дождался,   пока   акушерка   обмыла
новорожденного, тут же схватил его на руки и вышел в большую залу, чтобы
показать всем собравшимся.
   - У меня сын! - крикнул он, - Чудесный маленький сын!
   И пока находившиеся в  зале  радовались,  всхлипывали  и  поздравляли
хозяина, тот не сводил глаз с крошечного существа и бормотал:
   - Ты прекрасен. Ты настоящий Гастингс. Ты - мой!
   Он  был  готов  вынести  ребенка  из  замка,  чтобы  решительно   все
убедились, что родился именно мальчик, но на дворе был ранний апрель,  и
акушерка забрала младенца и вернула матери. Тогда герцог велел  оседлать
одного из лучших призовых коней и выехал за ворота, так  как  был  не  в
силах усидеть в  замке  и  хотел  рассказать  о  своем  счастье  каждому
встречному и поперечному - любому, кто готов слушать.
   Тем временем у роженицы никак не унималось кровотечение, врач  ничего
не мог поделать, она впала в беспамятство и тихо скончалась.
   Герцог искренне скорбел о ее кончине. Нет, он никогда не любил ее,  и
она его тоже, но оба сохраняли  друг  к  другу  дружеские  чувства.  Ему
всегда нужен был от нее только наследник, и он его наконец получил.  Так
что можно было заключить, что она оказалась достойной женой.  Он  велел,
чтобы у ее могильного памятника каждую неделю, невзирая на  время  года,
появлялись свежие цветы и чтобы ее портрет  переместили  из  гостиной  в
большую  залу  -  туда,  где  висят  портреты  самых  почтенных   членов
семейства.
   Потом он всецело занялся воспитанием сына.
   Впрочем, нельзя сказать, что у него появилось очень много дел в связи
с этим, особенно в первые месяцы:  ведь  ребенка  было  еще  рано  учить
ответственности за  принадлежащие  ему  земельные  угодья  и  за  людей,
живущих и  работающих  там.  Герцог  это  понимал  и,  оставив  сына  на
попечение няни, отправился в Лондон, где продолжал  заниматься  тем  же,
чем до счастливого события, то есть почти ничем, с  той  лишь  разницей,
что теперь неустанно говорил о сыне и заставлял всех, не исключая самого
короля, любоваться его портретом, который был заказан вскоре после того,
как ребенок родился.
   Время от времени герцог наезжал в Клайвдон и наконец, когда  мальчику
исполнилось два года, решил больше не покидать замок, а  посвятить  себя
только сыну, взяв его обучение в собственные руки. С этой  целью  первым
делом был приобретен гнедой пони, после чего куплено небольшое ружье для
будущей охоты на лис и приглашены учителя и наставники по всем известным
человеку наукам.
   - Но Саймон слишком мал для всего этого! - восклицала няня Хопкинс.
   - Глупости, - снисходительно возражал  герцог.  -  Разумеется,  я  не
ожидаю от него  мгновенных  и  блестящих  результатов,  однако  начинать
обучение, достойное герцога, нужно как можно раньше.
   - Он еще даже не герцог, - лепетала няня.
   - Но будет им!
   И Гастингс поворачивался спиной к неразумной женщине и  пристраивался
рядом с  сыном,  который  молча  строил  кривобокий  замок  из  кубиков,
разбросанных  по  полу.  Отец  был  доволен  тем,  как  быстро   мальчик
подрастал,  доволен  его  здоровьем,  цветом  лица;  ему  нравились  его
шелковистые темные волосы, голубые глаза.
   - Что ты строишь, сын?
   Саймон улыбнулся  и  ткнул  пальцем  в  кубики.  Герцог  встревоженно
посмотрел на няню - он впервые осознал, что еще не  слышал  от  сына  ни
единого слова.
   - Он не умеет говорить?
   Та покачала головой:
   - Еще нет, ваша светлость.
   Герцог нахмурился.
   - Но ему уже два года. Разве не пора ему пытаться говорить?
   - У некоторых детей это наступает позже, ваша  светлость.  Он  и  так
достаточно умный мальчик.
   - Конечно, умный. Ведь он из Гастингсов.
   Няня Хопкинс  согласно  кивнула.  Она  всегда  кивала,  когда  герцог
заводил речь о превосходстве своей семьи.
   - Возможно, - предположила она, - ребенку просто нечего сказать. Он и
так всем доволен.
   Герцога  не  слишком  убедило  это  предположение,  но  он  не   стал
продолжать разговор, а вручил Саймону оловянного солдатика, погладил  по
головке и удалился из дома, чтобы проехаться на лошади,  которую  совсем
недавно приобрел у лорда Уэрта.
