и  стали  быть  во  всем  Архипелаге господствующими",  -
докладывал он императрице.
     К своей фамилии Орлов получает приставку Чесменский!
     Григорий Орлов,  фаворит Екатерины,  просится генерал-губернатором  в
охваченную  чумой  Москву.  Английский  посол Каткарт пытается переубедить
его.  Сохранился ответ Орлова:  "Все равно,  чума или не чума,  во  всяком
случае  я  завтра  выезжаю;  я давно уже с нетерпением ждал случая оказать
значительную услугу императрице и отечеству;  эти случаи редко выпадают  и
никогда  не обходятся без риска;  надеюсь,  что в настоящую минуту я нашел
такой случай и никакая опасность не заставит меня от него отказаться".
     Поехал,  облеченный особыми полномочиями. Благодаря энергичным мерам,
смелости и самоотверженности уже в ноябре ему удалось справиться с паникой
и страшной болезнью.
     Другой  фаворит,   Григорий  Потемкин,   едет  простым  волонтером  в
действующую  армию  фельдмаршала  Румянцева.   Отличается  в  сражениях  и
получает звание генерала.  Много  делает он  для  повышения боеспособности
русской  армии  и  облегчения  службы  солдат.  Непобедимый  Суворов,  сам
прослуживший целых восемь лет солдатом в гвардии,  сказал о нем:  "Великий
человек - велик умом, велик и ростом".
     "Гений Потемкина парил над  всеми частями русской политики,  -  писал
адмирал  Чичагов.  -  Он  был  способен,  умен,  предприимчив  и  отважен.
Приобретение Крыма  и  Новороссии обогатили Россию,  дав  ей  прелестные и
плодородные земли".
     Потемкин был патриотом в самом высоком значении этого слова.
     Всемогущий фаворит наставляет сидящего у  него  на  коленях внучатого
племянника:  "...во-первых, старайся испытать, не трус ли ты; если нет, то
укрепляй врожденную смелость частым  обхождением с  неприятелем..."  Когда
мальчик подрос,  фельдмаршал прикомандировывает его к  одному из  казачьих
полков с  приказом "употреблять в службу как простого казака,  а потом уже
по чину поручика гвардии".
     Прославленный герой Отечественной войны генерал Н. Н. Раевский на всю
жизнь запомнил наставления своего дяди.
     Воин  Васильевич  Нащокин,  которого  побаивался  и  Суворов,  "чтобы
приучить молодую жену к  воинской жизни,  сажал ее на пушку и палил из-под
нее".  Над Нащокиным,  который "никого не  почитал не только высшим,  но и
равным себе",  шутить опасались.  Даже Потемкин позволил себе на  его счет
лишь невинную шутку.  "Нащокин,  -  говаривал он,  -  даже о  Господе Боге
отзывается хоть и  с  уважением,  но все-таки как о низшем чине".  Так что
когда Нащокина пожаловали в генерал-поручики (чин 3-го класса), светлейший
заметил:  "Ну теперь и  Бог попал у  Нащокина в  4-й  класс,  в порядочные
люди!"
     "...Государь Павел Петрович любил его,  - писал А. С. Пушкин, - и при
