ком  Следственной части МГБ. Он заявил, что в
его распоряжении имеются серьезные компрометирующие материалы на Эйтингона и
его сестру.  Эйтингон в тот момент находился  в трехмесячной  командировке в
Литве.  Я попросил, чтобы  мне принесли эти  материалы: я хотел с ними лично
ознакомиться. Через  час появился Рюмин с тощим досье.  Против Эйтингона  не
было никаких данных, но против Сони были  выдержки  из агентурных сообщений,
будто  она   отказывала  в   медицинской   помощи  русским,   а   лечила   и
консультировала только евреев. Я заявил  Рюмину, что меня это  совершенно не
убеждает  и  Эйтингон  в   моих  глазах   по-прежнему  остается  надежным  и
заслуживающим доверия  ответственным сотрудником органов безопасности. Рюмин
возразил:
     -- А вот Центральный Комитет нашел эти данные  вполне убедительными. --
И тут же, выхватив папку из моих рук, с гневным видом удалился.
     Ситуация, сложившаяся в Министерстве госбезопасности, была запутанной и
крайне неопределенной. Министр Абакумов находился под арестом  в "Матросской
тишине". Однако его место оставалось  вакантным  -- преемника  не назначали.
Когда я позвонил заместителю министра Огольцову с  тем, чтобы обсудить с ним
положение с сестрой Эйтингона, он ответил:
     -- Это дело политическое, и рассматривать его можно лишь в ЦК.
     По его  словам, пока не  будет  назначен  новый  министр,  он не  будет
подписывать никаких бумаг или давать какие-либо приказы.
     После  разговора с  Огольцовым  мне  осталось  только  одно:  позвонить
Игнатьеву, тогдашнему секретарю ЦК партии, курировавшему работу МГБ--МВД. Он
был  членом  созданной  Сталиным  комиссии ЦК по реорганизации  министерства
после ареста Абакумова. Меня уже вызывали на одно заседание, и я, признаюсь,
критиковал руководство  министерства за ошибки в проведении разведывательных
и контрразведывательных операций за  границей, а также в  Западной Украине и
Средней Азии.  Игнатьев тогда сказал, что готов, если потребуется,  обсудить
со мной тот или иной неотложный вопрос.  Когда я позвонил ему, он, казалось,
с радостью согласился принять меня в ЦК на Старой площади.
     Встретившись  с  ним, я  сказал,  что обеспокоен  попытками  оклеветать
Эйтингона и  его  сестру, приписав им  националистические взгляды.  Игнатьев
вызвал в  кабинет Рюмина  с материалами на  Эйтингона и  его  сестру. В моем
присутствии Рюмин,  открыв  папку,  начал зачитывать крайне невразумительные
показания против Эйтингона и его сестры, в которых утверждалось, что они оба
проявляют враждебность по отношению  к  советскому государству.  На  сей раз
агентурные  сведения,  что  Соня  отказывалась лечить  русских, даже не были
упомянуты.
     -- Как  члены партии  мы обязаны, -- сказал я, -- оценивать людей не по
слухам, а по их делам. Вот работа Эйтингона: организатор акции по устранению
Троцкого в  Мексике,  создатель  успешно  действовавшей  агентурной сети  за
границей, наконец, он  является одной из ключевых  фигур в обеспечении нашей
страны секретной информацией об атомном оружии.
     Рюмин молчал. Игнатьев прервал меня:
     --  Давайте  оставим  Эйтингона и  его семью  в покое. После  встречи с
Игнатьевым  у  меня  отлегло от сердца: я подумал, что  с  Эйтингоном и  его
сестрой ничего плохого не произойдет.
     Примерно месяц спустя Игнатьева назначили министром  госбезопасности. А
в октябре 1951  года именно по его прямому  указанию Эйтингон был арестован,
когда возвратился в Москву из Литвы, где ему удалось обезвредить руководство
антисоветской  подпольной организации. Его падчерица  Зоя  Зарубина сообщила
мне, что Эйтингона арестовали на ее глазах в аэропорту Внуково.
     Арест  Эйтингона положил  конец службе  Зои  Зарубиной в  органах нашей
разведки.  Она  успешно  работала  с  материалами  по  атомному  оружию,  на
Ялтинской  и Потсдамской  конференциях,  но вынуждена была  уйти  из органов
после его ареста. Прекрасное знание английского языка помогло ей стать одним
из  ведущих преподавателей  Института  иностранных  языков,  а  позднее  она
руководила  подготовкой переводчиков для  Организации Объединенных Наций. 3.
