ва ли", "может
быть" и так далее.
     Итак,  если бы не было этой душевной болезни,  едва  ли  Валленштейн  в
конце своей жизни  вел  бы себя так странно, нерешительно и неразумно, что и
привело его к гибели. Человек, выдающейся чертой которого были прозорливость
и трезвость  при оценке  ситуации,  столько раз  оправдавший себя  во многих
боевых  операциях  и  в экономике,  по  всей вероятности,  не  гнался бы  за
ирреальными  возможностями  мести  императору  или  за  сомнительной химерой
чешской королевской короны. Скорее всего, служа императору, он расширял бы и
экономически укреплял свои несметные богатства.
     А если бы не было той бледной спирохеты, вызывающей люэс, то в Чехии не
было  бы второй конфискации,  последствия которой для нашего народа были еще
хуже  первой  --  побелогордской.   Конфискованные   владения  Альбрехта  из
Валленштейна и его убиенных друзей Адама Эрдмана Трчки и Вильгельма Кинского
из   Вхиниц   император   жалует  чужакам,  разным  Галласам,   Пикколомини,
Альдригенам, Тифенбахам, Колоредам, Гордонам, Деверо или как их там звали. А
вслед   за  ними  иезуиты  проводят  насильно  католизацию  целых  деревень;
обостряется  социальная  несправедливость,  особенно  в  деревне  --  короче
говоря, наступают отношения, которые позже будут названы смутным временем.


        "МИРАБО, МАРАТ РОБЕСПЬЕР, КУТОН"
        "Период феодализма закончился."
     В двери стучалась новая эпоха, новый социальный строй. Каким  будет его
истинное  содержание  --  по  законам  социального развития  им  могла  быть
единственно  власть буржуазии,  хотя  и  она явно не была самой дальновидной
среди современников.
     Новая эпоха представлялась им как время торжества разума и свободы, как
лучшее, более  справедливое и гармоничное социальное устройство,  основанное
на "естественных правах человека".
        "Что принесет будущее!"
     Этого никто пока не знал, но многие  чувствовали,  что близятся великие
перемены, распад всей социально-политической системы, а все, что должно было
наступить потом, представлялось прекрасным.
        "А. 3. МАНФРЕД."

     Либертэ,  эгалитэ, фратэрнитэ -- свобода,  равенство,  братство... Кого
этот славный лозунг  Великой французской буржуазной революции  не волнует  и
сегодня,  хотя  с  той  поры  минуло  уже  двести  лет?  Конечно,  он не был
осуществлен вполне, что понятно -- ведь это был идеал...
     Как  бы  то  ни  было,  стремление  к  идеалу  принадлежит  к  вершинам
человеческих усилий, и,  в конце  концов,  только  оно  ведет  действительно
вверх, вперед, к лучшему будущему, к прогрессу.
     Первые шаги на этом пути не были легкими. Об их объективном  толковании
историки ведут споры по  сей день. Одни ставят ему в  вину реки  крови -- но
ничто  не  дается даром,  и куда больше крови в прошлом часто проливалось за
псевдоидеалы. Другие  упрекают революцию в том, чего она достигла, третьи --
в  том,  что она не  достигла того или иного. Постоянно  ведутся споры  о ее
подлинном содержании: была ли она лишь либерально-демократической  или в ней
уже имели место и элементы революционно-социальные?
     Ясно одно.  Великая  французская  буржуазная революция  продвинулась  в
некоторых  отношениях дальше, чем предполагали  ее организаторы и участники.
Первоначально максимальной целью им представлялась конституционная монархия,
наподобие английской. Однако  ситуация резко изменилась, как только на сцену
вышли народные массы, придавшие делу революционный пафос и коллективизм, а в
последующих  фазах,  с  крушением  Бастилии,  походом на  Версаль и  взятием
Тюильри,  принудившие так называемое "третье  сословие" к совместному выходу
на   подлинно  революционный   путь,   хотя   и   вопреки   воле   некоторых
представителей.
     Вместе с тем, основной тон этой революции был резко антифеодальным, что
и делало ее типично французской. Это  имело свои причины:  Франция  в период
правления последних Бурбонов  стала самой классической абсолютной монархией.