восшествии на  престол звал его в  службу.  Нащокин отвечал государю:  "Вы
горячи,  и  я горяч;  служба впрок мне не пойдет".  Государь пожаловал ему
деревни в  Костромской губернии,  куда он  и  удалился.  Он  был  крестник
императрицы Елизаветы и умер в 1809 году".
     К  таким  людям принадлежал и  Иван  Перфильевич Елагин,  который мог
сказать:  "Не знаю,  чему дивятся в Вольтере. Я не простил бы себе, если б
усомнился сравниться с ним в чем бы то ни было". Смолоду он был доверенным
лицом у великой княгини Екатерины Алексеевны,  но по подозрению в заговоре
подвергся опале и был сослан.  Екатерина, как могла, тайно помогала ему, а
вступив на  престол,  произвела "Перфильича",  как  она  его  называла,  в
действительные статские  советники и  назначила "состоять при  собственных
делах".
     Хлебосол,  сочинитель и  театрал Елагин в  1766  году  стал во  главе
российского театра.  Императрица благоволила к  нему,  щедро  одаривала  и
говорила:  "Будь уверен,  покамест жива,  не оставлю".  Елагин не утруждал
своего  нового  подчиненного  делами,   и   у  Фонвизина  появилось  много
свободного времени. Он посещает балы, маскарады, любимый театр. Появляется
масса знакомых,  а с ними обеды,  приемы, холостяцкие пирушки. Остроумный,
общительный, прекрасно воспитанный Фонвизин везде желанный гость.
     "Беседа  его  была  необыкновенно  приятна  и   весела,   и  общество
оживлялось его присутствием...
     Отличался он живой фантазией,  тонкою насмешливостью,  умением быстро
подметить смешную историю и с поразительною верностью представить в лицах,
но со всем этим соединял он самое веселое простосердечие и  веселонравие",
- писал его близкий приятель Клостерман.
     В  конце 1768  года Фонвизин получает полугодовой отпуск и  уезжает в
Москву.   Здесь  он  работает  над  переводом  поэмы  "Иосиф"  и  комедией
"Бригадир".  В мае Фонвизин возвращается в Петербург и отдает свою комедию
на суд Елагину. "Но ход ей дал не он, - пишет Вяземский, - а А. И. Бибиков
и  Г.  Г.  Орлов,  в  обществе которых автору однажды пришлось читать свою
комедию.  Ее  характеры,  списанные с  московских дворян,  и  более  всего
мастерское чтение  Фонвизина до  того  увлекли слушателей,  что  Орлов  не
преминул донести о том императрице".  "В самый Петров день,  -  вспоминает
Фонвизин, - граф прислал ко мне спросить, еду ли я в Петергоф, и если еду,
то взял бы с собою мою комедию "Бригадира".
     3  июля  Фонвизин  был  представлен великому князю.  "Его  Высочество
изъявил мне в весьма милостивых выражениях,  сколько желает он слышать мою
комедию",  -  вспоминал он.  После чтения,  прошедшего с  большим успехом,
Панин, поблагодарив автора, сказал ему: "Вы можете ходить к Его Высочеству
и  при столе оставаться,  когда только захотите",  -  я  благодарил за сию
милость..."