Зарубина  и сейчас прекрасный лектор, общественный деятель, участник  многих
международных конференций.
     Через  несколько   дней   после  ареста  Эйтингона   мне  представилась
возможность встретиться  с  Игнатьевым  на  совещании  руководящего  состава
министерства. Отведя меня в сторону, он с упреком произнес:
     -- Вы ошибались насчет Эйтингона. Что вы сейчас о нем думаете?
     До сих пор помню свой ответ:
     --  Моя  оценка базируется на  конкретных результатах работы людей и на
линии партии.

     Здесь  я  должен  немного  остановиться  на своих  иллюзиях.  Я  всегда
рассматривал "дело врачей"  и "сионистский заговор"  как  чистейший вымысел,
распространявшийся   такими   преступниками,  как   Рюмин,   которые   затем
докладывали о "результатах" следствия некомпетентным людям  вроде Игнатьева.
Всякий раз, встречаясь с  Игнатьевым, я  поражался,  насколько этот  человек
некомпетентен. Каждое  агентурное  сообщение воспринималось  им как открытие
Америки.  Его можно  было убедить в чем  угодно: стоило  ему  прочесть любой
документ, как  он  тут  же подпадал  под влияние  прочитанного, не  стараясь
перепроверить факты.
     Игнатьев совершенно не подходил для порученной ему работы.  Как-то раз,
проводя утром  совещание  по оперативным  вопросам  у  себя  в кабинете,  на
котором присутствовало  более  десяти  человек, он  вдруг  впал  в настоящую
истерику из-за телефонного  звонка  генерала Блохина, начальника комендатуры
МГБ. Помню, как он буквально прокричал в телефон:
     Вы  обязаны действовать по закону.  Никто не давал  вам права втягивать
меня в ваши дела!
     Повесив трубку, он пояснил:
     --  Не выношу этих  звонков Блохина. Вечно просит,  чтобы я  подписывал
приказы  о  приведении  в  исполнение  смертных  приговоров.  Говорит,   что
существует на  этот  счет инструкция. Почему я должен  иметь ко  всему этому
какое-то  отношение  и подписывать  эти  бумаги?! Есть Верховный  суд, пусть
Блохин действует по закону.
     Никто не ответил. В кабинете повисло неловкое молчание.
     Игнатьев  легко заводил  уголовные дела  против  ни  в  чем не повинных
людей. Позже я  понял,  что он действовал не по  собственной  инициативе,  а
выполнял приказы, полученные свыше от Сталина, Маленкова и других.
     Когда  ТАСС  объявил  о  том, что широко  известные  в стране  врачи  и
ученые-медики  обвиняются  в  организации  сионистского  заговора   с  целью
убийства  Сталина и всего Политбюро путем  неправильного лечения, я счел это
провокацией, продолжением ранее начатой антисемитской кампании. Когда ко мне
попали  материалы с  обвинениями  против Эйтингона,  я узнал,  что он  якобы
обучал врачей-заговорщиков ведению террористических действий  против Сталина
и членов советского правительства.  В этой связи, говорилось в обвинительном
заключении, Эйтингон  держал  у себя в кабинете  мины,  взрывные устройства,
закамуфлированные под обычные электроприборы. Между тем все прекрасно знали,
что  это были  образцы оперативной  техники,  постоянно находившейся в нашем
распоряжении.
     В  те  дни  Москва  была  буквально  наводнена  слухами, один  страшнее
другого: еврейские  врачи и фармацевты пытаются  травить  простых  советских
людей. Поговаривали  и о  возможных  погромах.  Меня  охватило беспокойство,
когда дети -- им тогда было десять и двенадцать лет, -- вернувшись из школы,
рассказали  нам об  этих  слухах.  Жена  и  я  оказались  в  весьма  трудном
положении: детям высокопоставленных сотрудников органов госбезопасности было
крайне  рискованно  выступать   против  наглых  антисемитских  высказываний,
поскольку любой спор просто привлек  бы внимание  к  ним и их родителям. Это
наверняка  стало  бы известно "наверху"  -- партийным органам, державшим под
контролем все  сферы общественной  жизни. Наши дети ходили  в школу вместе с
детьми Маленкова  и Кагановича -- это значило, что школа была под постоянным
наблюдением.  Наши  дети не могли даже позволить себе сказать,  что Ленин  и
Сталин всегда были против проявлений  антисемитизма, поскольку  такого  рода
высказывание  было бы  немедленно  истолковано  совсем  в  ином  духе  и  до
неузнаваемости искажено.
