июне
1724 г. на Угодских заводах Меллеров он собственноручно отковал несколько
полос железа, в августе присутствовал при спуске фрегата, затем отправился
в долгое и утомительное путешествие по маршруту: Шлиссельбург - Олонецк -
Новгород - Старая Русса - Ладожский канал.
  Вернувшись домой, Петр, согласно распространенной версии, получил
свидетельства адюльтера между своей женой императрицей Екатериной и
30-летним Вилли Монсом, братом бывшей фаворитки Петра Анны Монс. Монса
обвинили во взятках и хищениях и по приговору суда отрубили ему голову.
Когда Екатерина заикнулась было о помиловании, Петр в гневе разбил зеркало
тонкой работы, в дорогой раме. "Вот прекраснейшее украшение моего дворца.
Хочу -и уничтожу его!" Екатерина поняла, что гневные слова супруга
содержат намек на ее собственную судьбу, но сдержанно спросила: "Разве от
этого твой дворец стал лучше?" Петр все же подверг супругу тяжелому
испытанию - он повез ее смотреть отрубленную
голову Монса...
  Болезнь обострилась, и большую часть последних трех месяцев жизни Петр
проводил в постели. В дни облегчения он вставал и выходил из помещения.
  В конце октября он участвовал в тушении пожара на Васильев-ском острове, а
5 ноября заглянул на свадьбу немецкого булочника, где провел несколько
часов, наблюдая за танцами и иностранными свадебными обрядами. В том же
ноябре царь участвует в обручении своей дочери Анны и герцога
Голштинского. Празднества по этому случаю продолжались две недели, иногда
на них бывал и Петр. В декабре он тоже присутствовал на двух торжествах:
18-го отмечался день рождения младшей дочери Елизаветы, а два дня спустя
он участвовал в избрании нового "князь-папы" вместо умершего Бутурлина.
  Пересиливая боль, царь бодрился, составлял и редактировал указы и
инструкции. В связи с делом Монса он 13 ноября издал указ, запрещавший
обращаться к дворцовым служителям со всякого рода просьбами и выдавать им
посулы. Указ грозил служителям, принимавшим челобитные, смертной казнью.
За три недели до смерти Петр занимался составлением инструкции
руководителю Камчатской экспедиции Витусу Берингу. Нартов, наблюдавший
царя за этим занятием, рассказывает, что он, царь, спешил сочинить
наставление такого важного предприятия и, будто предвидя скорую кончину
свою, был весьма доволен тем, что завершил работу. После этого он вызвал
адмирала Апраксина и сказал ему: "Худое здоровье заставило меня сидеть
дома. Я вспомнил на сих днях то, о чем мыслил давно, и что другие дела
предпринять мешали, то есть, о дороге через Ледовитое море в Китай и Индию.
  В середине января 1725 года приступы уремии участились, а затем стали
просто ужасными. Нарушение функций почек привело к накоплению в крови
азотистых шлаков, к закупорке мочевыводя-щих путей. По свидетельству
современников, несколько дней Петр кричал так громко, что было слышно
далеко вокруг. Затем боль стала столь сильной, что царь только глухо
стонал, кусая подушку. Скончался Петр 28 января 1725 года в страшных
мучениях.
  Тело его оставалось непогребенным сорок дней. И все это время Екатерина,
провозглашенная императрицей, дважды в день плакала над телом мужа.

  ПЕТРАРКА Франческо (1304-1374) - итальянский поэт. Незадолго до кончины
Петрарка получил в подарок от Бокаччо "Декамерон" и загорелся идеей
перевести на латынь историю Гризельды.
  Когда перевод был готов, Петрарка отдал его переписчикам, чтобы его
красиво переписали и затем отослал во Флоренцию вместе с письмом. "Я
солгал бы, - писал он, - если б сказал тебе, что прочитал всю твою книгу,
потому что она рчень большая, да и предназначена для народа - написана
по-итальянски, работы же у меня много, а времени мало". Это было последнее
его письмо, он решил больше уже никому не писать. Valete amici, valete
epistolae!*
Его ждала "Одиссея". С пером в руке он продирался сквозь текст несчастного
Леонтия ища "аромата и вкуса" великой поэзии. В открытое окно глядела
усыпанная звездами июльская ночь. Кваканье лягушек сливалось с гомоном
веча на Итаке. Как раз начинал свою речь Лейокритос, сын Эвенора, когда
перо выпало из рук Петрарки и тоненькой полоской начертило на белом листе
бумаги свой последний путь.
