ембергского  принца  Фридриха,
скончавшегося в Галаце спустя несколько недель после его прибытия в  армию
Потемкина.  Разговор  зашел  о странном случае,  который произошел с самим
Потемкиным. Он присутствовал на отпевании принца, и когда вышел из церкви,
то  вместо кареты ему подали вдруг погребальную колесницу,  приготовленную
для принца.  Потемкин в ужасе отшатнулся - он был чрезвычайно  мнителен  и
суеверен. А через два месяца он скончался.
     Павел встал, быстро прошел из угла в угол.
     - Это удивительно,  непостижимо,  -  с  волнением произнес он.  Потом
придвинул кресло ближе к Кутузову, сел и доверительно прошептал: - Михайло
Ларионович, со мной тоже произошел странный случай. Я вам не рассказывал?
     - Нет, Ваше Высочество.
     - Тогда слушайте.  Произошло это года три тому назад,  ранней весной.
Мы поздно засиделись с  Куракиным,  много говорили,  и  у меня разболелась
голова.  "Пойдем,  князь,  прогуляемся по набережной",  - сказал я. Вышли,
идем.  Впереди лакей,  за ним я, чуть дальше князь, а за ним другой лакей.
Было темно,  тихо. Идем молча. Вдруг вижу: слева в нише дома стоит высокий
человек, завернутый в плащ, шляпа надвинута на глаза. "Кто такой, - думаю,
- может,  гвардеец какой из  охраны?  Никого я  не вызывал".  Идем дальше,
поравнялись с  этим человеком,  и он неслышно пошел рядом со мной.  У меня
даже левый бок захолодило. "Кто это?" - спрашиваю я у Куракина вполголоса.
"Где,  ваше высочество?" -  "Идет слева от меня".  -  "Слева от вас стена,
никого нет",  - отвечает князь. Я коснулся рукой стены, а он не отстает. И
вдруг заговорил.  Голос глухой и  низкий.  "Павел!" -  "Что нужно тебе?" -
вспылил я.  "Бедный Павел! Бедный князь!" - "Кто ты?" - спрашиваю. "Кто я?
Я тот, кто принимает участие в твоей судьбе и кто хочет, чтобы ты особенно
не  привязывался к  этому миру,  потому что ты долго не останешься в  нем.
Живи по законам справедливости,  и  конец твой будет спокоен.  Бойся укора
совести;  для  благородной души  нет  более  чувствительного наказания.  А
теперь  прощай.  Ты  еще  увидишь  меня  здесь".  Человек  взмахнул рукой,
показывая на  площадь Сената,  мимо которой мы как раз проходили.  Он снял
шляпу и  улыбнулся,  я  узнал прадеда моего -  Петра Великого и вскрикнул.
"Что с вами, ваше высочество?" - спросил Куракин. Я промолчал и оглянулся:
прадед уже исчез.  Что удивительно,  на  том самом месте матушка поставила
ему памятник...  Что вы скажете об этом,  Михайло Ларионович?  -  спросил,
помолчав, Павел.
     - Не  следует  так  много  курить,   Ваше  Высочество.  Это  все  вам
померещилось, галлюцинация.
     Долго молчали. Павел закурил, прошелся по комнате, сел.
     - Как человек военный, Михайло Ларионович, - сказал он, меняя тему, -
что вы думаете о том,  чтобы упорядочить наше управление,  избежать многих
злоупотреблений,  ей присущих;  тут необходимо,  как в  армии,  предписать
всем,  что  должно делать.  Тогда  можно будет и  взыскивать с  каждого за
нерадивость.
     - Пожалуй, - согласился Кутузов, не желая вдаваться в подробности.
     Было  уже  совершенно темно,  когда,  откланявшись радушным хозяевам,
Кутузов выехал из Гатчины.  Всю дорогу размышлял он о  рассказе Павла и  о
его желании предписывать и строго взыскивать.
     Прошло  много  лет.  Аракчеев  действительно  вышел  в  люди  -  стал
петербургским генерал-губернатором.  Был не забыт и  Кутузов,  к  которому
император благоволил:  осенью 1799 года он  был назначен литовским военным
губернатором и инспектором войск в Финляндии.
     А  когда Павлу пришла в голову оригинальная мысль устраивать поединки
между  главами воюющих государств,  а  не  между  их  армиями,  он  назвал
Кутузова своим секундантом.
     В  числе немногих лиц Михаил Илларионович с  дочерью присутствовал на
последнем ужине императора 1 марта 1801 года.


