лежащих в холодиль-
нике остатков сэндвич.
        Чико еще немного посидел в углу. Потом уставился на что-то на полу и
пополз туда. Голова все время норовила клюнуть носом пол, и Чико пережил
трудный момент, когда ее тяжесть грозила опрокинуть его.
        -- Горчицу класть? -- крикнула София.
        Чико подобрал дохлого таракана, которого недавно раздавил Саломон.
Он подержал его на ладони, внимательно рассматривая здоровым глазом. По-
том сжал пальцы и ухмыльнулся.
        -- Что? -- переспросил Саломон.
        Рука Чико подрагивала -- совсем чуть-чуть.
        Он раскрыл ладонь, и таракан, быстро перебирая лапками, пробежал
по его пальцам, упал на пол и метнулся в щель под плинтусом.
        -- Горчицу! -- повторила София.-- На сэндвич!
        Чико подполз к следующему дохлому таракану. Взял его, зажал в ладо-
ни. Ухмыльнулся, блестя глазами. Таракан протиснулся у него между пальцев,
стрелой метнулся прочь. Исчез в стене.
        -- Да,-- решил Саломон. Он подавленно вздохнул.-- Все равно.
        Сквозь выходящее на пожарную лестницу окошко с Ист-Ривер-драйв
несся неумолчный шум уличного движения. Во всю мочь орал стереомагнито-
фон. В трубах хлюпало и стонало, стрекотали бесполезные в такую жару венти-
ляторы, и тараканы возвращались в свои щели.


<<1>> Love song -- песня любви
<<2>> Томми -- пистолет-пулемет Томпсона, сорок пятый калибр
<<3>> Иводзима -- остров на юге Японии, захваченный США во время Второй
Мировой войны, в 1944 г.
<<4>> "Железнобокий" -- прозвище Оливера Кромвеля
<<5>> Чико, chico (исп.) -- малыш






                            Роберт МАК-КАММОН

                                   ЧИКО




     - Все - дерьмо, - объявил Маркус Саломон после  очередного  изрядного
глотка эликсира мудрости.  Он  допил  пиво  и  поставил  глухо  звякнувшую
бутылку на ободранный  стол  возле  своего  кресла.  Шум  выпугнул  из-под
выступающего края переполненной пепельницы прятавшегося  там  таракана,  и
тот бежал в поисках более надежного укрытия. -  Матерь  Божья!  -  возопил
Саломон, поскольку таракан - блестящий, черный экземпляр добрых два  дюйма
длиной - перепрыгнул  на  ручку  кресла  и  заскользил  по  ней,  неистово
перебирая лапками. Саломон ахнул по таракану  пивной  бутылкой,  промазал,
таракан пробежал по креслу вниз, очутился на полу и пулей метнулся к одной
из трещин, которые во множестве тянулись вдоль плинтуса. У  Саломона  было
выпирающее "пивное" брюхо и целый каскад подбородков, однако проворства он
все еще не утратил; во всяком случае,  он  оказался  шустрее,  чем  ожидал
таракан. Выскользнув из кресла,  Саломон  грузно  протопал  по  комнате  и
придавил таракана ногой, прежде чем насекомое сумело втиснуться в щелку.
     - Гаденыш! - негодующе кипел  он.  -  Ну,  сволочь  маленькая!  -  Он
перенес на ногу всю  свою  тяжесть,  и  раздавшееся  хруп  превратило  его
презрительную ухмылку в довольную усмешку. - Что, взял я тебя за жопу,  а?
- Он растер таракана по полу, точно это был окурок, и  задрал  ногу,  чтоб
полюбоваться итогом кровавой расправы. Таракана разорвало  почти  пополам,
брюшко вдавилось в половицы. Единственная лапка слабо подергивалась. - Вот
тебе, паразит! - сказал Саломон... но не успел он договорить, как еще один
черный таракан, выскочив  из  щели  под  плинтусом,  побежал  мимо  своего
мертвого товарища в противоположном  направлении.  Яростно  взревев  (крик
этот сотряс тонкие стены и грязное стекло в открытом окошке, выходящем  на
пожарную лестницу), Саломон погнался за ним, тяжело бухая  ногами  в  пол.