  Так нашли Петрарку на следующий лень, 19 июля 1374 года, в канун его
семидесятилетия, - голова поэта, лежала на раскрытой книге. Это было
мечтой всей его жизни - умереть над книгою с пером в руке. Vivendi
scribendique unus finis**. Некоторых не устраивала такая тихая смерть в
одиночестве. ; Рассказывали, что Петрарка умер в окружении семьи и
друзей, держа обеими руками руку верного Ломбарде де Серико. В тот момент,
когда он закрыл глаза, присутствующие заметили, как из-под балдахина
ложа вылетело прозрачное облачко, выскользнуло из комнаты, село на крышу
дома, снова поднялось и наконец исчезло.
  * Прощайте, друзья, прощайте, письма (лат.)
** Кончить писать и жить в один миг (лат.)

  ПИЛСУДСКИЙ Юзеф (1867-1935) - польский политический и военный деятель,
маршал. Пилсудский был фактическим руководителем Польши с 1926 по 1935 г.,
хотя формально занимал пост военного министра и с 1928 по 1930 г. пост
премьер-министра. Адъютант Пилсудского Мечислав -Лепецкий вел подробный
дневник, благодаря чему сохранились свидетельства о последних днях
маршала. Приведу отрывки из этого дневника (начиная с 4 мая 1935 г.)
"Маршал уже самостоятельно не вставал с постели - совершенно утратил силы.
С трудом даже удерживал в руках ложку. Сегодня, как ни закрываю глаза,
вижу немой укор во взгляде Маршала, брошенный как-то мне в момент, когда
из его дрожащей руки выпал стакан. Он сказал тогда: "Ну, видите сами...
Нет Зкжа*". А я в ответ: "Такое с каждым может случиться, пан Маршал". Но
думал
иначе...
  Думал я и о том, святая Мария, что Маршал Пилсудский и на этот раз не
ошибается, что уже слышны шаги приближающейся Перемены. Хорошо помню ту
ночь. Сквозь окно в комнату несмело просочился свет пробуждающегося дня...
  Я сидел у ночного столика у кровати Маршала и раскладывал пасьянс. Маршал
уже даже не смотрел, но старая привычка делала для него этот факт
приятным. Молчал и только временами ойкал. В какой-то момент поднял руку и
показал на висящую над кроватью фотографию своей матери. "Панна Билевич, -
сказал он. Это была девичья фотография пани Марии Пилсудской. - Любимая
мамочка, очевидно, уже ждет своего-Зючка. И тетя Зуля ждет и Бронись
ждет... И столько моих солдат готовится к параду..."
До сих пор я всегда старался плохие мысли Маршала перевести на шутку. То
смеялся, то говорил что-то, из чего вытекало, что мне они казались
совершенно вздорными. Но сейчас абсолютно не нашел
нужных слов...
  В это время Маршал начал что-то бормотать и по привычке разводить руками.
Это проодолжалось долго. Наконец он повернул голову и сказал, обращав чо
мне: "Хочу умереть в Бельведере"**
Ведь я досконально знал обычаи и привычки Маршала, знал, что всегда, когда
он чувствовал себя нездоровым, он сразу же старался убежать из Бельведера,
чтобы, как он сам говорил, не привлекать в свой дом атмосферу болезни.
Желание возвратиться к порогу этого дома во время такой тяжелой болезни не
могло быть не чем иным, как уверенностью, что последний час приближается...
  В вечерних сумерках к черному входу подъехала санитарная карета... Я зашел
к Маршалу и сообщил, что через минуту мы переезжаем в Бельведер. Маршал
молча кивнул головой, но даже не поинтересовался, как это будет выглядеть.
А я не в состоянии был сказать, что его повезут на носилках в санитарной
карете... Боялся, что Маршал будет возражать, захочет одеться и поехать
обычным автомобилем. Но он, казалось, совершенно не интересовался тем, что
происходит. Неподвижно лежал на постели и блуждал взглядом по комнате,
время от времени что-то нашептывая...
