егодня же заплатятся. Поди себе.
Однако когда получишь,  то не оставь прийти ко мне и сказать, чтоб я знал,
что сие исполнено".
     В  другой раз одна небогатая вдова обратилась к императору с просьбой
ускорить рассмотрение ее дела,  долго пролежавшего в Сенате. Павел поручил
генерал-прокурору  Самойлову решить  ее  дело  как  можно  скорее.  Прошло
несколько дней,  и  вдова вновь обратилась к Павлу с благодарностью за его
поведение.  "Государь,  узнав ее, - пишет Болотов, - и увидя благодарящую,
восхотел,  по милостивому своему ко всем расположению,  удостоить ее своим
разговором и спросил:  довольна ли она и в ее ли пользу решено то дело, но
удивился крайне, услышав, что дело было не решено и не кончено. "Да за что
же ты меня благодаришь,  старушка?" -  спросил государь. "За то, государь,
что вы всемилостивейше повелеть соизволили решить сие дело,  в  чем я и не
сомневаюсь".  Но  государь легко мог  усмотреть,  к  чему благодарение сие
клонилось;  и  как к  несчастью,  в самое то время случилось прийти к нему
самому  генерал-прокурору  с  какими-то  представлениями,   то  он  толико
прогневался на  него,  что  прямо  ему  сказал,  что  не  надобны  ему  ни
представления его,  ни  он  сам,  а  сим  самым и  кончилось сего вельможи
знаменитое служение:  он  уволен был от службы,  а  на его место определен
младший брат государева друга и любимца, князь Алексей Борисович Куракин -
человек в  должности сей  несравненно способнейший,  нежели  г.  Самойлов.
Случай этот послужил и тому, что государь принимается за Сенат и старается
всячески о скорейшем решении дел в оном".
     В  последние  годы  царствования Екатерины  II  Сенат  превратился  в
учреждение, "способствующее представительству и тщеславию его членов".
     "Всем известно,  -  писал Болотов,  -  что  Сенат завален был толиком
множеством дел  и  производство и  решение оных происходило толь медленно,
что не было никому почти способа дождаться решения оного, буде не имел кто
каких-нибудь  особливых  предстателей  или   довольного  числа  денег  для
задаривания и  подкупания тех,  которым  над  производством оных  наиболее
трудиться  надлежало.  Бесчисленное множество  челобитчиков живало  всегда
безвыездно в  Петербурге,  и  многие из  них  проживались и  проедались до
сущего разорения...  Словом,  дело сие  было неописуемой великости и,  так
сказать, на небо вопиющее. Произошло же зло сие от следующих причин:
     Во-первых, от чудного и странного обыкновения,  господствовавшего уже
издавна,  чтоб  в   сенаторы   определять   не   лучших,   искуснейших   и
рачительнейших людей, а самых худших и таких генералов, которые ни к каким
иным должностям уже не годились и с коими не знали, куда деваться.
     Во-вторых,  от  совершенного несмотрения за  господами  сенаторами  и
допущения до  того,  что  они весьма редко съезжались все для выслушивания
дел,  но большей частью присутствовали очень немногие,  да и  те приезжали
часу уже в одиннадцатом или двенадцатом и просиживали только час,  другой,
третий,   а   не  более;   общие  же  собрания,   в  которых  многие  дела
долженствовали  решаться,   бывали  чрезвычайно  редки;   а  все  неважные
протоколы для  подписывания сенаторам носились по  дворам.  Небрежение сие
господ сенаторов простиралось даже до  невероятности и  до того,  что иные
лет по пяти сряду в  Сенат не приезжали и не заглядывали в оный;  а посему
какого можно было ожидать успеха?
     В-третьих, как большая часть сенаторов были незнающими и одними почти
послухами и  все дела принуждены были обрабатывать только немногие и те из
них,  которые  сколько-нибудь  были  поумнее...  Самое  образование и  все
обрабатывание  дел   препоручалось  наиглавнейше  одним   только  господам
обер-секретарям: а сии почти все до единого были люди пристрастные, алчные
к  прибыткам,  хитрые и  на всякие бездельничества искусные и способные...
Лихоимство вкралось во  все чины до такого высокого градуса,  что никто не
хотел ничего без денег делать,  и  все вообще на деньгах и на закупании...