Второй таракан оказался проворнее и хитрее первого и  попытался  забраться
под вытертый коричневый коврик, лежавший за  порогом  гостиной,  там,  где
начинался ведший в глубь квартиры узкий  коридорчик.  Однако  Саломон  был
опытным  убийцей;  дважды  он  промахивался,  но  на  третий  раз  оглушил
таракана, и тот  сбился  с  курса.  Четвертый  удар  башмака  о  пол  смял
насекомое; от пятого таракан лопнул. Саломон опустил на таракана все  свои
двести тридцать семь фунтов, растирая его по доскам. В пол снизу застучали
- вероятно, шваброй, - и чей-то голос прокричал: "Эй, там, наверху! Хватит
шуметь! Весь дом развалите, будь он неладен!"
     - Я тебе жопу развалю, рыло обезьянское! - заорал Саломон,  адресуясь
к миссис Кардинса, старухе, которая жила этажом ниже.  Сразу  же  раздался
тонкий, взвинченный до бабьего визга голос  мистера  Кардинсы,  в  котором
звучало плохо скрываемое  бешенство:  "Нечего  так  разговаривать  с  моей
женой! Да я к тебе легавых вызову, сволочь!"
     - Давай-давай, вызывай! - прокричал Саломон и притопнул еще разок.  -
Может, им захочется потолковать с твоим племянничком про то, кто же это  в
нашем доме всю наркоту продает! Давай, звони! - Это  утихомирило  супругов
Кардинса, а Саломон обеими ногами нарочито громко затопал по  полу  у  них
над головой. Под его тяжестью половицы  пронзительно  заскрипели.  Но  тут
завелся сосед-пьянчуга Бриджер: "Да  заткнитесь  вы  там!  Дайте  человеку
поспать, чтоб вас черти побрали!"
     Саломон подкрался  к  стене  и  заколотил  по  ней.  Стояла  середина
августа, было душно, парило, и воздух в квартире словно бы  загустел;  лоб
Саломона блестел от пота, а футболка была в мокрых пятнах.
     - Сам туда катись! Кого это ты посылаешь к черту? Вот  приду,  намылю
жопу твою тощую, ты... - Его  внимание  привлекло  какое-то  движение:  по
полу, точно надменный черный лимузин,  мчался  таракан.  -  Сукин  сын!  -
взвизгнул Саломон, в два прыжка догнал насекомое и обрушил на него башмак.
Для таракана настал Судный День. Скрипя зубами, Саломон безжалостно давил.
С подбородков капал пот. Хруп - и Саломон размазал внутренности насекомого
по полу.
     Уловив уголком глаза еще какое-то движение, он обернулся  -  сплошная
стена живота - и посмотрел на того, кого считал тараканом другой породы.
     - А тебе какого черта надо?
     Разумеется, Чико не ответил. Он на четвереньках  вполз  в  комнату  и
теперь сидел на корточках, слегка склонив набок непомерно большую голову.
     - Эй! - сказал Саломон. - Хочешь  поглядеть  что-то  занятное?  -  Он
ухмыльнулся, показав гнилые зубы.
     Чико тоже осклабился. С мясистого смуглого лица глядели разные глаза;
один был глубоко посаженный, темный, а другой - совершенно белый:  мертвый
слепой камушек.
     -  Взаправду  занятное!  Хочешь  поглядеть?  -   Саломон,   продолжая
ухмыляться, утвердительно качнул  головой,  и,  подражая  ему,  Чико  тоже
ухмыльнулся и кивнул. - Тогда иди сюда. Сюда, сюда. - Он  показал  пальцем
на желтые, поблескивающие тараканьи внутренности, лежавшие на полу.