   Однако еще два года спустя герцог уже не был так спокоен, когда снова
навестил сына в замке.
   - Как? Мой сын до сих пор не говорит?! - вскричал он. - Почему?
   - Я не знаю, - отвечала няня, воздевая руки к небу.
   - Чго вы с ним сделали, Хопкинс?
   - Я ничего ему не делала, ваша светлость!
   - Если бы вы несли свою службу исправно, он... - палец герцога указал
на мальчика, - давно бы заговорил!
   Саймон, который усердно выводил в тетради буквы,  сидя  за  крошечной
партой, с интересом наблюдал за этой сценой.
   - Ему уже целых четыре года, черт побери! - взревел герцог.  -  И  он
обязан говорить!
   - Зато он умеет писать, - защитила  своего  подопечного  няня.  -  На
своем веку я вырастила пятерых детей, и никто из них не  делал  это  так
красиво, как мастер Саймон.
   - Много ли проку от красивого писания, если он молчит,  как  рыба!  -
Герцог резко повернулся к сыну:
   - Скажи мне хоть что-нибудь, черт тебя возьми!
   Саймон откинулся назад, его губы задрожали.
   - Ваша светлость! - воскликнула няня. - Вы пугаете ребенка.
   Теперь герцог обрушился на нее:
   - А может, его надо испугать! Может, он  так  избалован,  что  просто
ленится  произнести  лишнее  слово!  Хорошая  трепка  -  вот  чего   ему
недостает!
   В ярости он выхватил из рук няни серебряную щетку с  длинной  ручкой,
которой та причесывала мальчика, и замахнулся на сына.
   - Я тебя заставлю говорить! Ты упрямый маленький...
   - Нет!
   Няня вскрикнула. Герцог выронил щетку. Оба они в первый раз  услышали
голос Саймона.
   - Что ты  сказал?  -  прошептал  герцог.  На  глаза  ему  навернулись
невольные слезы.
   Мальчик стоял перед ним со  сжатыми  кулачками,  подбородок  его  был
вздернут.
   - В-вы н-не...
   Герцог смертельно побледнел.
   - Что он говорит, Хопкинс?
   Сын попытался выговорить что-то.
   - В-в... - вырывалось из его горла.
   - Боже, - с трудом вымолвил герцог, - он слабоумный.
   - Он не слабоумный! - вскричала няня, бросаясь к мальчику  и  обнимая
его.
   - В-вы н-не б... бей... т-те... - Саймон набрал еще воздуха,  -  м...
меня.
   Герцог присел на кресло у окна, обхватил голову обеими руками.
   - Господи, чем я заслужил такое? - простонал он. - В чем провинился?
   - Вам следует похвалить ребенка, - услышал он голос  няни.  -  Четыре
года вы ждали, и вот он заговорил.
   - Заговорил? Да он идиот! Проклятый маленький идиот! И заика  к  тому
же!
   Саймон заплакал. Герцог продолжал стенать, никого не видя.
   - О Боже! Род Гастингсов должен закончиться на этом  слабоумном!  Все
годы я молил небо о сыне - и вот  что  получил!  Придется  передать  мой
титул настырному двоюродному брату... Все, все рухнуло!.. - Герцог снова
повернулся к мальчику, который всхлипывал и тер глаза,  тщетно  стараясь
унять рыдания. - Я даже не могу смотреть на него! - выдохнул  герцог.  -
Нет, не могу!.. Это выше моих сил. Его незачем учить!
   С этими словами он выскочил из детской.
   Няня Хопкинс крепко прижала к себе ребенка.
   - Не правда, - горячо шептала она ему, - ты очень умный. Самый  умный
из всех детей, каких я знала. И  ты  скоро  научишься  хорошо  говорить,
голову даю на отсечение!
   Саймон продолжал плакать в ее ласковых объятиях.
   - Мы еще покажем ему! - пригрозила няня.  -  Заставим  взять  обратно
свои слова, клянусь всеми святыми!..
   Няня Хопкинс не бросала слов на ветер. Пока герцог Гастингс  проводил
время в Лондоне, стараясь забыть, что у него есть сын, она не теряла  ни
минуты, не выпускала Саймона из поля зрения  и  учила  его,  как  могла,
произносить звуки, слоги, слова, поощряя лаской, если у него получалось,
и подбадривая, когда слова не складывались.
   Дело продвигалось медленно, но успехи все же были, и,  когда  Саймону
исполнилось шесть, он уже не так  сильно  заикался,  а  к  восьми  годам
справлялся  порой  с  целым  предложением,  ни  разу   не   заикнувшись.