                                  * * *

                                         Граф Панин был другом Фонвизина в
                                    прямом смысле слова.  Последний усвоил
                                    себе  политические  взгляды  и правила
                                    первого, и про них можно было сказать,
                                    что они были одно сердце и одна душа.

                                                               Современник

     Фонвизин,   став  ближайшим  сотрудником  Панина,   разделяет  и  его
политические взгляды. Потерпев неудачу с учреждением Императорского Совета
в 1762 году,  Панин связывает теперь свои надежды с воцарением наследника.
Он работает над проектом Конституции, и Фонвизин становится его соавтором.
К  сожалению,  проект  Конституции не  сохранился.  До  нас  дошло  только
вступление  к   ней,   написанное  Фонвизиным,   которое  носит   название
"Рассуждение о непременных государственных законах".
     Герой  Отечественной  войны  генерал  Михаил  Александрович Фонвизин,
племянник писателя,  декабрист,  отбывший каторгу  в  Нерчинских рудниках,
выйдя  на  поселение,   написал  интереснейшие  "Записки",  в  которых,  в
частности,  писал: "Граф Никита Иванович Панин, воспитатель великого князя
наследника  Павла  Петровича,   провел  молодость  свою  в  Швеции.  Долго
оставаясь  там   посланником  и   с   любовью  изучая   конституцию  этого
государства,  он  желал  ввести  нечто  подобное в  России:  ему  хотелось
ограничить самовластие твердыми  аристократическими институциями.  С  этой
целью  Панин  предлагал основать политическую свободу  сначала для  одного
дворянства  в  учреждении верховного Сената,  которого  часть  несменяемых
членов назначалась бы  от короны,  а  большинство состояло бы из избранных
дворянством из всего сословия лиц.  Синод также бы входил в  состав общего
собрания Сената...  Сенат был бы облечен полною законодательною властью, а
императорам оставалась бы исполнительная,  с правом утверждать обсужденные
и принятые Сенатом законы и обнародовать их. В конституции упоминалось и о
необходимости постепенного  освобождения крепостных  крестьян  и  дворовых
людей.  Проект  был  написан  Д.  И.  Фонвизиным  под  руководством  графа
Панина...  Введение или  предисловие к  этому  акту...  сколько  припомню,
начиналось так: "Верховная власть вверяется государю для единого блага его
подданных.   Сию  истину  тираны  знают,   а  добрые  государи  чувствуют.
Просвещенный ясностию  сия  истины  и  великими качествами души  одаренный
монарх, приняв бразды правления, тотчас почувствует, что власть делать зло
есть  несовершенство и  что  прямое  самовластие тогда  только  вступает в
истинное величие,  когда  само  у  себя  отъемлет власть  и  возможность к
содеянию какого-либо зла" и т.  д.  За этим следовала политическая картина
России и исчисление всех зол, которые она терпит от самодержавия..."
     Предисловие к конституции,  написанное Д.  И. Фонвизиным, сохранилось
под  названием "Рассуждение о  истребившейся в  России совсем всякой форме
государственного правления". С ним были знакомы многие декабристы: Рылеев,
Лунин,   А.  А.  Бестужев,  а  декабрист  Штейнгель  назвал  его  в  числе
произведений, послуживших "источником свободомыслия".
     Никита Муравьев,  сняв копию с "Рассуждения...", изучал его для своей
конституции.   "Когда  Никиту  Муравьева,   Михаила  Фонвизина  и   других
декабристов   арестовали   и   сослали,    "Завещание"   Панина   (т.   е.
"Рассуждение..."  Д.  Фонвизина) разыскивалось и  изымалось,  -  пишет  Н.
Эйдельман.  -  ...Между тем автор "Недоросля" сохранил по меньшей мере два
списка этого своего сочинения.  Один у себя,  другой (вместе с несколькими
документами) сначала находился у Петра Панина, а после его смерти (1789) -
у   верных   друзей,   в   семье   петербургского  губернского   прокурора
Пузыревского.   Текст  же  самой  конституции  сохранить  не  удалось.  До
воцарения  Павла  I  оставалось  четыре  года,  когда  скончался  и  Денис
Иванович.  "Список с  конституционного акта  хранился у  родного брата его
редактора,  Павла Ивановича Фонвизина,  - сообщает Михаил Александрович. -
Когда  в  первую  французскую  революцию  известный  масон  и  содержатель
типографии Новиков и  московские ложи  были  подозреваемы в  революционных
замыслах,   генерал-губернатор,  князь  Прозоровский,  преследуя  масонов,
считал сообщниками или единомышленниками их всех,  служивших в  то время в
Московском университете,  а П.  И. Фонвизин был тогда его директором. Пред
самым  прибытием полиции  для  взятия  его  бумаг  ему  удалось  истребить
конституционный акт,  который брат его ему вверил. Отец мой, случившийся в
то время у него, успел спасти введение". Так погибла конституция Фонвизина
- Панина, но было спасено замечательное введение к ней".
     Этот  документ  в   течение  длительного  времени  хранился  в  семье
Фонвизиных.  В  двадцатых годах следующего столетия он  появился на свет в
нескольких списках. А "в 1826 году, при арестовании Михаила Александровича
Фонвизина эту бумагу взяли вместе с прочими,  -  писал А. Герцен. - Об ней
спрашивали его  в  известном комитете,  и  он  рассказал всю историю,  как
знал".
     Получив от Фонвизина его "Рассуждение..."  и  другие документы,  Петр
Панин в  1784 году подготовил "Письмо к наследнику престола для поднесения
при законном вступлении его на престол" и проект манифеста,  которым Павел
мог бы воспользоваться при восшествии на царство.
     Вдова прокурора Пузыревского передала эти документы Павлу I.