Все  сие  и  как помянутая медленность,  так и  причины оной были государю
давно уже отчасти известны, и он хотя давно помышлял о уменьшении сего зла
в то время,  когда взойдет на престол, но никогда в необходимой надобности
того удостоверенным не  был,  как по действительном своем уже вступлении в
правление.  Тут  только начал  он  получать о  великости сего  зла  прямые
понятия;  и как он увидел,  что зло сие даже до того простиралось,  что по
собственным его повелениям и  указам происходили по прежней привычке очень
медленные решения и  производства,  то не стал он ни минуты далее медлить,
но  приступил к  предпринятому давно намерению -  уменьшить сколько-нибудь
все  помянутые  злоупотребления...  Он  отлучил  от  Сената  неспособных и
лихоимствующих,  переменил,  помянутым образом,  самого генерал-прокурора,
сделал сенаторами нескольких человек наилучших и таких вельмож,  которых о
верности и  искусстве,  прилежности и  рачительности он был удостоверен...
Потом сделал он чрез нового генерал-прокурора предписание Сенату, чтоб все
господа сенаторы не ленились и  съезжались бы ранее и  сидели бы долее;  а
буде кто когда не приедет, то обер-прокурорам всех департаментов присылать
к  самому ему о  том записи,  с означением,  почему и по какой причине кто
когда не приехал.  Далее предписал он,  что для решения дел по именным его
указам,  не  терпящим времени,  съезжались бы господа сенаторы и  в  самые
праздничные и торжественные дни, а прочие и терпящие времени решали бы при
первом собрании.  Наконец,  наистрожайше подтвердил стараться как  можно о
перерешении всех  прежних дел  и  назначил даже  к  тому им  срок.  Сими и
подобными предписаниями и  стараниями о  том,  чтобы они выполняемы были в
точности,  оживотворил он не только петербургский,  но и  самый московский
Сенат,  и  чрез  самое  короткое  время  произвел то,  что  дела  возымели
невероятно скорое течение,  и не только в Петербурге, но и в Москве начали
съезжаться господа сенаторы очень рано,  сидеть еще со свечками, с толикою
прилежностью  трудиться,  что  и  на  один  день  дел  по  шести  и  более
производили к решению и оканчивали".
     "Однажды, - продолжает  Болотов,  описывая  первые  дни  царствования
Павла, - государь в семь часов утра заехал в военную коллегию проверить ее
работу и никого не застал на месте...  Только  в  девять  часов  приезжает
новопожалованный им генерал-фельдмаршал граф Салтыков, президент коллегии.
Павел, раздраженный двухчасовым ожиданием, встретил его и сказал: "Николай
Иванович,  по  такому  позднему приезду вашему заключаю я,  что,  конечно,
должность сия наводит вам отягощение,  ежели это так и она вас  обременяет
над меру,  так лучше советую вам ее оставить и взять покой". Выговор такой
нимало  был  сим  большим  боярином  (он  состоял  при   Павле   Петровиче
наследнике,  а потом был воспитателем его детей) не ожидаем:  он извинился
перед государем и просил прощения, которое хотя и получил с условием, чтоб
впредь   был  к  должности  своей  рачительнее;  однако  происшествие  сие
сделалось очень громко и произвело во всех присутствующих не  только  тут,
но и в других местах величайшее влияние... Все поняли, что надобно, хотя и
не  хотелось  бы,  но  приучить  себя  вставать  ранее   и   приезжать   в
присутственные места в назначенное по регламенту время".
     "Мир живет примером государя, - пишет А. Т. Болотов. - В канцеляриях,
в департаментах,  в коллегиях - везде в столицах свечи горели с пяти часов
утра;  с  той  же  поры в  вице-канцлерском доме,  что  был против Зимнего
дворца,  все  люстры и  все  камины пылали.  Сенаторы с  восьми часов утра
сидели  за  красными  столами.  Возрождение  по  военной  части  было  еще
явственнее  -   с   головы  началось.   Седые  с   георгиевскими  звездами
военачальники учились маршировать, равняться, салютовать экспантоном".