  Мы принесли носилки - обычные солдатские носилки. Я очень боялся смотреть
на Маршала. Ведь носилки, это зримое свидетельство его физического
истощения, должны были плохо подействовать на больного. Думал, что он,
возможно, разгневается и выгонит нас всех с этими носилками. Знал, что мы
ушли бы без слов. Но Маршал не рассердился, не выгнал нас, а наоборот,
повел бровями и улыбнулся. При этом указал движением головы на носилки:
  - Хорошо, хорошо, только выкурю папиросу.
  Я подал ему "Маршалковскую", которую готовили специально для него. Он
курил спокойно, молча. Если бы не чрезвычайно исхудавшее лицо, бледность и
потухший взгляд, я мог бы обольститься, что Маршал остается таким, как
пару месяцев назад, - здоровым. Однако лишь один взгляд на носилки в
спальне развеивал иллюзии...
  Мы, адъютанты и доктора, подняли с постели почти неподвижного Маршала и
положили его на носилки. Старательно укрыли его меховым пледом. Маршал все
время молчал и сохранял как бы удивленное выражение лица. Только один раз
тихонько ойкнул, но и тогда не опустил поднятых ко лбу бровей.
  Каждый из нас все еще старался держать в тайне болезнь маршала
Пилсудского, как об этом нам было приказано ранее, - раз и навсегда.
Поэтому мы не останавливались перед фронтоном Дворца, где всегда вертелись
слуги, жандармы и много гражданских лиц, а через боковые ворота, которыми
ранее не пользовались, подъехали к тыльной стороне Дворца, со стороны
парка, под самые двери Угловой комнаты. Туда мы внесли Маршала и положили
его на кровать, предварительно подготовленную супругой. Как раз на ту, на
которой несколько дней спустя он закончил свою жизнь...
  Состояние Маршала оставалось тяжелым, и лишь дважды наблюдалось некоторое
улучшение. Однако это были только иллюзии. Большой боли Маршал не ощущал,
и это было нашим единственным утешением в бездне грусти, подавленности и
самых горьких предчувствий, которые превратились позже в неумолимую
уверенность.
  Когда в высших кругах убедились в том, что болезнь опасно прогрессирует,
было решено опубликовать коммюнике, чтобы подготовить общественное мнение
к удару, который вскорости должен был постичь польский народ. Коммюнике
должно было появиться в понедельник, 13 мая, либо во вторник... Вместо
него, к сожалению, появилось уже другое коммюнике...
  Наступило 10 мая. Маршал начал впадать в полуобморочное состояние, то
кому-то грозил, то на кого-то кричал, гневался, то его снова охватывала
жалость. "Бедный Зюк, Зючек...", - повторял он. Мы стояли бессильные и
ненужные. Сестра утешала нас: "Такое состояние для больного самое хорошее,
он не страдает". Но мы знали, что для него не смерть была страшной, а
состояние бессилия. Но мы не говорили этого: пусть ей кажется так, как
кажется.
  Протекали часы, а из Угловой комнаты все еще доносился голос Маршала. Пани
Александра*** почти не отходила от постели, все еще была преисполнена
верой и лучшими надеждами. Я восхищался ее непоколебимой уверенностью в
том, что "Зюк и не такое выдержит". Никто уже не отбирал у нее этой веры,
этого чахлого ростка
надежды.
  Когда вечером я начал вслушиваться в уже бессвязную путаницу слов Маршала,
я заметил, что в их хаосе все время выделялись слова: Лаваль, я должен,
Россия.
  - Я должен, должен... - повторял он с твердостью и раздражением.
  Я догадывался, что Маршал имеет в Виду несостоявшуюся встречу с министром
иностранных дел поехать в Москву...
  Ночь с 10 на 11 мая была тяжелой. Успокоительный сон не появлялся. Маршал
постоянно просыпался, бредил, говорил повышенным тоном, то звал
адъютантов, то снова выгонял их, хотел пить, а получив напиток, не хотел
его даже пригубить; то просил усадить его в больничную коляску, то снова
уложить в постель, жаловался на неудобные подушки и снова начинал страшно
сердиться на что-то, о чем мы не могли догадаться...
  Адъютанты, хотя у нас и были смены дежурств, сидели вместе. Пани
Пилсудская прислала нам черный кофе и вино. Постоянно присутствовал один
из врачей...
  Пани держала дочерей в своей комнате; Маршал очень часто звал то одну, то
другую, то сразу обеих. Бедные девочки! Бледные, подурневшие, почти
онемевшие, с болью и, наверное, с тяжелым сердцем смотрели они на отца.
