже совершенно нечего ему сказать.  Исчерпаны
все слова, все доводы. Что ж, если  ненависть  к  отцу  намного  сильнее
любви к ней... что тут можно поделать? Только смириться.
   - Хорошо, - сказала она. - Видно, больше об этом говорить незачем.
   Он молча кивнул. Она тоже наклонила голову.
   - Всего хорошего, - произнесла она ровным голосом. После  чего  вышла
из комнаты.

***

   Почти весь остаток дня Саймон не видел Дафну.  Он  избегал  встреч  с
ней, ибо не хотел, страшился лишний раз  чувствовать  себя  в  положении
виноватого. В то время как - старался он убедить себя - вины  его  ни  в
чем не было. Ровно ни в чем. Ведь - повторял он  в  десятый  раз  самому
себе - он честно предупреждал ее обо всех  последствиях  и  у  нее  была
полная возможность поступить по-другому. Он ни к чему ее  не  принуждал.
Разве не так? Разве  его  вина,  что  она  истолковала  смысл  его  слов
несколько иначе и решила, что он не  может,  физически  не  может  иметь
детей? Какая, в конце концов, разница, по какой причине?  Факт  остается
фактом в любом случае.
   Однако несмотря на все укоры совести и на то, что он все время  думал
о Дафне и мысленно видел ее расстроенное лицо, - все-таки  он  испытывал
облегчение от того, что тяжесть тайны упала с его плеч  и  Дафна  теперь
знает все о его семейных невзгодах. Если можно их так  назвать.  А  если
знает, то может понять и хотя бы немного разделить их.
   Да, окончательно решил он уже к вечеру, хорошо, что никакая тайна  не
разъединяет их больше.
   А к ночи почти убедил себя в  том,  что  вообще  не  совершил  ничего
предосудительного. Почти - потому что не мог окончательно отрешиться  от
мысли, что, вступая в брак, понимал: сердце Дафны будет разбито и  он  -
прямо или косвенно - будет виновником. Но он отнюдь не желал этого,  ибо
считал, что она достойна лучшего: хорошей семьи,  семейного  счастья  и,
значит, кого-то, кто в состоянии все это ей дать. А  с  другой  стороны,
она была честно предупреждена и сама, словно бабочка, летела  на  огонь.
Даже не бабочка - та ведь не понимает, куда летит и что ее ждет.
   Он содрогнулся от мысли о том, другом, кто мог бы стать мужем  Дафны.
Нет,  он  не  хотел  этого!  Даже  одно  предположение  было  для   него
невыносимым!
   Она принадлежит ему, и только ему! Она его жена...
   Но ведь она желала и желает настоящей семьи, детей и, значит, будет с
ним несчастлива  всю  оставшуюся  жизнь.  А  он  хочет  ее  и  хочет  ей
счастья... И как же быть? Что делать?
   Он чувствовал себя в замкнутом кругу. И туда же  завлек  Дафну...  Но
ведь она сама...
   Стой! Довольно!.. Это ни к чему не ведет... А что ведет?.. И куда?..
   Он вскочил с кресла в кабинете, куда опять  вернулся  с  наступлением
ночи. Нужно еще раз поговорить с Дафной. Объяснить решительно все, снять
с себя ощущение вины перед ней, и чтобы она поняла и простила  его.  Да,
именно поняла и простила... Окончательно и бесповоротно...
   Она обижена. Кроме всего прочего - на то, что он  не  пожелал  с  ней
разговаривать, когда она так робко вошла к нему в кабинет. И  потому  не
спускалась ни к завтраку, ни к обеду. Он ел в  одиночестве  и  в  полной
тишине, если не считать случайных ударов ножа или вилки о тарелку.
   Но ведь она его жена, черт возьми! И он вправе видеть ее за столом...
и в постели. Да, в постели!.. Везде, где он захочет!..
   Он решительно прошагал по лестнице, по коридору,  так  же  решительно
отворил дверь их спальни и грозно встал на пороге.
   Дафны там не было. Он не поверил своим глазам. Где же она? Уже  скоро
полночь. Она должна лежать в постели.
   А, наверное,  у  себя  в  туалетной.  Надевает  эту  дурацкую  ночную
рубашку, которую он почти тотчас же снимает с нее.
   - Дафна! - позвал он, подойдя к двери.
   Ответа не было. Да и света там нет - не проникает в щель под  дверью.
Он толкнул дверь. В туалетной никого не было.
   Саймон яростно дернул за шнурок звонка. Еще и еще раз! Не  дожидаясь,
пока появится кто-нибудь из слуг, он вышел в коридор.
   На его зов спешила горничная верхнего этажа, хрупкая блондинка, чьего
имени он не удосужился узнать. По его лицу она сразу увидела, что хозяин
чем-то разгневан.
   - Где моя жена?! - выкрикнул он.
   - Ваша жена?
   - Да, - повторил он, - я говорю о ней. - Девушка, смотрела на него  с
таким недоумением, что он посчитал разумным пояснить:
   - Полагаю, вы догадываетесь, о ком  я  говорю.  Она  примерно  вашего
роста, волосы темные, густые...
   У несчастной служанки было такое испуганное лицо, что  ему  сделалось
стыдно за свой сарказм. Он подумал, что она сейчас спасется  бегством  и
тогда он вообще ничего не узнает. Не будить же всю прислугу и выставлять
себя на посмешище!
   - Где же она? - спросил он намного мягче и спокойнее.
   - Разве она не в своей постели? - пролепетала служанка.
   - Насколько могу понять - там ее нет. - Он  кивнул  в  сторону  своей
спальни.
   - Но она же спит не там, ваша светлость.
   - А где же, хотел бы я знать?
   - Разве она...
   Глаза  служанки  еще  больше  расширились  от  ужаса,  она   тоскливо
озиралась, по всей вероятности, ища путь к спасению.
   - Говорите же! - прикрикнул Саймон. - Я хочу услышать вас наконец!
   - Разве она не в бывшей комнате вашей матери, милорд?
   - Что?! - крикнул он так, словно бедняжка  сама  заставила  его  жену
перебраться туда. - С каких пор?
   - По-моему, с сегодняшнего дня, ваша светлость... Но я не знаю...  Мы
все так и подумали, что вы займете отдельные покои... в  конце  медового
месяца. - Она с огромным трудом произносила все эти слова.
   - Вы... вы подумали? - проворчал он.
   - Мне сказали, что так поступали ваши родители, и вы, наверное, тоже,
ваша светлость.
   - Вы... Мы... Родители!.. - закричал он. Девушка  отскочила  от  него
шага на два. - Не знаю, как  родители,  -  ворчливо  продолжал  он,  уже
обращаясь не к ней, а как бы к самому себе. - Но я... я  могу  поступать
по-другому, черт меня побери?
   - Конечно, ваша светлость.
   - Спасибо, милая... Могу я узнать у вас, какую именно комнату из тех,
что занимала моя мать, избрала сейчас ее светлость герцогиня?
   Дрожащий палец служанки указал на одну из отдаленных дверей:
   - Вон ту...
   - Благодарю вас. -  Он  направился  в  указанном  напра