     Ничего  не  подозревающий  Чико  энергично  пополз  к  Саломону.  Тот
отступил.
     - Вот туточки, - сказал он  и  притронулся  к  влажно  поблескивающей
кашице носком ботинка. - А  на  вкус-то  чисто  конфета!  Ням-ням!  Ну-ка,
давай, лизни!
     Чико уже  был  над  желтым  мазком.  Он  посмотрел  на  пятно,  потом
единственным темным глазом снизу вверх вопросительно взглянул на Саломона.
     - Ням-ням! - повторил Саломон и погладил себя по животу.
     Чико нагнул голову и высунул язык.
     - Чико!
     Высокий, нервный женский голос остановил Чико, прежде чем он добрался
до пятна. Чико поднял голову и сел, глядя на мать. Шея под тяжестью головы
незамедлительно  начала  напрягаться,  отчего  череп  склонился  несколько
набок.
     - Не делай этого, - сказала женщина Чико и помотала головой. - Нет.
     Чико заморгал здоровым глазом. Он поджал  губы,  беззвучно  выговорил
нет и отполз от дохлого таракана.
     София вся дрожала. Она сердито сверкала глазами на  Саломона,  тонкие
руки висели вдоль тела, пальцы были сжаты в кулаки.
     - Как ты мог... такое?
     Он пожал  плечами;  ухмылка  стала  чуть  менее  широкой,  точно  рот
Саломона был раной, оставленной очень острым ножом.
     - Я просто шутил с ним, вот и все. Я не позволил бы ему сделать это.
     - Иди сюда, Чико, - позвала София, и двенадцатилетний мальчик  быстро
подполз  к  матери.  Он  притулился  головой  к  ее  ноге,  как  могла  бы
притулиться собака, и София коснулась курчавых черных волос.
     - Больно уж серьезно ты все воспринимаешь, - сказал Саломон и  пинком
отправил  раздавленного  таракана  в  угол.  Ему  нравилось  их   убивать;
подбирать трупы было делом Софии.  -  Заткнись!  -  проревел  он  в  стену
Бриджеру - тот все еще кричал, что в этом гнойнике, в этой чертовой  дыре,
ни дна ей, ни покрышки, человеку никогда нельзя выспаться. Бриджер  умолк,
зная, когда не следует лезть на рожон и искушать судьбу. В квартире этажом
ниже чета Кардинса тоже хранила молчание, не желая, чтобы  потолок  рухнул
им на голову. Но в комнате роились иные звуки, долетавшие и  из  открытого
окна, и из нутра убогого дома: неотступный, сводящий с  ума  рев  уличного
движения  на  Ист-Ривер-драйв;  два  голоса,  мужской  и  женский,  громко
переругивающиеся на замусоренном бетонном квадрате, который район именовал
"парком"; рев пущенного на  полную  громкость  стереомагнитофона;  громкое
хлюпанье и урчание  перегруженного  водопровода  и  стрекот  вентиляторов,
которые в жаре и  духоте  были  абсолютно  бесполезны.  Саломон  уселся  в
любимое кресло с продавленным сиденьем, из-под которого свисали пружины. -
Принеси-ка пивка, - велел он.
     - Возьми сам.
     - Я сказал... принеси пива. - Он повернул голову и уставился на Софию
глазами, грозившими уничтожить.
     София выдержала его взгляд. Миниатюрная, темноволосая, с безжизненным
лицом, она сжала губы и не двинулась с  места;  она  походила  на  крепкий
тростник, гнущийся под напором надвигающейся бури.
     Большие костяшки пальцев Саломона задвигались.
     - Если мне придется встать с этого кресла, - спокойно сказал он, - ты
крупно пожалеешь.