     Жена  и я посоветовали  сыновьям  говорить,  что  нужно  быть  особенно
бдительными, нельзя распространять слухи, которые являются  провокацией. Нам
всем  приходилось  тогда  придерживаться  официальной  версии  в   изложении
событий,  которую  давала  газета  "Правда", а в  ней не  было  и намека  на
погромы. А распространение слухов -- это игра с огнем, опасная в особенности
потому, что она на руку врагам народа. Другое дело -- чувство негодования по
отношению  к  предателям  и конкретным  террористам,  учили  мы своих детей.
Интересно, думал я,  как  они  скажут это  на пионерском сборе? Вскоре после
этого  разговора  позвонил  директор  школы  и  поблагодарил  за  прекрасное
воспитание детей.  По его словам, он находился в довольно трудном положении:
ведь  в  школе  училось  немало  еврейских  детей.   Директор  сказал  жене:
выступление  ваших  детей на пионерском  сборе, что  распространение  слухов
является  провокацией,  вызвало  одобрительный гул  и разрядило  напряженную
обстановку.

     Постепенно  кампания,  раздувавшаяся  вокруг  "сионистского  заговора",
стала  явно  выходить из-под  контроля  ее организаторов.  Рюмин  и Игнатьев
поддержали обвинения министра государственной безопасности Грузии Рухадзе  в
адрес  Берии, что он  скрывал свое еврейское  происхождение и тайно  готовил
заговор против  Сталина  в Грузии. Было ясно, что Берия первый  в сталинском
списке  на  уничтожение.  К  августу  1952  года  кончилось  так  называемое
"крымское  дело",   тянувшееся  с  1948  года,  --  все  арестованные  члены
Еврейского антифашистского комитета, кроме  Лины Штерн, и бывший заместитель
министра  иностранных  дел  Лозовский  были  расстреляны.  По моему  мнению,
Хейфеца оставили в  живых  лишь для того,  чтобы  он  мог  свидетельствовать
против Берии  и  Молотова,  когда  придет  подходящее  время  предъявить  им
обвинения  в  установлении  связи  с кругами  международного  сионизма,  под
диктовку которых было  инициировано предложение создать еврейскую республику
в Крыму.
     Мое мнение основано на чтении  материалов  дела Абакумова, с которыми я
познакомился  в  военной  прокуратуре  через  сорок  лет  после  описываемых
событий, и книги  Кирилла  Столярова "Голгофа", посвященной  обстоятельствам
гибели Абакумова. Я всегда считал, что Рюмин занимался  расследованием "дела
врачей" до самой смерти Сталина. Но Сталин оказался достаточно дальновидным,
чтобы понять: заговор, каким рисовал его  Рюмин, был слишком примитивен и  в
него вряд ли можно было поверить.  Рюмин дал лишь голую схему "заговора", но
не  мог  наполнить  ее  убедительными  деталями, позволявшими  этому вымыслу
выглядеть правдоподобным. 12 ноября 1952 года Сталин приказал уволить Рюмина
из  МГБ как не справившегося  с  обязанностями и откомандировать в резерв ЦК
партии. Рюмин был назначен на скромную должность бухгалтера, которую занимал
до  начала  работы  в  органах.  А  до  этого  Рюмин  работал  счетоводом  в
Архангельской потребкооперации.
     Таким образом, с января 1953 года, когда опубликовали сообщение ТАСС  о
"заговоре врачей", ответственность за творившиеся беззакония  и преступления
в следственном аппарате  МГБ несут  министр  госбезопасности  Игнатьев,  его
первый  заместитель  Гоглидзе,  заместитель по  кадрам Епишев,  руководители
Следственной  части  по особо важным  делам.  Те, кто  пришел на руководящую
работу в органы  госбезопасности в этот особенно страшный период  по решению
ЦК -- Игнатьев, Епишев,  -- не  только не были привлечены к ответственности,
но, наоборот, получили в  50--70-х годах высокие назначения на ответственную
партийную  и  советскую  работу.  Козлами  отпущения  сделали  Гоглидзе  как
сообщника Берии и малограмотного патологического антисемита Рюмина.