     При  департаментах Сената Екатериной II  были учреждены "директора по
экономии".  Но  "они всего меньше помышляли о  какой-нибудь экономии или о
произведении в  государственном хозяйстве чего-нибудь нужного и полезного,
- пишет Болотов,  - но, напротив того, разрушали и опустошали и последнее,
что где еще было похоже на экономию государственную:  а  все их старание и
помышление и  попечение было только о  том,  как бы набивать себе скорее и
полнее карманы или как бы проматывать и расточать паки все ими неправильно
нажитое.  Несмотря на  то  что за все сие получали они превеликое и  такое
жалованье,  какого многие другие и важнейшие судьи не имели... Словом, вся
часть сия находилась у  нас в чрезвычайном неустройстве и таком упущении и
беспорядке,  которых никак изобразить не можно. Государю все было отчасти,
а может быть,  и довольно известно; а как он намерение имел и в сем случае
все зло поисправить,  то самое сие и подало повод говорить с петербургским
директором экономии господином Татариновым,  человеком еще умным и  тысячи
преимуществ пред многими другими директорами имеющим.
     "Вы господин директор экономии?" -  спросил его государь.  "Так, ваше
величество",  -  ответствовал он.  "Но,  пожалуйста,  скажите мне,  в  чем
состоит ваша экономия? Давно ли вы занимаете сие место?" - "Пять лет, ваше
величество".  - "Ну, а в сии пять лет что ж такое вы сделали особливого по
вашей экономии?  Что полезного и  нужного?  Что в  пользу государственную?
Какие заведения, какие перемены? Покажите мне, пожалуйста, что вы хорошего
сделали". Что было на все сие господину директору ответствовать? Он стал в
пень и не знал,  что сказать и ответствовать:  ибо и действительно сказать
было нечего,  а  показать и того меньше...  И кончил государь разговор сей
тем,  что сказал:  "Поэтому и все вы ничего не делали и не делаете, так на
что же вы?  И  зачем же вам и  быть?" Из сего стали тотчас заключать,  что
директоры  уничтожаются,  и  молва  о  сем  рассеялась  тотчас  повсюду...
Должность "директора по экономии" была упразднена 31 декабря 1796 года".
     "Известно уже, что государь еще в самый первый день своего правления,
- пишет  Болотов  далее,   -  переменил  дворцового  хозяина  или  бывшего
обер-гофмаршала князя Барятинского и, откинув его как негоднейшего из всех
придворных,  определил на  его  место  человека,  о  котором  можно  смело
надеяться,  что  не  украдет он  ни  полушки,  а  именно -  графа  Николая
Петровича Шереметева. О сем носился в народе следующим любопытный анекдот:
говорили, что как прошло уже недели две или три после вступления его в сию
должность, то спросил некогда его государь: каково идут его дела? "Худо, -
отвечал  сей   прямо,   -   сколько  ни   истребить  все  беспредельное  и
бесстыднейшее воровство  и  сколько  ни  прилагаю  всех  моих  стараний  о
истреблении всех злоупотреблений,  вкравшихся во  все дворцовые должности,
не могу сладить!  И все старания мои как-то ни ползут, ни едут". - "Ну так
надень, Николай Петрович, шпоры, так и поедут поскорей!" - сказал Государь
и,  рассмеявшись,  пошел прочь.  А  сего  словечка и  довольно уже  было к
побуждению г.  Шереметева к употреблению множайшей строгости с придворными
ворами и  бесстыднейшими расхитителями;  и  ему  действительно в  короткое
время удалось когда не совсем разрушить, так по крайней мере уменьшить сие
зло,  достигшее до  высочайшей уже степени,  и  довести его до  того,  что
расходов стало несравненно меньше расходиться".