     Жалеть Софии  уже  приходилось.  Однажды  Саломон  отвесил  ей  такую
пощечину, что голова у нее три дня  гудела,  как  колокол  Санта-Марии.  В
другой раз он отшвырнул ее к  стене  и  переломал  бы  ей  все  ребра,  не
пригрози Бриджер сходить за полицией. Правда, хуже всего было в  тот  раз,
когда Саломон пнул Чико и синяк с плеча мальчика не сходил целую неделю. В
нынешний переплет они угодили из-за нее, не  из-за  Чико,  и  всякий  раз,
когда страдал сын, сердце Софии разрывалось на части.
     Саломон положил руки на подлокотники, готовясь подняться с кресла.
     София повернулась и сделала те четыре шага, что отделяли  комнату  от
каморки, служившей кухней. Она открыла тарахтящий холодильник,  содержимое
которого представляло собой сборную солянку:  разнообразнейшие  остатки  и
объедки, коробки со всякой съедобной всячиной и  бутылки  с  пивом,  самым
дешевым, какое нашел Саломон. Саломон вновь устроился в кресле,  полностью
игнорируя  Чико,  бездумно  ползавшего  по  полу  туда-назад.   Тараканище
никчемный, думал Саломон. Следовало бы раздавить это отродье. Избавить  от
жалкого существования, от страданий. Черт, да  разве  лучше  быть  глухим,
немым и полу-слепым? Все равно, рассуждал Саломон, башка у пацана  пустая.
Ни капли мозгов. Даже ходить этот кретин и то не может. Только ползает  на
карачках, путается под ногами, идиот придурошный. Вот кабы он мог выйти из
дома да подсуетиться где-нибудь насчет  деньжат,  может,  было  бы  другое
дело, но, насколько понимал Саломон, Чико лишь занимал место, жрал и срал.
"Ты, ноль без палочки", - сказал он и посмотрел на мальчика. Чико, отыскав
свой обычный угол, сидел там и ухмылялся.
     - И чего это тебе все кажется таким смешным, едрена мать!  -  фыркнул
Саломон. - Поработал бы в доках на разгрузке, как я каждый вечер вкалываю,
- небось, поменьше бы лыбился, дебил чертов!
     София принесла пиво.  Он  вырвал  бутылку  у  нее  из  рук,  отвинтил
крышечку, отшвырнул и большими, жадными глотками выхлебал содержимое.
     - Скажи ему, чтоб перестал, - велел он Софии.
     - Что перестал?
     - Ухмыляться. Скажи, чтоб перестал лыбиться и  еще  -  чтоб  перестал
глазеть на меня.
     - Чико тебе ничего плохого не делает.
     - С души воротит смотреть на его чертову уродскую  рожу!  -  закричал
Саломон. Он увидел, как мелькнуло что-то  темное:  мимо  ноги  Чико  вдоль
треснувшего  плинтуса  пробежал  таракан.  По  носу  Саломона   покатилась
бисеринка пота, но он утерся раньше, чем капля  добралась  до  кончика.  -
Печет, - сказал он. -  Не  выношу  жарынь.  Голова  от  нее  трещит.  -  В
последнее время голова у Маркуса Саломона болела чрезвычайно часто. А  все
этот дом, подумал он. Грязные стены и окошко на пожарную лестницу.  Черные
волосы Софии, в тридцать  два  года  уже  пронизанные  седыми  прядями,  и
отчужденная усмешка Чико. Нужна какая-то перемена, смена обстановки, не то
он сойдет с ума. Вообще, какого черта  он  связался  с  этой  бабой  и  ее
дебильным чадом? Ответ был достаточно  ясен:  чтоб  было,  кому  приносить
пиво, стирать шмотки и раздвигать ноги, когда Саломон того  хотел.  Больше
на  нее  никто  бы  не  позарился,  а  тем,   кто   занимался   социальным
обеспечением, довольно было бы  поставить  примерно  одну  подпись,  чтобы
упечь Чико в приют к другим таким же кретинам. Саломон погладил прохладной
бутылкой  лоб.  Поглядев  в  угол,  на  Чико,  он  увидел,  что  мальчишка
по-прежнему улыбается. Так Чико мог сидеть часами. Эта ухмылка; в ней было
что-то такое, что действовало Саломону на  нервы.  Позади  Чико  вверх  по
стене вдруг пробежал здоровенный  черный  таракан,  и  Саломон  взорвался,
словно выдернули чеку. - К чертям собачьим!  -  заорал  он  и  запустил  в
таракана полупустой пивной бутылкой.