По-прежнему он говорил хуже, если бывал  чем-то  расстроен,  и  няня  не
уставала напоминать, что он должен научиться владеть собой и  оставаться
спокойным, если хочет произносить слова и фразы нормально.
   К счастью, Саймон оказался не по-детски  упорным,  настойчивым,  даже
упрямым. Он научился набирать воздух, прежде  чем  что-либо  сказать,  и
думать о том, что и как говорит и что происходит при этом у него во  рту
и в гортани.
   Время шло. Мальчику исполнилось одиннадцать, и однажды  он  задумчиво
посмотрел на свою няню и, собравшись с мыслями, четко произнес:
   - Полагаю, наступило время поехать и повидаться с моим отцом.
   Няня Хопкинс внимательно смотрела на своего питомца и молчала. Герцог
Гастингс за эти семь лет ни разу не заявился в замок, не ответил  ни  на
одно письмо сына, которых набралось, наверное, около сотни.
   - Ты в самом деле хочешь этого? - спросила она после долгой паузы.
   Саймон кивнул.
   -  Что  ж,  тогда  я  скажу,  чтобы  приготовили  карету.  Завтра  мы
отправимся в Лондон, дитя мое...
   Путь был неблизкий, и в город прибыли лишь к вечеру третьего дня.  Не
без труда отыскали они дом, в котором няня  никогда  раньше  не  бывала.
Сдерживая волнение, она постучала бронзовым  молотком  в  величественные
двери, которые, к ее удивлению,  почти  сразу  отворились,  и  взору  их
предстал не менее величественный дворецкий.
   - Посылки и всякая доставка принимаются с черного хода, - сказал он и
намеревался захлопнуть дверь.
   - Подождите! - крикнула няня Хопкинс, подставляя ногу и мешая сделать
это. - Мы не прислуга.
   Дворецкий окинул ее подозрительным взглядом.
   - Я - да, - пояснила няня, - но мальчик - нет. - Она схватила Саймона
за руку, выдвинула вперед. - Это граф Клайвдон, и вам следует  отнестись
к нему с почтением.
   У дворецкого отвисла нижняя челюсть, он несколько раз моргнул, прежде
чем произнести:
   - По моим понятиям, мистрис, граф Клайвдон мертв.
   - Что?! - воскликнула няня Хопкинс.
   - Я  совсем  не  умер!  -  воскликнул  Саймон  со  всем  справедливым
возмущением, на которое способен одиннадцатилетний мальчик.
   Дворецкий еще внимательнее вгляделся в него  и,  видимо,  признав  во
внешности кое-какие черты его отца,  без  дальнейших  колебаний  отворил
пошире дверь и пригласил войти.
   - П-почему вы подумали, что я м-мертв?  -  спросил  Саймон,  мысленно
ругая себя за то, что не может сдержать заикание, но объяснил  себе  это
тем, что очень разозлился.
   - Я ничего не могу вам ответить, - сказал дворецкий. - Не  моего  ума
это дело.
   - Конечно, - сердито проговорила няня, - ваше дело  сказать  мальчику
такие страшные слова, а отвечают пусть другие.
   Дворецкий задумался ненадолго и потом произнес:
   - Его светлость не упоминал о нем все  эти  годы.  Последнее,  что  я
слышал, были слова: "У меня не стало сына". И вид у  его  светлости  был
такой печальный, что никто больше ни о чем не  спрашивал.  Мы,  то  есть
слуги, посчитали, что ребенок преставился.
   Саймон почувствовал, как в горле что-то бурлит и рвется наружу.
   - Разве герцог ходил в трауре? - не успокаивалась няня. - Нет? Как же
вы могли подумать, что  ребенка  нет  в  живых,  если  отец  не  надевал
траурную одежду?
   Дворецкий пожал плечами.
   - Его светлость часто носит черное. Почем мне знать?
   - Все это просто ужасно! -  заключила  няня.  -  Я  требую,  слышите,
немедленно доложите его светлости, что мы здесь!
   Саймон не  говорил  ничего.  Он  пытался  успокоиться,  чтобы  суметь
разговаривать с отцом, не так сильно заикаясь.
   Дворецкий наклонил голову и негромко сказал:
   - Герцог наверху. Я тотчас сообщу ему о вашем приезде.
   В ожидании герцога няня ходила взад-вперед, бормоча про себя слова, с
которыми хотела бы обратиться к хозяину. И  все  они  были  на  редкость
резкими, чтобы не сказать грубыми. Саймон оставался посреди холла,  руки
были прижаты к телу, он тщетно старался упорядочить дыхание.