     "Государь заводит особливый порядок в  отношении приезжих в  столицу,
чтобы облегчить им  хлопоты в  государственных учреждениях,  -  продолжает
Болотов.  - Он приказал узнавать цель их приезда и объявлять, что буде они
чрез  две  недели  не  получат  решения  и   не  будут  в  просьбах  своих
вдовольствованы, то приходили б к одному из государевых адъютантов и о том
объявляли.  А  сей долженствовал уже их представлять к самому государю,  а
дабы и  в  том не могло быть беспорядка,  то всем сим адъютантам разрешены
разные должности и сорты дел,  по которым всякий должен был докладывать, а
чтобы знал о том и приезжий, то полицейский чиновник сказывал бы ему и то,
к  которому  именно  из  государевых  адъютантов  должен  он  будет  тогда
адресоваться.  Иных же  из числа чиновничейших приезжих велено было тотчас
же доставлять к  самому цесаревичу Александру Павловичу,  а  сей всех тех,
кто желал бы  видеть государя или имел до него нужду,  представлять тотчас
монарху.  Нельзя  довольно  изобразить,  какие  хорошие  действия  помогло
произвести сие  благодетельное учреждение и  сколь  многих судей побудит к
скорейшему разбирательству и решению дел и тяжбам".
     "К числу первейших деяний государя,  -  писал Болотов, - относилось и
попечение его о  том,  чтобы все повеления его не только исполняемы были в
точности,  но  и  скорее и  всюду были доставляемы.  Он умножил количество
курьеров сенатских,  как слух носился,  до 120 человек,  а сверх того, для
побуждения их к  скорейшей и  исправнейшей езде,  увеличил он и  жалованье
оных.  А  сие  произвело то  следствие,  что  никогда так скоро курьеры не
разъезжали, как в сие время, и от Петербурга до Москвы не более почти двух
суток,  если было надобно...  Словом,  никогда так  много курьеров во  все
стороны не рассылалось,  как в сие время, и никогда в такое короткое время
повеления  государские всюду  и  всюду  доставляемы не  были,  как  в  сей
достопамятный период".
     "Эти  первые  распоряжения поразили  петербугское общество.  До  него
доходили слухи о характере великого князя,  о его отношениях к матери и ее
политике,  и  жители Петербурга чуяли беду  с  начала нового царствования,
ожидая,  что все пойдет по-новому,  и так как старое было так приятно, что
от   нового  не  ожидали  ничего  хорошего.   Первые  распоряжения  нового
императора заставили всех подумать о том, как они глубоко в нем ошибались,
впрочем,  это  приятное  разочарование продолжалось недолго:  следовал ряд
распоряжений,  в  которых  высказался истинный характер нового  правителя.
Прежде всего из  забытой могилы отрыт был  император Петр  III,  гроб  его
поставили во дворце,  рядом с покойной императрицей, и они похоронены были
вместе,  как  будто они  скончались вместе.  Сопровождать гроб  императора
назначили и нашего знакомого Алексея Орлова..." - пишет В. О. Ключевский.
     В  своей  опочивальне,  в  богато  драпированной малиновым бархатом с
серебряным флером кровати,  в русском платье из серебряной парчи покоилось
тело императрицы.  "...По  обе  стороны и  вдоль всей кровати стояли шесть
кавалергардов с  карабинами на  плече,  у  обеих  дверей на  часах по  два
кавалергарда,  а  у ног,  также в нескольких шагах,  стояло четыре пажа...
Дежурили денно и  нощно при оном по восемь дам первых четырех классов и по
восемь  кавалеров при  отправлении ежедневного обряда божественной службы.
Допускаемы были к руке покойной императрицы всякого чина обоего пола люди,
кроме крестьян...  15  ноября тело покойной императрицы в  провожанье всей
императорской фамилии и  всех придворных дам  и  кавалеров из  опочивальни
было возложено в тронную залу для прощания с народом".
     И  как гром средь ясного неба последовал указ "О возложении годичного
траура по скончавшейся императрице и ее мужу императору Петру Федоровичу".
Сын решил соединить их вместе!
     Тело несчастного, всеми забытого императора пролежало тридцать четыре
года  в  скромной могиле  Невского монастыря.  Его  похоронили без  всяких
почестей, как простого смертного.
     "Павел вместе с  сыновьями перенес прах  отца  своего в  церковь сего
монастыря, и стоял он в оной несколько дней, покуда привезена была корона,
- сообщает Болотов. - ...Потом возложил на голову корону и, положив гроб в
другой,  серебряный,  с  пышною церемониею препроводил оный сам  с  детьми
своими во дворец.  Тут встречали его супруга,  его императрица с  дочерьми
своими и проводила его до катафалка".