     В  конце  февраля  1953  года,  за несколько  дней до смерти Сталина, я
заметил в поведении Игнатьева нарастающую неуверенность. Интуиция подсказала
мне,  что  вся антисемитская кампания  вот-вот захлебнется и ее организаторы
станут   нежелательными   свидетелями  и   будут   подвергнуты   аресту.   И
действительно, после смерти Сталина  Берия обвинил Игнатьева в обмане партии
и  добивался привлечения  его к уголовной  ответственности, но  поддержки  в
Президиуме ЦК не получил.
     Еще  одна  важная  деталь  этого  дела:  среди  тех,  кого  допрашивали
следователи  МГБ по  делу  о так  называемом  "сионистском заговоре",  был и
Майрановский,    начальник    токсикологической   лаборатории   Министерства
государственной безопасности ("Лаборатория-Х"). В 1951 году он был арестован
-- его  тут  же  сделали  ключевой фигурой  "сионистского  заговора" в  МГБ,
поскольку  он  знал всех обвиняемых  академиков-врачей  и работал  с ними  в
тесном контакте. Позднее его хотели сделать участником "заговора врачей".
     По версии Рюмина, Майрановский  действовал  в соответствии с указаниями
Эйтингона  -- с целью ликвидировать все высшее руководство страны. Рюмин  не
отдавал  себе  отчета, на какую  зыбкую  почву  он  ступает:  ведь  в  своей
сверхсекретной  работе  Майрановский  выполнял  приказы  самого Сталина.  На
допросах  начальник  "Лаборатории-Х"   признался   во  всем,  чего  от  него
добивались. Правда, Игнатьев вскоре  почувствовал, что Рюмин  зашел  слишком
далеко, и решил выделить Майрановского из дела о "заговоре врачей".
     Смерть Сталина положила конец "делу  врачей", но антисемитизм продолжал
оставаться весьма грозной силой.

     Сохранение репрессивной политики в национальном вопросе

     "Дело врачей"  серьезно подорвало престиж медиков в обществе и  вызвало
волну  недоверия  к  людям этой  профессии.  После  разоблачения  фальшивого
заговора  соперничавшие  между  собой  группы  в научных  медицинских кругах
попали  в   трудное  положение.   Мой   друг,  профессор  Музыченко,  ректор
Московского областного научного института клинических исследований (МОНИКИ),
рассказал мне, что в споре медиков всегда так или иначе замешаны влиятельные
люди  в  правительстве,  поскольку именно от  них  зависят  ассигнования  на
научные  исследования.  "Дело  врачей"  научило  чиновников  избегать  любых
профессиональных  споров,  поскольку никогда  нельзя  предсказать,  какая из
конфликтующих  сторон  получит  поддержку  в  верхах,  а  какая  окажется  в
политическом   проигрыше   и   потребуется   даже    вмешательство   органов
безопасности. Это  создавало неблагоприятную атмосферу  для научных споров и
затягивало  принятие  государственных  решений  об  ассигнованиях  на  нужды
здравоохранения.   До  сих  пор  сохраняются  опасения,  что   конфликты  по
медицинским   и   другим   профессиональным   проблемам   могут  закончиться
расследованием на Лубянке.
     Сейчас говорят о том,  будто накануне смерти  Сталина существовал  план
депортации евреев из Москвы. Сам я никогда о нем не слышал, но если подобный
план действительно существовал, то ссылки на него  можно было бы легко найти
в архивах органов госбезопасности и Московского  комитета партии, потому что
по своим масштабам он наверняка требовал большой предварительной подготовки.
Операция по  высылке -- дело  довольно трудное, особенно если ее подготовить
скрытно.  В   этом  случае  должна  была  существовать  какая-то  директива,
одобренная  правительством по крайней  мере  за месяц  до  начала проведения
такой акции. Поэтому  я  считаю,  что  речь  идет  только о слухе, возможно,
основанном  на высказываниях  Сталина  или  Маленкова, выяснявших  отношение
общества к евреям в связи с "делом врачей".