Французское королевство, по меркам абсолютизма восемнадцатого столетия, было
наиболее абсолютным,  а французская аристократия наиболее аристократической:
она  обладала наибольшими  богатствами, наиболее абсолютным,  а  французская
аристократия наиболее к не аристократам.
     Отношения  феодальной  собственности,  особенно  в землевладении,  были
главным   препятствием,   мешавшим    переходу   на   более   прогрессивный,
капиталистический  способ  производства  в  земледелии,  а также в  развитии
мануфактуры  и  промышленном  производстве  в  целом. Следует признать,  что
торговая  и  промышленная верхушка "третьего сословия"  во  второй  половине
восемнадцатого века начинает подниматься в финансовом отношении, но масштабы
этого    процесса   сдерживала   зависимость   большинства    крестьян    от
арендаторов-феодалов,  что,  в  свою  очередь, делало  невозможным  создание
широкого рынка свободной рабочей силы.
     О каких-либо гражданских правах не могло быть и речи. Вся  власть  была
сосредоточена в руках короля и его  двора, а в  тюрьмах не было  недостатка.
Особенностью  тогдашней  "юстиции",  а  по  сути  проявлением   неслыханного
произвола, служили так называемые  lettres de cachet (приказы в запечатанных
конвертах).  Это  были своеобразные  ордера на  арест,  заранее  подписанные
королем  и с  его  печатью. Министру,  королеве  или  даже  фаворитке короля
достаточно  было вписать  в "документ"  чье-либо имя, и  человека  без  суда
отправляли на любой срок в тюрьму или в изгнание.
     Феодальная  аристократия  не  имела  прямой  политической  власти  и  в
большинстве своем  была  преобразована  в придворную знать,  однако лишь она
располагала доступом к высшим постам (дворянство  мантии) и воинским званиям
(дворянство  шпаги).  То  же можно сказать  и  о духовенстве: высшие ступени
занимали   исключительно  аристократы,  тогда  как  на   низших   находились
представители  непривилегированного "третьего сословия", включающего в  себя
буржуазию, крестьянство и городские плебейские слои.
     Но, с другой стороны, то же восемнадцатое столетие представляет собой
     Золотой  век   французской  литературы.   Этот  период,  называемый   в
литературоведении классицизмом, заменил в итоге  до того времени (гуманизм и
Ренессанс) универсальную  латынь почти столь  же  универсальным французским.
Французский становится  европейским литературным  языком, по  меньшей  мере,
вторым  родным  языком  просвещенных  людей  особенно  в  западной   Европе.
Гегемония французской  литературы в тогдашнем  контексте  мировой литературы
бесспорна.
     Назовем хотя  бы вкратце имена, которыми  французская литература  могла
тогда   гордиться.  В  жанре  драмы   это  был,   например,  Бомарше,  автор
"Севильского цирюльника"  и "Свадьбы Фигаро". Крупным лирическим поэтом этой
эпохи  является  Шенье,  автор  прекрасных элегий, которого многие  историки
литературы считают прямым предшественником романтизма.
     Однако наибольшую  славу  литературной Франции  восемнадцатого столетия
приносит  славная  плеяда  ее  мыслителей  и  философов,  настроенных  резко
антиабсолютистски. К их  числу  принадлежит Монтескье, в своем  сочинении "О
духе законов" не  скрывавший восхищения  английским парламентаризмом,  как и
Вольтер в "Философских письмах", восхваляющий  английские свободы  вообще  и
резко высказывающийся  против угнетения в любой форме. Понятно,  что  власти
реагировали на это с раздражением. Нельзя не упомянуть  и об энциклопедистах
во  главе  с  Дидро  (Д'Аламбер,  Кондорсе),   создавших  семнадцати  томную
"Энциклопедию,  или  Толковый  словарь  наук,  искусств  и  ремесел", первое
издание такого рода в мире. Они же провозглашали современные,  вольнодумные,
нонконформистские идеи.