     Секретарь императрицы Храповицкий утверждает, что еще в 1787 году она
впервые  заговорила о  лишении  сына  престола  в  пользу  любимого  внука
Александра.
     В  1793 году после женитьбы Александра слухи о  намерении императрицы
лишить  сына  престола возобновились.  В  письме  к  французскому философу
Гримму от  14  августа 1792 года она  признавалась:  "Сперва мой Александр
женится, а там со временем и будет коронован со всевозможными церемониями,
торжествами  и  народными  празднествами".  Воспитатель Александра  Лагарп
рассказывал,  как  его  пытались  заставить  подготовить сына  царствовать
вместо отца.
     В  1794 году Екатерина обратилась в  Совет с предложением лишить сына
престола,  "ссылаясь на  его нрав и  неспособность".  И  только возражения
некоторых членов Совета,  напомнивших ей, что "отечество привыкло почитать
наследником с  давних лет ее  сына",  не позволили Екатерине сделать столь
решительный  шаг.   Английский  посол   Уитворт   сообщал   в   Лондон   о
распространении  этих  слухов  и  добавлял:  "Впрочем,  я  не  думаю,  что
императрица зайдет так далеко; она хорошо знает Россию и поймет, что столь
произвольное действие в  такое время сопряжено с  некоторыми опасностями".
Но  Екатерина не  отступает и  в  следующем году посвящает в  свои замыслы
Александра. Он категорически возражает против намерения императрицы: "Если
верно,  что хотят посягнуть на права отца моего,  то я сумею уклониться от
такой несправедливости", - заявляет он.
     Императрица пытается склонить на  свою  сторону  и  Марию  Федоровну,
предлагая ей убедить мужа в необходимости отречься от престола и подписать
соответствующий документ.  Растерявшаяся  цесаревна  отказалась  от  этого
плана,  но  не  посмела открыть мужу столь страшного в  ее  глазах умысла.
После  кончины Екатерины II  Павел  Петрович обнаружил в  ее  бумагах этот
документ и  стал подозревать жену в сговоре с матерью,  что стало одной из
причин их будущего разлада.
     М. А. Фонвизин в своих воспоминаниях писал, что уже был подписан указ
об  устранении  Павла  и  возведении  на  престол его сына,  хранившийся у
Безбородко,  который должен был опубликовать  его  в  день  тезоименитства
императрицы 26 ноября 1796 года.
     Сергей Михайлович Голицын рассказывал: "По смерти императрицы кабинет
ее  был опечатан несколько дней.  По распоряжению императора великий князь
Александр,  А.  Б.  Куракин и Ростопчин разбирали бумаги. Втроем они нашли
дело о Петре III,  перевязанное черной ленточкой, и завещание Екатерины об
устранении Павла Петровича. Вступавшего на престол Александра Павловича до
его  совершеннолетия  регентшей  назначалась  Мария  Федоровна.  Александр
Павлович по прочтении указа взял с  Куракина и Ростопчина клятву,  что они
об этом завещании умолчат, и бросил его в топившуюся печку. По возвращении
к  Павлу Петровичу он спросил их,  что они нашли.  Они сказали ему.  Потом
спросил:  "Нет ли  чего обо  мне?"  -  "Ничего нет",  -  ответил Александр
Павлович. Тогда Павел перекрестился и сказал: "Слава Богу!" В этом же духе
говорят Саблуков и  Энгельгардт.  А.  Брикнер несколько иначе  сообщает об
этом событии:  "Павел вдвоем с  Безбородко разбирал бумаги императрицы.  В
руках  у  него  оказался пакет с  надписью:  "Вскрыть после моей  смерти в
Совете".   Павел  догадался,  что  в  нем,  и  вопросительно  взглянул  на
Безбородко.  Тот молча указал рукой на топившийся камин.  Эта находчивость
Безбородко, одним движением руки отстранившего от Павла тайну, сблизила их
окончательно.  Павел  Безбородко облагодетельствовал.  Можно  думать,  что
такое завещание было,  и  его  исчезновение тем  или  иным путем не  может
считаться выдумкой.  Императрица не  могла  ожидать столь  скорой кончины,
потому не трудно объяснить себе, что она откладывала обнародование решения
вопроса о престолонаследии".
     Действительно,  Безбородко получил огромные пожалования и награды:  в
день коронации - титул князя, 30 тысяч десятин земли и 6 тысяч душ.