     Несмотря   на   атмосферу  антисемитизма,  возникшую  при   Сталине   и
сохранившуюся  при Хрущеве,  соблюдался  так называемый выборочный  подход к
еврейской  интеллигенции,  в  соответствии  с  которым  отдельным  небольшим
группам      творческой      интеллигенции     и     высококвалифицированным
профессионалам-специалистам  было  позволено   занять   видное  положение  в
обществе. "Сионистский  заговор" и  устранение Берии положили  конец  приему
евреев  на ответственные посты в  службе разведки и  ЦК  партии. Насколько я
знаю,  в Комитете госбезопасности в 1960--1970  годах работали  два  рядовых
оперативных  работника-еврея,  которые  использовались  против   сионистских
организаций.
     С  точки  зрения   советского  мышления  намерение  создать   еврейскую
республику   при   поддержке   из-за   рубежа   рассматривалось  как  грубое
вмешательство  в   наши   внутренние  дела.  Иностранное   участие  --  вещь
неслыханная в нашем закрытом обществе.
     Когда  в  свое  время  я  зондировал  отношение  Гарримана  к  созданию
еврейской  республики, я следовал полученным от Берии  инструкциям.  Я знал,
что подобный  зондаж зачастую  не приводит ни к каким  результатам  является
всего-навсего общепринятой практикой сбора разведывательной информации. В то
время я и представить себе  не мог, что сам факт участия  в таком обсуждении
может грозить мне смертным приговором.
     Трагедия  заключалась  в  том,  что  в  закрытом  обществе,  каким  был
Советский Союз, создание государства Израиль в  1948 году воспринималось как
нежелательное существование у  евреев  как бы  второй  родины. Особенно  это
проявилось  после  того, как Израиль нанес поражение арабам в  ходе войны за
независимость  в  1948  году.  Гордость  израильтян за победу  в  этой войне
привела  к  возрождению внутри нашей страны  тяги  к  национальной еврейской
культуре,  которая  была  фактически  уничтожена в  20--30-х годах. Евреи  и
немцы,  у которых  была  историческая родина  за границей  и, следовательно,
потенциальная  поддержка,  не  получили  разрешение  на создание собственных
республик  в  составе  Союза.  Дискриминация  таких  этнических  групп  была
особенно жестокой.  Это  видно  также на  примере  судьбы турок-месхетинцев,
которые были высланы с Кавказа в Узбекистан.
     Использование  Сталиным   антисемитизма   и   космополитизма  в   своих
политических махинациях,  всегда ему  свойственных, обернулось развязыванием
рук для  тех  руководителей, которые  таили в  душе ненависть  к  еврейскому
населению. Для Сталина  антисемитизм  был орудием для  достижения цели, но в
руках его подчиненных  он стал  принципом государственной кадровой политики.
Поддержка высшим  руководством страны антисемитизма в конечном счете  лишила
государство способных людей, принявших революцию и трудившихся ради создания
Советского государства. Когда  наступили тяжелые времена  и  СССР  распался,
значительная часть творческой и  научной интеллигенции,  предприимчивые люди
оказались за пределами России, эмигрировав в Израиль и на Запад.


ГЛАВА 11. ПОСЛЕДНИЙ ПЕРИОД ПРАВЛЕНИЯ СТАЛИНА

     Изменения в политическом руководстве страны после войны

     В 1946 году Сталин  назначил Абакумова министром госбезопасности, и это
изменило  соотношение сил в его окружении. В  то время он тщательно  скрывал
свои  истинные цели, и мы думали, что новые  назначения в кремлевских верхах
(Жданова перевел и из Ленинграда в Москву, Кузнецова ввели в секретариат ЦК,
Родионов стал Председателем Совета Министров Российской Федерации) --  всего
лишь  обычные  малозначащие  перестановки.  Но  это было  не так.  Сталин  в
очередной раз  вводил  новых  людей  в  руководство, чтобы подчеркнуть  свое
превосходство над соперничающими  группировками в Кремле. В 1946--1948 годах
второй  после Сталина голос в принятии партийных и правительственных решений
был у Жданова.
     Два эпизода проливают новый свет на борьбу за власть. Первый --  дело о
сокрытии  фактов  выпуска  некачественной  продукции  в  авиапромышленности