     По  праву  принадлежит  к  ним и  Руссо.  Литературная  история  обычно
представляет  его  нам  как  идеологического предтечу  романтизма.  Но  этот
свободомыслящий  женевец был  выдающимся  политическим  мыслителем,  имевшим
взгляды,  более,  чем  радикальные.  Они  изложены,  прежде  всего,  в   его
сочинениях "Об общественном договоре" и  "Рассуждении  о начале и основаниях
неравенства...". Частная собственность есть воровство, богатые эксплуататоры
народа, народ имеет право избавиться от тирана, современный социальный строй
следует  разрушить  -- эти  еретические идеи предзнаменовали  собой наиболее
революционную фазу Великой французской революции. Сам Руссо до нее не дожил.
     Приверженцем  идей  Руссо  был  один  из  вождей  революции  Робеспьер,
который, будто  бы, даже  специально  посетил  Эрменонвилль,  чтобы  увидеть
кумира  собственными  глазами.  Наиболее "еретические"  идеи Руссо Робеспьер
понимал  более  чем  буквально. Под их  влиянием он даже  ввел  в якобинской
Франции  культ Etre Supreme , Высшего существа. (Что было ловко использовано
его противниками в самый критический момент).
     Не только Руссо, но и Монтескье, Вольтер и энциклопедисты предзнаменуют
революцию,  становясь и  первыми лучами ее  зари. Их  влиянию,  естественно,
подвержены прежде всего люди высокообразованные,  однако опосредованно,  так
же, как ранее идеи Просвещения, оно сказывалось и на широких слоях народа.
     И все же куда больше они революционизировали невероятно отсталые
     Экономические отношения во Франции Людовика XVI.
     Финансовое  положение  в стране было  нищенским. Причиной тому было  не
только  плохое  управление  хозяйством, но,  прежде  всего,  расточительство
королевского  двора в  Версале. В  соответствии  с  аморальным высказыванием
"После  нас  хоть потоп!", приписываемым  фаворитке  Людовика XV маркизе  де
Помпадур,  правящая феодальная  элита  второй половины  восемнадцатого  века
утопала в неслыханной роскоши. Что стоило дорого. А если учесть и расходы на
весьма разветвленный бюрократический аппарат, армию и церковь, то  трудно не
согласиться  с  тем, что говорили тогда  простые французы: "Что  слишком, то
слишком".  Вся эта  роскошь, все эти  расходы оплачивались единственно путем
растущей эксплуатации  крестьян и увеличения налогов, которые вынуждена была
платить  молодая буржуазия. Крестьяне-арендаторы,  наряду с денежной рентой,
должны  были  выплачивать  многочисленные  натуральные  налоги, в частности,
зерном,    за   пользование   дорогами   и   мостами   и,   разумеется,   за
дворянско-помещичье   право.  Неудивительно,  что  то  и   дело   вспыхивают
крестьянские восстания, достигающие апогея  в так называемой "мучной"  войне
1774-- 1775 гг.
     В это  время на  трон  вступает последний из дореволюционных  Бурбонов,
Людовик  XVI. Ему не было  еще и тридцати  лет,  и в самом начале он  вызвал
большие, но напрасные надежды. Став королем,  он отказался от принадлежавшей
ему  по традиции двадцати четырехмиллионной дани;  так же поступила королева
Мария  Антуанетта. Однако на фоне  общих расходов  двора эта "экономия" была
смешной.  В распоряжении  самого  короля,  например, было более  двух  тысяч
лошадей и  свыше двухсот карет, а, кроме того, почти полторы тысячи служащих
--  75  капелланов,  исповедников и  церковных  сторожей, множество  врачей,
хирургов и аптекарей... И, наконец, двое дворян с доходом в 20 тысяч ливров,
облаченные в бархатные одежды, со шпагами на  боку  каждое утро торжественно
выносили ночной горшок короля...
     Обнадеживающим  казался  другой  королевский  шаг,   назначение  нового
министра финансов.  Им  стал А. Р. Ж.  Тюрго.  Он  принадлежал к французским
физиократам, выдвинувшим теорию общественного прогресса на основе буржуазной
собственности и  считавшим  единственным источником  богатства исключительно
землю  и земледелие,  а единственным оправданным  налогообложением --  ренту
землевладельцев. На  посту королевского министра Тюрго  пытался  осуществить
свою  экономическую   программу  с   помощью  реформ,   не  затрагивая  сути
феодализма.  Он  предлагал  распространить налогообложение на  дворянство  и
духовенство,  владеющих  землей, ввел  свободную торговлю  зерном и  отменил
повинность   крепостных   работать   на   строительстве   и  ремонте  дорог,
реформировал изжившую  себя цеховую  систему. Но  вскоре ему  пришлось уйти.