                                  * * *

     Слухи о решении Екатерины II широко распространились в обществе.  Вот
что  записал в  своем дневнике по  этому поводу А.  Т.  Болотов,  человек,
далекий  от  дворцовых  интриг,  находившийся в  это  время  в  Московской
губернии:  "Может быть, все сие случилось еще к лучшему и что Провидение и
Промысел  Божеский  восхотел  оказать  тем  особливую  ко  всем  россиянам
милость,  что устроил и расположил конец всей великой монархини точно сим,
а не иным образом...  Носившаяся до того молва, якобы не намерена она была
оставить престол свой своему сыну,  а  в  наследники себе назначила своего
внука,  - подавала пример многим опасаться, чтоб чего-нибудь подобного при
кончине государыни не воспоследовало".
     Эти слухи доходили до  Павла,  вызывая его раздражение и  ненависть к
матери. "По природе вспыльчивый и горячий, Павел был очень раздражен своим
отстранением от престола,  который,  согласно обычаю посещаемых им дворов,
он  считал своим  законным достоянием",  -  писал беспристрастный очевидец
событий.
     В  уме  Павла  воскресали с  новой  силой  тяжелые воспоминания давно
прошедших событий,  те терзавшие его призраки,  о  которых Мария Федоровна
упоминает  в   одном  из   своих  писем.   Из  него  стало  вырабатываться
своеобразное воплощение нового Гамлета,  неумолимого судьи за  совершенное
некогда  злое  дело.   Все  эти  тяжелые  думы  "преисполненного  желчи  и
негодования  цесаревича  прикрывались  наружным  видом  полной  покорности
матери,  под  которым,  однако,  таились бессильная злоба  и  нетерпеливое
ожидание часа возмездия".
     Французский посол  Сегюр,  проживший в  Гатчине два  дня  перед своим
возвращением во  Францию в  1789  году,  вспоминал:  "История всех  царей,
низложенных с  престола или  убитых,  была  для  него  мыслью,  неотступно
преследовавшей его и  ни  на  минуту не  покидавшей его.  Эти воспоминания
возвращались,  точно  привидение,  которое,  беспрестанно  преследуя  его,
сбивало его ум и затемняло его разум...  Печальная судьба отца пугала его,
он постоянно думал о ней, это была его господствующая мысль".
     Состояние Павла В. О. Ключевский назвал "нравственной лихорадкой". Он
"...становился  все  более  мрачным,   подозрительным  и  раздражительным;
воображение наполнялось призраками,  малейшее  противоречие вызывало гнев,
повсюду  чуял  революционный дух;  во  всех  недостаток  уважения  к  себе
подозревал.  Этому,  кроме плана о  престолонаследии,  содействовали ужасы
революции во  Франции и  свирепые вопли  эмигрантов,  вроде  Эстергази,  о
подавлении революции кровью и железом, столкновения с людьми Екатерины".
     Обманутый в  надеждах и  осмеянный,  он  искал  уединения и  думал  о
смерти.  Его гнетет мысль,  что жить осталось мало, а беспорядков безмерно
много.  "...Все  усилия его  ума обратились на  досужую критику того,  что
делалось в России;  в Петербурге у него было слишком много врагов, слишком
много личных неприятностей,  чтобы он  мог  оторвать свою нервную мысль от
столицы.   Критике  его  подвергалось  все:  внешняя,  как  и  внутренняя,
деятельность  правительства,   управление,  как  и  социальные  отношения.
Разбирая  все  это,  он  постепенно развивал свой  план  управления;  один
преобразовательный проект за другим являлись в  его голове без достаточной
продуманности,  без практической подготовки, средств для которых не было у
великого  князя.  Благодаря  этим  продолжительным  и  тревожным  помыслам
великий  князь  постепенно впал  в  то  состояние,  которое можно  назвать
нравственной лихорадкой;  чем  больше жила мать,  тем сильнее росло в  нем
нетерпение заменить ее;  чем  хуже  шли  дела,  тем  сильнее  желалось ему
направить их на новый путь,  а деятельность правительства в последние годы
царствования Екатерины давала  обильный материал для  такой  беспокойной и
желчной  критики.  Царствование  Екатерины  кончилось  почти  банкротством
экономическим,  как  и  нравственным...  Понятно состояние нервов великого
князя в  минуту,  когда в  ноябре 1796 года донесли об  ударе,  поразившем
императрицу. Теперь для него открывалось широкое поле деятельности, ибо он
знал, что акт, какой задумывала Екатерина, не был составлен, а удар, лишив
ее языка, отнял у нее возможность устно изъявить свою волю".