   "Я должен... я должен говорить нормально, - билось у него в мозгу.  -
Я могу сделать это!"
   Няня поняла его усилия и, подбежав, опустилась на колени,  взяла  его
руки в свои.
   - Успокойся, мой мальчик, - говорила она. - Дыши глубже...  Так...  И
произноси в уме каждое слово, перед тем как выговорить. Если  ты  будешь
следить...
   - Вижу, по-прежнему нянчитесь с ним? - услышали они властный голос.
   Няня Хопкинс  поднялась  с  колен,  повернулась  к  говорившему.  Она
напрасно  искала  какие-то  уважительные  слова,  чтобы   приветствовать
герцога, - они не шли на ум. Равно как и все остальные  слова  и  фразы.
Всмотревшись в лицо хозяина, она увидела в нем сходство с  сыном,  и  ее
гнев запылал с новой силой. Да, они очень похожи, но  это  не  означает,
что герцога можно назвать отцом мальчика. Какой он ему отец!
   - Вы... вы, сэр, - вырвалось у нее, - вызываете только презрение!
   - А вы убирайтесь, мадам! - крикнул  ей  хозяин.  -  Никто  не  смеет
разговаривать с герцогом Гастингсом в таком тоне.
   - Даже король? - раздался голосок Саймона.
   Герцог резко повернулся к нему, не обратив сначала  внимания  на  то,
что эти слова его сын произнес совершенно отчетливо.
   - Ты... - понизив тон, сказал он. - Ты подрос...
   Саймон молча кивнул. Он не  осмеливался  произнести  еще  что-нибудь,
опасаясь, что следующая фраза не будет такой удачной, как первая,  очень
короткая. С ним уже бывало, что он мог целый день говорить  без  всякого
затруднения, но только когда находился в  спокойном  состоянии,  не  как
сейчас...
   Под взглядом отца он  ощущал  себя  беспомощным,  никому  не  нужным,
брошенным ребенком. Дебилом. Его язык - он чувствовал это - мешал,  стал
огромным, сухим и напряженным.
   Герцог улыбнулся.  Улыбка  была  злорадной,  жестокой.  Или  мальчику
показалось?
   - Ну, что ты хотел еще сказать? - произнес отец. -  А?  Говори,  если
можешь!
   - Все хорошо, Саймон, - прошептала няня, бросая  уничтожающий  взгляд
на герцога. - Все в порядке. Ты можешь говорить хорошо, дитя мое.
   Ласковые слова, как ни странно, сделали только  хуже:  Саймон  пришел
сюда говорить с отцом как взрослый со взрослым, а няня обращается с ним,
словно с малым ребенком.
   - Я жду, - повторил герцог. - Ты проглотил язык?
   Все мышцы у Саймона так напряглись, что тело задрожало.  Отец  и  сын
продолжали смотреть друг на друга, и время казалось мальчику  вечностью,
пока в нее снова не вторглись слова герцога.
   - Ты самое большое мое несчастье, - прошипел он. - Не знаю, в чем моя
вина, и, надеюсь, Бог  простит  мне,  если  я  больше  никогда  тебя  не
увижу...
   - Ваша светлость! - в ужасе  воскликнула  няня.  -  Вы  это  говорите
ребенку?!
   - Прочь с моих глаз! - крикнул он. -  Можете  оставаться  на  службе,
пока будете  держать  его  подальше  от  меня.  -  С  этими  словами  он
направился к двери.
   - Постойте!
   Он медленно повернулся на голос Саймона.
   - Что ты хочешь сказать? Я слушаю.
   Саймон сделал  три  глубоких  вдоха  через  нос.  Его  рот  оставался
скованным от гнева и страха. Он  попытался  сосредоточиться,  попробовал
провести языком по небу, вспомнить все, что нужно делать, чтобы говорить
без  запинки.  Наконец,  когда  герцог  снова  пошел  к  двери,  мальчик
произнес:
   - Я ваш сын.
   Няня Хопкинс не сдержала  вздоха  облегчения,  и  что-то  похожее  на
гордость мелькнуло в глазах  герцога.  Скорее,  не  гордость,  а  легкое
удовлетворение, но Саймон уловил это и воспрянул духом.
   - Я ваш сын, - повторил он немного громче. - И я н-не... я н-н-не...
   В горле у него что-то сомкнулось. Он в ужасе замолчал.
   "Я должен, должен говорить", - стучало у него в ушах.
   Но язык заполнил весь рот, горло сдавило. Глаза отца сузились, в  них
было...
   - Я н-н-е...