Разъяренное дворянство и клерикалы вместе с этой отставкой добились и отмены
большинства реформ.
     Тюрго  на некоторое  время  заменил Клюни, при  котором  долги росли  с
астрономической скоростью. Он  беззаботно наполнял бездонные карманы --  как
свои,  так  и  придворной   камарильи   ставленником  которой  был,  и,  как
утверждают, намеревался разрешить все проблемы государственным банкротством.
Клюни,  однако, вскоре умер, и его преемником стал женевский банкир  Неккер.
Он избрал единственно  возможное средство спасения  положения  --  экономию.
Прежде всего он попытался ограничить расходы королевы и королевских братьев,
а  также  разного  рода ренты,  получаемые дворянами.  Но  и ему  не удалось
устоять  против   сплоченных  действий  придворной  знати.  Заменил  его  на
министерском посту другой ставленник версальской клики  де Флери, и ситуация
вновь изменилась к худшему.
     Роскошества королевского  двора  все сильнее контрастировали с растущей
нищетой французов в целом.  Тон тут  задавала непопулярная  Австриячка,  как
называли ее французы, Мария Антуанетта. Слабохарактерный Людовик XVI во всех
отношениях оказался  у  нее под каблуком. Дочь габсбургской  эрцгерцогини (а
формально и  чешской королевы) Марии Терезии отличалась особым презрением ко
всем  "неблагородным".  Весьма  примитивными  и  одновременно опасными  были
оценки, которые она давала людям. По сути, тут для нее существовали лишь две
категории.  Одни,  по  ее мнению,  заслуживали любезного обхождения,  другие
становились ненавистными антиподами, К этой, второй категории был  отнесен и
граф Мирабо, с  которым она  пыталась расправиться с  помощью вышеупомянутых
"lettres de cachet". К счастью, королевская власть в этот период была уже не
так сильна.  Марии Антуанетте  приписывается, в  частности, высказывание  по
поводу известий о растущем  обнищании людей,  не способных купить  себе даже
хлеба: "Раз у них нет хлеба, пусть едят пироги". За все это, а также за свое
нефранцузское происхождение, она снискала большую ненависть, чем сам король.
Кроме  того, и, видимо, не без оснований,  ее  подозревали в антифранцузских
заговорах и интригах... В конце концов, благодаря ей же Людовик XVI оказался
под гильотиной...
     Но  вернемся  к времени, когда бразды  правления французской финансовой
политикой держал  в своих  руках де Флери. В  Версале жилось весело,  что  с
того, что все ближе надвигалась буря? О  ней попросту не думали.  "Монархия,
-- говорили во дворце, --  пережила почти тысячелетие, а уж завтрашний  день
она как-нибудь переживет".
     Как и  следовало  ожидать,  королевская  казна  вскоре  опустела.  Были
истрачены  деньги,  предназначенные для  инвалидов  и  больных, налоги  были
собраны   на   несколько   лет    вперед.    Государственная   казна   стала
неплатежеспособной. В  поисках  выхода из создавшегося положения  король  по
совету приближенных  созвал  в Версаль  представителей  дворянства и высшего
духовенства,  рассчитывая  на  их  помощь.  Но  вполне  в   духе  старинного
изречения,   по  которому  на  кого  боги  гневаются,  тех  делают  слепыми,
феодальная элита отказалась жертвовать чем-либо  для  спасения монархии. Она
не согласилась даже с минимумом -- введением налога на собственные земли.
     И  тогда  нерешительный  Людовик  XVI  решил  назначить  выборы  в  так
называемые Генеральные штаты, которые не  проводились с 1614  года,  то есть
175 лет.