  День родился и наконец появился в полном свете, а 8 Угловой бледная тень
Маршала все металась бессильно в постели.
  11 мая.
  Уже раньше к пани обращался генерал Венява-Длугошовский, хотел чем-либо
быть полезным, что-то сделать для Коменданта. Знал, что Маршал не выносил
чужих лиц. "Посижу, - говорил он, -порассказываю анекдоты, - может быть,
он хотя бы на минутку и забудет о болезни".
  Встретив меня пару дней назад, также повторил это. Сегодня я позвонил ему
и попросил: "Пан генерал, приходите". Когда он пришел, я пригласил его в
комнату княгини Лович, а сам пошел в Угловую комнату. Маршал лежал на
тележке. Был гораздо спокойнее, чем ночью и утром. Только днем он выглядел
еще более осунувшимся, и это угнетало.
  - Пан Маршал, пришел Венява, может ли он войти?
  Маршал смотрел на меня невидящим взглядом и ничего не отвечал.
  Я снова спросил.
  В глазах Маршала вспыхнула какая-то искорка, а на губах появилась бледная,
слабая улыбка.
  - Венява... - прошептал он.
  Мне показалось этого достаточно, чтобы привести Веняву.
  Вид изменившегося лица Маршала, по-видимому, произвел на генерала Веняву
потрясающее впечатление, поскольку вместо того, чтобы рассказывать веселые
истории, он молча застыл на месте, поглядывая с ужасом на тень своего
Коменданта. Я, ежедневно наблдюдая прогрессирующую болезнь, менее ощущал
изменения, но человек, который не видел Маршала почти два месяца, должен
был быть потрясен. Никогда не забуду выражения отчаяния в глазах бедного
генерала.
  Какую-то минуту Маршал смотрел на него, как на чужого. Я думал, что, может
быть, он его уже не узнает. Но нет... Скоро его лицо прояснилось.
  - Венява...
  Генерал уже опомнился. Щелкнули каблуки. Оживилось лицо.
  - Слушаю, Комендант.
  Тем временем неожиданно Маршал задумался. Я знал, что в последнее время
путалось в его мыслях, поэтому без труда догадался, что он имеет в виду.
  - Пан Маршал все еще думает о Лавале и французах.
  - Да, именно.
  Венява, казалось, уже полностью восстановил равновесие.
  - Комендант, не надо ни о чем беспокоиться. Юзеф - Да, докладывал. Ведь
это его обязанность.
  Генерал Венява начал что-то рассказывать. Маршал лежал неподвижно и только
время от времени улыбался.
  В какой-то момент его голова съехала в сторону, поднял подушку, поправил
на ней голову. Маршал посмотрел на меня и сказал:
  - Дорогое дитя...
  Это были последние слова, с которыми обратился ко мне Маршал Пилсудский.
  * Зюк - уменьшительное от Юзефа; так Пилсудский называл
себя.
  ** В этот период Пилсудский жил в здании Генерального
инспектората Вооруженных сил.
  *** Жена Пилсудского.

  ПОПА Джорджица - генерал-майор, председатель военного трибунала, судившего
диктатора Румынии Николае Чаушеску. Заурядная жизнь заурядного генерала
завершилась фейерверком трагических событий. 25 декабря 1989 г. ему в
квартиру позвонили из министерства обороны и сказали, что он должен
возглавить процесс "над одним террористом" в Тырговиште. Через 5 минут у
подъезда уже стоял броневик, который привез генерала к вертолету. Вместе с
Попа в вертолет сели министр обороны генерал Стэнкулеску, прокурор, судья,
секретарь, присяжные заседатели, будущий заместитель премьер-министра
Румынии Г.Вукан. Только когда вертолет приземлился, Вукан объявил, что
судить им предстоит самого
Чаушеску.
  - Но почему пригласили меня? - удивился Попа.
  - Потому что вы - заместитель председателя военного трибунала Бухареста, а
это дело проходит по вашему территориальному округу.
  Суд приговорил Николае и Елену Чаушеску к расстрелу. Приговор привели в
исполнение почти немедленно.
  Попа вернулся в Бухарест, но в его жизни начались осложнения. Во-первых,
он был психологически деморализован, так как всюду распространялись слухи,
что убит врач, осматривавший чету Чаушеску после расстрела, а один из их
адвокатов попал в больницу. На запросы генерала правительство отвечало,
что это только слухи. Но Попа продолжал нервничать.