     Обе гробницы были торжественно установлены на  катафалк,  и  начались
панихиды   до   "самого   дня   печальной  процессии  и   переноса  их   в
Петропавловский собор для погребения". 2 декабря в лютую стужу вдоль всего
Невского  проспекта  выстроились  гвардейские  полки.  Император,  великие
князья,   сенаторы  и  вельможи  сопровождали  катафалк,   покоившийся  на
орудийном лафете. Впереди траурной процессии с короной в руках шел Алексей
Орлов,  рядом с  ним,  еле передвигая ноги,  шествовал другой цареубийца -
князь  Барятинский.  Целый  час  подвергались они  насмешкам и  проклятиям
безжалостной толпы. Войдя в собор, Орлов покачнулся, прислонился к колонне
и, затем упав на колени, стал неистово молиться, не сдерживая рыданий.
     Любимец Петра III  Измайлов,  "сделавшийся  первым  соорудителем  его
несчастья",  и княгиня Дашкова отправляются в ссылку.  "Напротив,  - пишет
Болотов, - лица, оставшиеся преданными покойному императору, были отмечены
и   облагодетельствованы".  Барон  Унгерн-Стернберг,  генерал-майор  князь
Голицын,  генерал-майор  Андрей  Гудович,  служившие  "при  родителе   его
генерал-адъютантами",  были  произведены  в  генерал-аншефы  и  награждены
орденом Александра Невского.  Представитель императора Рунич был послан на
Урал,  "выразить  высочайшее доверие и милость тем,  кто некогда поддержал
Петра III".
     Иностранные   наблюдатели  отмечали   народную   радость   во   время
перезахоронения Петра III.
     "Восшествие на  престол  преемника Екатерины исследуемо было  крутыми
переворотами во  всех частях государственного управления",  -  отмечает И.
Дмитриев.


                          ЧїАїСїТїЬї ВїТїОїРїАїЯ
                         ________________________


                              Глава десятая

                        "РОМАНТИЧЕСКИЙ ИМПЕРАТОР"

                                           Царь - всего-навсего человек...
                                      Самое,  на  мой взгляд,  тягостное и
                                      трудное на свете дело - это достойно
                                      царствовать.

                                                                М. Монтень

                                            Говорили много   о   Павле  I,
                                      романтическом нашем императоре.

                                                                 А. Пушкин

     17 марта 1834 года А.  С.  Пушкин заносит в  дневник:  "Сидя втроем с
австрийским посланником и  его женою,  разговорился я  об 11-ом марте".  В
последние годы  поэт  все  больше занимался историей.  Уже  были  написаны
"Годунов" и  "История пугачевского бунта".  В  начале  апреля  этого  года
Пушкин писал Погодину:  "К Петру приступаю со страхом и трепетом, как вы к
исторической  кафедре".   Не   ослабевал  его   интерес  и   к   Павлу  I,
"романтическому  нашему  императору",  так  назвал  его  Пушкин.  Об  этом
свидетельствуют записи в дневнике и начатая трагедия "Павел I",  о которой
рассказывал он друзьям в 1828 году.
     Вот запись от 8 марта 1834 года:  "Жуковский поймал недавно на бале у
Фикельмон (куда я  не явился,  потому что все были в  мундирах) цареубийцу
Скарятина и заставил его рассказывать 11-е марта.  Они сели.  В эту минуту
входит  государь с  гр.  Бенкендорфом и  застает  наставника своего  сына,
дружелюбно беседующего с  убийцей его  отца!  Скарятин снял  с  себя шарф,
прекративший  жизнь  Павла  I".  Далее:  "На  похоронах  Уварова  покойный
государь следовал за гробом.  Аракчеев сказал громко (кажется, А. Орлову):
"Один  царь  здесь его  провожает,  каково-то  другой там  его  встретит?"
(Уваров один из цареубийц 11-го марта)".
     Запись  от  2  июня  1834  года:  "Вчера вечер  у  Катерины Андреевны
(Карамзиной).  Она едет в  Таицы,  принадлежащие некогда Ганнибалу,  моему
прадеду.  У  ней  был  Вяземский,  Жуковский и  Полетика.  Я  очень  люблю
Полетику. Говорили много о Павле I, романтическом нашем импера