     София завизжала. Бутылка угодила в стену прямо под тараканом,  шестью
или семью дюймами выше вздутого  черепа  Чико  (но  не  разбилась,  только
расплескала повсюду пиво), упала и покатилась по полу, а таракан  метнулся
вверх по стене и  юркнул  в  щель.  Чико  сидел  совершенно  неподвижно  и
ухмылялся.
     - Сдурел! - закричала София. - Псих ненормальный! - Она опустилась на
колени, прижала сына к себе, и Чико обнял ее худыми смуглыми руками.
     - Пусть перестанет пялить на  меня  зенки!  Заставь  его!  -  Саломон
вскочил; толстое брюхо и подбородки тряслись от бешеной злобы -  на  Чико,
на черных блестящих тараканов, которых, кажется, приходилось убивать снова
и снова, на простеганные трещинами стены и ревущий шум Ист-Ривер-драйв.  -
Я ему всю харю набок сверну, мама родная не узнает, вот те крест!
     София ухватила Чико за подбородок. Тяжелая голова сопротивлялась,  но
Софии все-таки удалось  отвернуть  лицо  Чико  от  Саломона.  Привалившись
головой к плечу матери, мальчик испустил тихий бессильный вздох.
     - Пойду прогуляюсь, - объявил Саломон. Ему было досадно - не  потому,
что он бросил в Чико бутылкой; потому, что пиво пропало  зря.  Он  покинул
комнату, вышел за дверь и двинулся в конец коридора, к общей уборной.
     София покачивала сына в своих объятиях. "Хватит верещать!" -  крикнул
кто-то в коридоре. Где-то играло радио, от стены к  стене  гулял  громовой
рэп. Откуда-то наплывал горьковато-сладкий  запах:  в  одной  из  нежилых,
заброшенных квартир, служивших теперь прибежищем  наркоманам  и  торговцам
наркотиками, химичили с кокаином. Далекий вой полицейской  сирены  породил
за  дверью  напротив  панический  быстрый  топот,  но  сирена  мало-помалу
затихла, и топот смолк. Как она дошла до  жизни  такой,  София  не  знала.
Нет-нет, решила она, неправда. Она отлично знала - как.  Обычная  история:
нищета, оскорбления и жестокие побои от отца - по крайней мере, мать Софии
называла того человека ее отцом. По ходу сюжета София в  четырнадцать  лет
становилась дешевой проституткой, промышлявшей в испанском Гарлеме;  игла,
кокаин, обчищенные карманы туристов на Сорок второй улице. История из тех,
что, единожды начав разматывать, обратно уже не смотаешь. Софии  случалось
оказываться и на распутье, когда требовалось  принять  решение...  но  она
неизменно выбирала улицу, погруженную во мрак. Тогда она была  молода,  ее
тянуло к острым ощущениям. Кто был отцом  Чико,  она,  честно  говоря,  не
знала: возможно, торговец, который сказал, что он из Олбани и жена к  нему
охладела, возможно, толкач с Тридцать восьмой улицы, тот, что носил в носу
булавки, а  может  быть,  один  из  множества  безликих  клиентов,  тенями
проходивших сквозь одурманенное сознание. Но София знала, что ее грех  так
раздул голову младенца еще в утробе и  превратил  малыша  в  бессловесного
страдальца. Грех, а еще то, что  как-то  раз  ее  спустили  с  лестницы  с
ребенком на руках. Такова жизнь. София  боялась  Саломона,  но  боялась  и
лишиться Чико.  Кроме  сына,  у  нее  ничего  не  было  и  ничего  уже  не
предвиделось. Пусть Саломон жестокий, бесчувственный и грубый, зато он  не
выкинет их на улицу и не изобьет слишком сильно; уж больно ему нравится ее
пособие по безработице плюс те деньги, которые она получает на  содержание
ребенка с задержкой в развитии. София любила Чико; он нуждался в ней и она
не желала отдавать  его  в  холодные,  равнодушные  руки  государственного
учреждения.