     В  1771  году  семнадцатилетний  Павел  тяжело  заболел:  "простудная
лихорадка" продолжалась более пяти недель. Фонвизин, не бравший пера после
"Бригадира",   пишет   "Слово  на   выздоровление  Великого  князя   Павла
Петровича".  Оно выходит отдельным изданием и становится известным широкой
публике.  Произведение,  проникнутое глубоким искренним чувством, по сути,
превратилось  в   политическое  заявление   в   связи   с   приближающимся
совершеннолетием наследника. "Настал конец страданию нашему, о россияне! -
писал Фонвизин.  -  Исчез страх,  и восхищается дух веселием.  Се,  Павел,
отечества надежда, драгоценный и единый залог нашего спокойствия, является
очам нашим, исшедши из опасности жизни своея, но оживлению нашему... Ты не
будешь  отлучена от  славы  сего,  о  великая монархия,  матерь чадолюбия,
источник славы и блаженства нашего! Ты купно страдала с Павлом и Россиею и
вкушаешь с ними днесь общее веселие..."
     Известно,  что Екатерина не отличалась материнской любовью и видела в
сыне соперника своей власти.  Рядом с  императрицей и  наследником третьим
лицом в государстве изображается Н.  И.  Панин: "...муж истинного разума и
честности,  превыше нравов сего века! Твои отечеству заслуги не могут быть
забвенны!"  В  другое время  Екатерина,  наверное,  сумела бы  ответить на
подобную вольность,  но  сейчас была не та обстановка,  и  ей приходится с
благосклонным видом  выслушивать,  почему  заслуги Панина "не  могут  быть
забвенны":  "Ты вкоренил в душу его те добродетели, кои составляют счастие
народа и  должность государя.  Ты дал сердцу его ощутить те священные узы,
кои  соединяют его  с  судьбою миллионов людей  и  кои  миллионы людей  их
соединяют".
     Выходит, что сын, которому до совершеннолетия остался только год, уже
воспитан как  настоящий добродетельный монарх и  готов исполнять эту роль?
Уж  не  пора ли  уступить ему престол и  уйти на покой?  Не этого ли хочет
Панин?  Да,  этого он хотел с  самого начала,  и Екатерина хорошо знала об
этом.  Знала и  терпела.  Не  она ли,  коронованная по  младости лет сына,
неоднократно обещала со  временем передать ему  власть,  которая по  праву
принадлежала потомку Петра Великого.  Н. И. Панин не забыл этих обещаний и
не позволяет ей делать вид, что таких обещаний не было.
     Противники осторожны и  скрытны,  внешне они никак не проявляют своих
чувств  -   обоим  присуще  самообладание  и  отменная  воспитанность.   С
одинаковым нетерпением ждут они совершеннолетия Павла:  он  -  с  надеждой
увидеть его императором, она - с мыслью разом покончить с этими надеждами.


                              Глава седьмая

                              ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ

                                         Законы -  основа  всему,  ибо без
                                    нашей свободной воли  они  показывают,
                                    чего должно избегать, а следовательно,
                                    и то, что мы еще должны делать.

                                                                   Павел I

     Столица готовилась к торжествам по случаю совершеннолетия наследника.
Ждали наград,  чинов,  повышений по службе,  балов,  маскарадов,  народных
гуляний, парада войск и фейерверков. Приближалось 20 сентября 1772 года.


     Из донесения прусского посла графа Сольмса Фридриху II от 4 сентября:
     "...Императрица видит сына чаще прежнего, больше узнала его и находит
удовольствие в  его обществе.  Великий князь в  свою очередь держит себя с
матерью свободнее,  нежели прежде.  Он отзывчив на ее ласки, благодарен за
расположение и  удовольствия,  которые она ему доставляет,  и  в настоящее
время  между  этими  обеими державными особами царствует искренняя дружба,
как в простых семействах, и обоюдное доверие, радующее всех.
     Я не смею утверждать,  не кроется ли тут притворство или,  по крайней
мере, принужденность со стороны императрицы, так как все ее речи, особенно
с нами, иностранцами, сводятся в разговору о великом князе..."
     Расположив к  себе сына,  Екатерина предлагает ему отложить торжества
на  год  до  его  женитьбы.   Благодарный  за  ее  отношение,  доверчивый,
отзывчивый  на  ласку  матери,   Павел  с  радостью  соглашается.   Панину
приходится сделать вид, что ничего особенного не произошло - властолюбивая
императрица одержала важную победу.
     Нет, недаром А. С. Пушкин называл ее "Тартюф в юбке".
     Из  донесения графа  Сольмса  Фридриху II  от  9  февраля 1773  года:
"...пребывание здесь графа Орлова не  изменило нисколько хороших отношений
между  Ея  Величеством  Государыней  и  Великим  Князем.   Она  продолжает
ежедневно обедать с  ним,  проводит вместе большую часть дня и  никогда не
выезжает из дворца без того,  чтобы он с ней не был. Но я должен сознаться
Вашему  Величеству,  что  очень  многие  здесь  подозревают  притворство в
поведении императрицы. Уверены все, что зла ему она не желает, но не верят
в нежную дружбу,  которую она показывает.  Думаю,  что все это условленная
игра  между  государыней и  ее  бывшим  любимцем (Орловым.  -  Авт.);  что
показывает она  столько любви  к  наследнику единственно для  того,  чтобы
примирить с  собой  народ,  который Его  чрезвычайно любит...  Я  знаю  из
верного источника,  что Великий Князь и сам не верит в чрезмерную любовь к
нему Императрицы-матери...  но  так как молодой Князь прекрасно воспитан -
он  настолько умеет владеть собой,  что  по  внешности положительно нельзя
судить о том, что он думает..."