     На заседании  Генеральных штатов 5 мая 1789 года со вступительной речью
выступил король.  Ошибкой было бы думать, что Генеральные штаты  во  Франции
имели то  же значение,  что и, например, чешское Сословное  собрание до 1620
года, которое могло избирать короля. Во Франции Генеральные штаты созывались
лишь время от времени -- впервые при Филиппе Красивом -- как правило, тогда,
когда надвигалась какая-либо  угроза,  противостоять которой можно было лишь
сообща.
     Генеральные штаты, созванные Людовиком XVI, состояли из  представителей
дворянства,  духовенства и так  называемого  "третьего сословия".  При  этом
первые два,  по своему характеру еще полностью феодальные, привилегированные
сословия  во многом напоминали  древнеримского бога  Януса: у  них  были два
лика, но общая  голова.  Различия  были чисто внешние;  в духовном  сословии
преобладали  представители  клерикальной  элиты,  происходившие опять же  из
дворян.
     И  дворяне,  и  духовенство  поначалу  считали "третье сословие" скорее
формальным участником заседания,  которому сказать нечего и  которое на  нем
будет лишь присутствовать.
     Это было серьезной ошибкой.
     Дело в том, что в "третье сословие" входили уже не только представители
королевских городов, как это  было  прежде. К нему  принадлежали влиятельная
финансовая  и  торговая  буржуазия,  гражданская  (недворянская) бюрократия,
мелкие  предприниматели,  зажиточные  арендаторы  земли.  Их  поддерживали и
некоторые  члены  первого и  второго  сословий:  часть  низшего  дворянства,
интересы  которого  также  были  затронуты  тогдашним  кризисом  французской
экономики, и низшее  духовенство, социальное положение которого по сравнению
с клерикальной элитой было плачевным. И, наконец, сюда же входили крестьяне,
ремесленники и весь социальный спектр, который мы называем народом. Тогда он
состоял из ремесленных товариществ, поденщиков, рабочих мануфактур, портовых
грузчиков и городской бедноты.
     В  отличие от двух первых,  "третье сословие" не было единым,  интересы
отдельных  его  групп  во  многом  расходились,  что  проявилось особенно на
последних этапах революции. Но с  самого  начала  было  ясно, что вследствие
лишений периода правления двух последних Бурбонов  оно  значительно окрепло.
Выход  его на политическую сцену был уверенным, а вскоре оказалось,  что оно
располагает  также  способными  ораторами  и  вождями. Один из  них, депутат
Сьейес, например, прославился высказыванием:  "Великие кажутся нам  великими
лишь потому,  что мы стоим  на  коленях. Давайте  поднимемся!" Коса нашла на
камень  почти  мгновенно:  стало  ясно,  что   противоречия  между  "третьим
сословием", с одной стороны,  и  королем  и остальными сословиями, с другой,
неразрешимы. Разрешить их могла только ломка феодального строя.
     Драма  Великой Французской революции началась. Уже  в  ходе  следующего
месяца   представители   "третьего   сословия"  объявили  себя  Национальным
(конституционным) собранием,  в когда по королевскому приказу  для  них была
закрыта Палата, они собрались в версальском игровом зале и поклялись, что не
разойдутся, пока Франции не будет дана конституция. Клятва  эта позднее была
ими исполнена.
     Накануне  14  июля 1789  года по  Парижу пронеслась весть  о том, что к
городу  стягиваются войска, намеревающиеся  подавить революцию  в  зародыше.
Парижане ответили  на это штурмом Бастилии, знаменитой  тюрьмы, своего  рода
символа угнетения  и произвола со стороны королевского режима. Крепость была
взята,  ее начальник убит, а заключенные  освобождены. 14 июля по  сей  день
отмечается  как  французский  национальный  праздник.  События   развиваются
стремительно.
     Новые слухи о кознях короля  против революции привели 5 октября к тому,
что  парижские  женщины  ворвались  в  Версаль,  захватили  семью  короля  и
интернировали ее в королевском дворце в Тюильри.
     Многие аристократы отправляются  в  эмиграцию.  В  июне  1791  года это
пытается  сделать  и королевская  семья, но невдалеке от границы Людовик XVI
опознан  и  задержан.  Условия   содержания  королевской  семьи  в   Тюильри
ужесточены.
     Национальное  собрание выработало конституцию и разошлось.  Осенью 1791
года  вместо него было избрано Законодательное соб