     София прислонилась головой к голове Чико  и  прикрыла  глаза.  Совсем
молоденькой девочкой она часто  мечтала  о  ребенке...  и  в  мечтах  дитя
представало безупречным, счастливым, здоровым мальчуганом,  полным  любви,
благодати и... да, и чудес. Она пригладила Чико волосы и почувствовала  на
щеке  пальцы  сына.  София  открыла  глаза  и  посмотрела  на   него,   на
единственный  темный  глаз  и  на  мертвый,  белый.  Пальцы  Чико  легкими
касаниями путешествовали по ее лицу; София схватила руку  сына  и  ласково
придержала. Пальцы у него были длинные, тонкие. Руки врача, подумала  она.
Целителя. Если бы только... если бы только...
     София посмотрела в окно. В знойных серых тучах над Ист-Ривер виднелся
осколок синевы. "Все еще переменится, - зашептала она на ухо  Чико.  -  Не
всегда будет так, как сейчас.  Придет  Иисус,  и  все  изменится.  В  одно
мгновенье, когда ты меньше всего ожидаешь.  Придет  Он  в  белых  одеждах,
Чико, и возложит на тебя руки свои. Он возложит руки свои на нас обоих,  и
тогда, о, тогда мы взлетим над этим  миром  -  высоко,  так  высоко...  Ты
веришь мне?"
     Чико не сводил с нее здорового глаза, а его ухмылка то появлялась, то
исчезала.
     - Ибо обещано, - прошептала она. - Будет сотворено  все  новое.  Всяк
будет здрав телом и всяк обретет свободу. И мы  с  тобой,  Чико.  И  мы  с
тобой.
     Открылась  и  с  глухим  хлопком  закрылась  входная  дверь.  Саломон
спросил:
     - О чем шепчемся? Обо мне?
     - Нет, - сказала она. - Не о тебе.
     - Оно бы лучше. А то как бы я кой-кому  не  надраил  жопу.  -  Пустая
угроза, оба это знали. Саломон рыгнул - отрыжка походила на дробь басового
барабана - и двинулся через комнату. Перед ним по полу прошмыгнул еще один
таракан. - Едрена мать! Откуда они лезут,  сволочи?  -  Понятное  дело,  в
стенах этих тварей, должно быть, обреталось видимо-невидимо,  но,  сколько
Саломон ни убивал, дом кишел ими. Из-под кресла выскочил  второй  таракан,
крупнее первого. Саломон взревел, вынес ногу вперед и притопнул. Таракан с
перебитой спиной завертелся на месте. Ботинок Саломона опустился вторично,
а когда поднялся, таракан остался лежать,  превращенный  в  нечто  желтое,
слизистое, кашицеобразное. - Свихнешься с  этими  тварями!  -  пожаловался
Саломон. - Куда ни глянешь, сидит новый!
     - Потому что жарко, - объяснила София.  -  Когда  жарко,  они  всегда
вылазят.
     - Ага. - Он утер потную шею и  коротко  глянул  на  Чико.  Опять  эта
ухмылка. - Что смешного? Ну, придурок! Что, черт побери, смешного?
     - Не разговаривай с ним так! Он понимает твой тон.
     - Черта с два он понимает! - хмыкнул Саломон.  -  Там,  где  положено
быть мозгам, у него большая дырка!
     София встала. Желудок у нее сводила судорога,  зато  лицо  оживилось,
глаза блестели.  Бывая  рядом  с  Чико  -  ка