     Получив передышку, Екатерина II укрепляет свои позиции: она принимает
самое активное участие в выборе невесты и в подготовке к свадьбе, оказывая
сыну    всяческое   внимание;    отношение   же    к    Панину   холодное,
недоброжелательное - необходимо отдалить наставника от сына.
     Из донесения графа Сольмса от 29 июня:  "...ландграфиня Дармштадтская
приехала, наконец, с тремя своими дочерьми, в прошлую субботу этого месяца
в Царское село. Ея Императорское Величество и Его Высочество Великий Князь
встретили их с изъявлениями большой к ним дружбы и расположения..."
     Павел  выбирает  среднюю,  17-летнюю  Вильгельмину,  которую  полюбил
страстно,  со  всем  пылом первого юношеского чувства.  Все  прочие дела и
заботы отошли на второй план.
     Дневник  Порошина  остался  единственным  историческим документом:  с
момента удаления Порошина и  до  самой женитьбы на  целых восемь лет Павел
как бы скрывается из наших глаз.
     Расставшись  с  дочерьми  ландграфини Дармштадтской,  Павел  Петрович
первым делом отправляется к  Н.  И.  Панину -  узнать,  как он  себя вел и
доволен ли им любимый наставник.
     "Он сказал,  что доволен,  и я был в восторге,  -  записал в дневнике
18-летний наследник. - Несмотря на усталость, я все ходил по моей комнате,
насвистывая и  вспоминая виденное и  слышанное.  В  этот момент мой  выбор
почти уже остановился на  принцессе Вильгельмине,  которая мне больше всех
нравилась, и всю ночь я ее видел во сне".
     Этот   дневник,   пролежавший  больше   столетия   среди   документов
министерства юстиции,  говорит о том, что Павел не был склонен к цинизму и
уже  этим  бросал  вызов  развращенному  екатерининскому двору.  Прекрасно
воспитанного и  хорошо образованного наследника отличало глубоко рыцарское
благородство. Об этом свидетельствует и посол Сольмс, который незадолго до
вступления цесаревича в  первый брак,  писал о нем своему другу Ассебургу:
"Не будучи большого роста, он красив лицом, безукоризненно, хорошо сложен,
приятен в  разговоре и  в  обхождении,  мягок,  в  высшей  степени вежлив,
предупредителен и  веселого  нрава.  В  этом  красивом теле  обитает  душа
прекраснейшая,  честнейшая,  великодушнейшая и  в  то же время чистейшая и
невиннейшая,   знающая  зло  лишь  с  дурной  стороны,  знающая  его  лишь
настолько,  чтобы преисполниться решимости избежать его  для  себя самой и
чтобы порицать его в  других;  одним словом,  нельзя в достаточной степени
нахвалиться великим князем и да сохранит в нем Бог те же чувства,  которые
он питает теперь.  Если бы я сказал больше,  я заподозрил бы самого себя в
лести".
     Ни  дурных  принципов,  ни  дурных  наклонностей Павел  не  вынес  из
панинского гнезда.  Но  он  вынес  оттуда нечто  более губительное -  свои
политические воззрения и свое отношение к матери.  И то, и другое повлекло
за собой бесконечную цепь страданий.
     Из  донесения Сольмса  от  3  августа  1773  года:  "...третьего  дня
вернулся  курьер  из  Дармштадта  и  привез  согласие  на  брак  принцессы
Вильгельмины,  его  дочери,  с  Великим Князем.  Хотя  этого  должны  были
ожидать,