   - Отправляйся обратно, - негромко сказал  герцог.  -  Здесь  тебе  не
место.
   Слова эти пронзили все существо мальчика, боль охватила его  тело,  и
это вылилось в гнев, в ненависть. В эти минуты он дал  себе  клятву.  Он
поклялся, что если не может быть таким сыном,  каким  хочет  его  видеть
этот человек, то и он, Саймон, никогда  больше  не  назовет  его  отцом.
Никогда...

Глава 1

   Семейство Бриджертон, пожалуй, одно  из  самых  плодовитых  в  высших
слоях общества. Подобное усердие со стороны виконтессы и покойного  ныне
виконта,  несомненно,  достойно  похвалы.  Несколько   банальным   может
показаться лишь выбор имен для их  восьмерых  детей:  Энтони,  Бенедикт,
Колин, Дафна, Элоиза, Франческа, Грегори и Гиацинта - потому  что,  хотя
порядок хорош во всем, некоторым может показаться, что разумные родители
могли бы давать своим детям имена вне всякой зависимости от порядка букв
в  алфавите  .
   Более того, если вам, благосклонный читатель,  доведется  увидеть  их
всех - виконтессу и восьмерых ее детей -  в  одной  комнате,  вас  может
удивить, даже испугать мысль, что перед вами один и тот же  человек,  но
раздвоившийся, растроившийся,  развосьмерившийся...  И  хотя  ваш  автор
должен признаться, что у него никогда не хватало времени сравнивать цвет
глаз у  всех  восьмерых,  тем  не  менее  по  комплекции  и  по  роскоши
каштанового цвета волос они тоже не слишком отличаются  друг  от  друга.
Можно только посочувствовать виконтессе в ее поисках выгодных партий для
своего потомства и выразить сожаление, что ни одно из ее чад выгодно  не
выделяется среди окружающих. И все же есть одно бесспорное  преимущество
у этой семьи, все члены которой так похожи друг на  друга,  -  никто  на
свете не посмеет усомниться в законности их происхождения.
   Ах, благосклонный читатель, преданный вам автор желает, чтобы во всех
семьях существовала такая уверенность...
   "Светская хроника леди Уислдаун", 26 апреля 1813 года

   - О-ох!
   Вайолет Бриджертон с отвращением скомкала листок газеты и швырнула  в
противоположный угол гостиной.
   Ее дочь Дафна сочла благоразумным не обратить внимания на  возмущение
матери и продолжала заниматься вышиванием. Но не тут-то было.
   - Ты читала, что она пишет? - обратилась к ней мать. - Читала?
   Дафна нашла глазами комок бумаги, мирно лежащий под  столом  красного
дерева, и ответила:
   - У меня не было возможности сделать это до того, как ты  так  удачно
расправилась с ним.
   - Тогда прочти! - трагическим тоном велела Вайолет. - И узнаешь,  как
эта женщина злословит по нашему поводу.
   С невозмутимым лицом дочь отложила в  сторону  вышивание  и  извлекла
из-под стола то, во  что  превратилась  газета.  Разгладив  листок,  она
пробежала глазами ту часть  "Хроники",  которая  имела  отношение  к  их
семье, и подняла голову.
   - Не так уж страшно, мама, - сказала она. - А в сравнении с тем,  что
она  писала  на  прошлой  неделе   о   семье   Фезерингтонов,   сплошные
комплименты.
   Мать с отвращением мотнула головой.
   - Ты полагаешь, мне будет легко найти тебе жениха, если  эта  женщина
не прикусит свой мерзкий язык?
   Дафна глубоко вздохнула. После двух сезонов в Лондоне одно упоминание
о замужестве вызывало у нее боль  в  висках.  Она  хотела  выйти  замуж,
правда, даже не надеясь, что это будет  обязательно  по  большой  любви.
Ведь разве не настоящее чудо - любовь, и разве так уж страшно,  если  ее
заменит просто симпатия, подлинная дружба?
   До этого дня уже четверо просили ее руки, однако,  как  только  Дафна
начинала думать, что с этим  человеком  ей  предстоит  провести  остаток
жизни, ей становилось не по  себе.  А  с  другой  стороны,  было  немало
мужчин, которые, как ей казалось,  могли  бы  стать  для  нее  желанными
супругами, но некоторое затруднение было в том, что ни один  из  них  не
изъявлял намерения взять ее в жены. О, им всем  она  нравилась,  это  не
вызывало сомнений! Они ценили  ее  быстрый  ум,  находчивость,  доброту,
привлекательность, наконец. Но в то же  время  никто  не  замирал  в