  Он решился уехать на время из Румынии и попросил для себя дипломатический
пост. Тогдашний министр обороны генерал Мили-тару обещал ему в этом
помощь, а пока его поселили в квартиру, принадлежавшую министерству
юстиции. Здесь Попа чувствовал себя, как в тюрьме. У него даже возникла
идея просить политического убежища у американцев.
  10 февраля вместе с семьей генерал празднует день рождения своей дочери
Сорелы, а на другой день уезжает в горы, на станцию Сеная. Здесь в
охраняемом военном городке он провел неделю. Катался на коньках, пытался
отвлечься от тревожных мыслей о будущем. По возвращении в Бухарест ему
предстояла встреча с Милитару, но накануне встречи министр обороны подал в
отставку. Еще через день Вукан сообщил генералу, что МИД не утвердил его в
должности военного атташе. Вукан обещал поговорить об этой ситуации с
премьер-министром Петре Романом.
  Но Вукану, озабоченному охотой за остатками секуритистов, некогда
заниматься Попой. Генерал теряет терпение. Он делает гневный звонок
заместителю премьер-министра. В итоге ему удается добиться аудиенции у
министра юстиции.
  1 марта 1990 г. Попа позвонил домой и сказал жене, что идет на прием. Он
настроен оптимистически: "Кажется все еще устроится".
  Но попасть к министру не удалось. Все утро проторчал Попа в приемной,
однако принят не был. "У министра делегация из Венгрии, он занят, -
сообщили ему в конце концов. - Приходите завтра".
  Тогда Попа вернулся в свой кабинет, написал письмо жене Норе: "Я кончаю
жизнь самоубийством ради тебя и Сорелы. Так вам будет спокойнее. Я люблю
вас. Простите меня, простите тех, кто толкнул меня на это..." Он кладет
письмо в один конверт, а в другой - свои сбережения в размере 10465 лей.
После это он пишет еще одну прощальную записку: "Я не вижу другого выхода,
чтобы освободить себя от этого страха, который делает мою жизнь
невыносимой. Я никого ни в чем не упрекаю и прощаю тех, по чьей воле я
оказался в безвыходном положении. Да поможет мне Бог решиться на это!"
На часах 12.30. Попа достает пистолет Макарова, которым его вооружили в
"целях безопасности", подносит дуло к правому виску и нажимает на курок.
Осечки не происходит.

  ПРАТС Карлос - генерал, бывший командующий сухопутными войсками и министр
обороны Чили в правительстве С.Альенде. В июне 1973 г. на Пратса была
совершена попытка покушения, а 15 сентября 1973 г., через 4 дня после
военного переворота, организованного Аугусто Пиночетом, Пратс эмигрировал
в Аргентину. Там он дал интервью голландской журналистке, но просил
подождать с его обнародованием, так как это "означало бы для него смерть.
  За Пратсом в Аргентине тщательно следили чилийские спецслужбы. Военный
атташе чилийского посольства полковник Рамирес в разговорах с сослуживцами
не раз давал понять, что столица Аргентины Буэнос-Айрес - идеальное место
для покушения на отставного генерала. "Это убийство, - говорил он, - могло
бы сойти за еще один террористический акт - еще одно запутанное дело в
неспокойной жизни аргентинской столицы.
  14 сентября 1974 г. в квартиру Пратса позвонил неизвестный и предупредил,
что на генерала готовится покушение. Он посоветовал Пратсу выступить на
пресс-конференции и рассказать об угрозах в его адрес, чтобы предотвратить
покушение. Об этом звонке Карлос Пратс сообщил в ближайший полицейский
участок. Его вежливо выслушали и этим все ограничилось.
  Убийство Пратса назревало. Об этом едва ли не говорили вслух. Владельцы
дома ? 3351 по улице Малабиа, где снимал квартиру генерал, даже провели
собрание, на котором обсуждали вопрос о необходимости застраховать дом,
поскольку в него могут подложить бомбу.
  Но бомбу с часовым механизмом подложили не в дом, а прикрепили с помощью
магнитов к днищу автомобиля "фиат-1600", на котором ездил генерал.
  В ночь с 29 на 30 сентября 1974 г. Карлос Пратс и его жена София Кутсберг
возвращались из гостей. В 12.45 ночи они подъехали к своему дому. Генерал
остановил машину у ворот подвального гаража и вышел из машины, чтобы