                                  * * *

                                             Нужно льстить ей. Тщеславие -
                                        ее идол;  успехи и угодничество ее
                                        испортили.

                                                        Иосиф II - Кауницу

     Ей  нравилось,  когда ее  называли Минервою,  и  оды Державина вполне
соответствовали ее  вкусу.  "Она постоянно и  сильно нуждалась в  похвале.
Мысль  о  неудаче  была  для  нее  самой  тяжелой".  Отдавая  ей  должное,
современники в  то  же  время  глубоко  осуждали  обстановку  лицемерия  и
низкопоклонства,  царившую при дворе:  "...ее окружали льстецы,  на каждом
шагу восхвалявшие ее действия и  тем самым способствовавшие развитию в ней
тщеславия и самолюбия". До последних дней Екатерина II продолжала работать
в своем обычном, весьма напряженном режиме. За несколько недель до кончины
она  писала  Гримму,  что  "занята  громадным  законодательным трудом,  от
влияния  которого  на  нравы  всего  народа  можно  ожидать  самых  важных
результатов...".
     В  конце  августа 1796  года,  возвращаясь от  Нарышкиных,  Екатерина
увидела звезду,  "ей  сопутствовавшую,  в  виду  скатившуюся",  и  сказала
Архарову:
     - Вот вестница скорой смерти моей!
     - Ваше величество всегда чужды были примет и предрассудков, - ответил
он.
     - Чувствую  слабость  сил  и  приметно  опускаюсь,  -  возразила  ему
Екатерина. Последнее время ходила она с трудом, особенно по лестницам.
     4 ноября вечером был так называемый "малый Эрмитаж" - небольшой прием
самых  приближенных вельмож.  А.  Брикнер писал,  что  "императрица весело
беседовала с некоторыми из них и радовалась отступлению французских войск.
Много  говорила о  кончине сардинского короля  и  забавлялась шутками Льва
Нарышкина.  На  следующее утро  Екатерина встала,  по  обыкновению,  рано,
оделась,  выпила  кофе,  поговорила с  Зубовым  и  ушла  в  свой  кабинет.
Занималась с секретарями,  потом пошла в гардероб, где, по обыкновению, не
оставалась более десяти минут. Так как в продолжение с лишком получаса она
не выходила,  камердинер обеспокоился и  решился идти в гардероб.  Отворив
дверь,  он нашел императрицу в  бессознательном состоянии на полу.  С  ней
сделался паралич.  Через несколько часов ее не стало. Современники считают
выгодным для  Павла,  что  императрица в  минуты  припадка не  приходила в
сознание".
     "В памяти ярче выступает то,  за что ее следует помнить, чем то, чего
не  хотелось бы вспоминать",  -  так подытоживает В.  Ключевский правление
Екатерины II.
     "Как странна наша участь,  - писал по поводу смерти Екатерины II Петр
Вяземский.   -  Русский  силился  сделать  из  нас  немцев,  немка  хотела
переделать нас в русских".
     "Петр россам дал тела, Екатерина - души", - сказал поэт.


                              Глава девятая

                               В ПЕРВЫЕ ДНИ

                                               Павел вступил на престол  с
                                          силами    нерастраченными,    но
                                          расстроенными по вине несчастных
                                          противоречий его положения.

                                                             В. Ключевский

     Загоняя лошадей, мчались курьеры в Гатчину, чтобы сообщить 42-летнему
наследнику престола  об  апоплексическом ударе,  поразившем его  мать.  Но
первым эту весть принес Николай Зубов.
     Когда Павлу доложили, что приехал Зубов, он спросил:
     - Много ли Зубовых приехало?
     - Один.
     - Ну с одним-то мы справимся, - ответил Павел.
     По-видимому,  он  приготовился к  худшему  -  обманутый и  осмеянный,
наследник с 12 сентября не покидал Гатчины и не виделся с матерью.
     В этот день великий князь с супругой обедали на Гатчинской мельнице в
пяти  верстах  от  дворца.  Они  рассказывали  Плещееву,  Кушелеву,  графу
Виельгорскому и камергеру Бибикову о случившемся с ними этой ночью:
     "Наследник   чувствовал   во    сне,    что    некая    невидимая   и
сверхъестественная  сила  возносила  его  к   небу.   Он  часто  от  этого
просыпался,  потом засыпал и опять был разбужен повторением того же самого
сновидения; наконец, приметив, что великая княгиня не почивала, сообщил ей
о  своем сновидении и  узнал,  к  взаимному их удивлению,  что и она то же
самое видела во сне и тем же самым несколько раз была разбужена".
     По дороге в столицу Павел Петрович встретил Ф.  В. Ростопчина и очень
ему обрадовался.  Проехав Чесменский дворец,  они вышли из кареты.  Стояла
тихая, слегка морозная лунная ночь. Павел молча смотрел на летящие облака,
и Ростопчин увидел,  что "глаза его наполнились слезами и даже текли слезы
по лицу".  Федор Васильевич,  в волнении забыв об этикете,  схватил его за
руку и произнес:  "Государь,  как важен для вас этот час!" Павел очнулся и
ответил:  "Обождите,  мой  дорогой,  обождите.  Я  прожил сорок два  года.
Господь меня  поддержал;  возможно,  он  даст  мне  силы  и  разум,  чтобы
выполнить предназначение,  им  мне  уготованное.  Будем  надеяться на  его
милость".


     Когда он стремительно вбежал на второй этаж,  мать еще дышала.  Перед
ней, склонившись, стоял врач Роджерс. Увидев Павла, все пали ниц.
     - Встаньте,  я вас не забуду,  все останется при вас, - быстро сказал
он и бросился к матери.  Она была без сознания. Он прикоснулся губами к ее
лбу и медленно поднялся.  Тотчас же к нему бросился караульный гвардейский
капитан Талызин:
     - Поздравляю, Ваше Величество, императором России!
     - Спасибо,  капитан,  жалую тебя орденом святой Анны, - скороговоркой
выпалил Павел, пытаясь отнять руку от лобызавшего ее капитана.
     Вдруг Платон Зубов покачнулся и  упал;  кто-то бросился хлопотать над
фаворитом,  лежавшим в  обмороке.  Гофмаршал Колычев,  боясь  вызвать гнев
Павла,  повернулся к Зубову спиной и отошел в угол.  Подавая Зубову стакан
воды, государь обрушился на незадачливого царедворца:
     - Ах,  неблагодарный.  Ты  ли не взыскан был сим человеком?  Ты ли не
обязан ему всею благодарностью? Поди, удались от моих взоров!
     Екатерина II  скончалась вечером 6  ноября 1796  года,  не  приходя в
сознание.  Современники уверяют, что "наследник престола выказал искреннюю
и  глубокую горесть при виде боровшейся со смертию Екатерины".  Тридцать с
лишним часов продолжалась ее  смертная агония -  предсмертный ее  стон был
слышен в соседних домах.
     В  начале двенадцатого в дворцовой церкви сенаторам и сановниками был
зачитан манифест о  кончине Екатерины II  и  начале  нового  царствования.
Присяга закончилась в третьем часу, а в девять - император в сопровождении
Александра едет по улицам города показаться жителям столицы. В одиннадцать
он  присутствует  на  разводе  гвардии,   затем  мчится  навстречу  своему
кирасирскому полку,  которым командовал,  будучи наследником. Вызванный по
тревоге  полк  встретил  императора  бурными  поздравлениями и  выражением
восторга. Павел принял присягу и поздравил полк с производством в гвардию.
     Чопорный и  тихий  дамский Зимний дворец совершенно преобразился:  по
его  широким мраморным лестницам,  гремя палашами,  бегали взад  и  вперед
офицеры,  пахло кожей и  табаком.  "Тотчас все приняло иной вид,  зашумели
шарфы,  ботфорты,  тесаки, - писал Г. Р. Державин, - и будто по завоеванию
города ворвались в покои везде военные люди с великим шумом".
     "В этот же день император заводит новый порядок при дворе: теперь все
сановники с  шести часов утра должны быть на съезжем дворе;  в шесть часов
приезжали уже великие князья, и с того времени до самых полдней все д