едующий текст: "Копия с
копии (подлинник на  французском языке сгорел в  числе прочих исторических
материалов в ризнице Кувинской церкви Коми-Пермяцкого округа в 1918 году).
Материалы,  по свидетельству товарищей Теплоуховой Н. А. и др., собирались
графом С. А. Строгановым в бытность его в Куве и Лологском краю".
     Письмо  императора  Павла  I  графу  Ростопчину  Федору  Васильевичу.
С.-Петербург, 15 апреля 1800 года - в Москву (перевод с французского):
     "Дражайший Федор  Васильевич.  Граф  Алексей  Андреевич  передал  мне
составленный Вами  прожект  изменения  пункта  6  Мальтийского регламента:
вторая часть изложенного Вами,  мне  кажется,  -  ужасное решение вопроса.
Сегодня  для  меня  священный  день  памяти  в  бозе  почившей  государыни
цесаревны Натальи Алексеевны,  чей светлый образ никогда не  изгладится из
памяти моей до моего смертного часа.  Вам, как одному из немногих, которым
я  абсолютно доверяю,  с  горечью  признаюсь,  что  холодное,  официальное
отношение ко  мне цесаревича Александра меня угнетает.  Не  внушили ли ему
пошлую басню о происхождении его отца мои многочисленные враги.  Тем более
это  грустно,  что  Александр,  Константин и  Александра мои кровные дети.
Прочие же?..  Бог весть!  Мудрено,  покончив с женщиной все общее в жизни,
иметь  еще  от  нее  детей.  В  горячности моей  я  начертал манифест:  "О
признании сына  моего Николая незаконным",  но  Безбородко умолил меня  не
оглашать его.  Но все же Николая я мыслю отправить в Вюртемберг "к дядям",
с  глаз  моих:  гоффурьерский ублюдок не  должен быть  в  роли российского
великого князя - завидная судьба! Но Безбородко и Обольянинов правы: ничто
нельзя изменить в тайной жизни царей, раз так предопределил Всевышний.
     Дражайший граф, письмо это должно остаться между нами. Натура требует
исповеди, а от этого становится легче и жить и царствовать. Пребываю к Вам
благосклонныйї Пїаївїеїл".
     "Понятно,  что  приведенный  документ,  по  утверждении  неизвестного
копииста,  является тем  самым письмом Павла I  к  Ростопчину,  о  котором
вспомнил фон Бригген, - пишет Эйдельман. - Однако анализ текста вызывает к
нему  сильное недоверие.  Скорее всего это  сочинение,  стилизованное "под
Павла I" и созданное после 1925 года.  Как отмечалось,  документ опирается
как раз на  те  строки воспоминаний Бриггена,  которые впервые появились в
июньском номере "Былого" за указанный год..."
     Недоверие  к  приведенному  письму  не  разрешает,   однако,  загадку
подлинного  послания  Павла  к  Ростопчину.  Кроме  свидетельства Бриггена
сведения о  том же документе находились в  руках Н.  К.  Шильдера.  В  его
архиве  хранится  следующая  запись  некоего  Д.  Л.,  родственника Ф.  В.
Ростопчина (речь идет  об  изгнании Ростопчина со  службы 20  февраля 1801
года):  "Ростопчин,  человек  желчный,  был  глубоко уязвлен незаслуженною
немилостию.  Он  был искренне предан Павлу и  не раз ему оказывал услуги и
государственные и семейные. Между последними нужно заметить, что Ростопчин
часто  умерял  порывы  Павла  в  отношении к  императрице и  императорской
фамилии и  даже  успел однажды отстранить намерение государя разлучиться с
супругой и  детьми.  В то время это ходило как слух,  поныне сохранилось о
том  в  императорской фамилии  темное,  ничем  не  доказанное и  ничем  не
опровергнутое предание".
     "Возможно,  письмо Павла  Ростопчину вроде  того,  которое только что
приводилось,  действительно существовало,  - продолжает Эйдельман. - Между
прочим,  в том же архиве Шильдера имеется запись о холодности Александра I
к своему двоюродному брату принцу Евгению Вюртембергскому.  "Не к этому ли
обстоятельству,   -   спрашивал  Шильдер,   -  относятся  семейные  услуги
Ростопчина, о которых упомянуто".
     А.  Ф.  Воейков так  характеризует Ф.  В.  Ростопчина:  "Ума острого,
памяти удивительной,  образованный, словолюбивый, но гибкий царедворец, он
раболепствовал, хотя способен был к великим делам..."
     "При  других обстоятельствах и  другой обстановке жизни  мы  могли бы
иметь в Ростопчине писателя замечательного и первостепенного,  -  писал П.
Вяземский.  -  ...Не будь он так страстен, запальчив в мнениях и суждениях
своих,  он был бы отличный дипломат.  Продолжал бы он военную службу,  он,
без сомнения,  внес бы  в  летописи наши имя храброго,  распорядительного,
энергичного военачальника".
     Как  же  случилось,  что  такой человек,  безусловно преданный Павлу,
попал в опалу и был "изгнан со службы"?
     Ростопчин  пал  жертвой  собственной подозрительности и  вероломства,
способствуя отставке  Панина.  Опала  Панина  повлекла за  собой  и  опалу
Ростопчина, как говорится, "не рой яму другому - сам в нее попадешь".


     Панин в письме к барону Крюденеру от 17 ноября 1800 года так объяснял
свою  отставку:  "Из  перлюстрации донесения прусского посла графа Мози  к
королю  Фридриху  Вильгельму III  узнали,  что  прусскому  дипломату  было
известно неодобрение Паниным резких мер,  принятых Павлом против Англии, и
это вызвало раздражение Павла".
     Ростопчин  ловко  использует представившуюся ему  возможность нанести
удар  сопернику -  он  сообщает Панину о  неудовольствии императора в  тот
момент,  когда вице-канцлер собирается на обед с иностранными послами.  На
вопрос Павла,  как  воспринял Панин его внушение,  Ростопчин ответил,  что
"Панин  весело  обедает  с   послами  после   объявленного  ему   царского
неудовольствия".
     2 ноября на утреннем докладе император спросил фон Палена о Панине. О
содержании их  беседы и  последующих событиях И.  М.  Муравьев-Апостол так
писал Воронцову в  Лондон:  "Генерал Пален,  чьи связи с графом Паниным не
остались не замеченными сувереном,  вошел в  кабинет императора,  и первым
вопросом его величества было:  видел ли  Пален Панина и  весел ли тот?  "Я
видел Панина,  -  отвечал военный губернатор, - но я его не нашел веселым.
Ваше величество может быть уверенным, что тому, кто имел несчастье навлечь
на себя вашу немилость,  не придет в голову веселиться". - "Он римлянин, -
сказал император. - Ему все равно".
     "Пален пытается,  не раскрываясь, защитить союзника. Царь находит три
недостатка у Панина: педантичность, систематичность, методичность". Пален:
"Не разбираюсь в политике:  дело солдата - драться. Но слыхал, что метод и
система совсем небесполезны в  делах!" Император перебил Палена и спросил,
намерен ли Панин теперь давать бал. "Я не знаю, - отвечал губернатор, - но
мне кажется, что Панин не мечтает ни танцевать, ни видеть танцующих". "Ему
все равно, - воскликнул император, - он римлянин".
     Отставка Панина последовала в  два приема:  15 ноября было объявлено:
"...вице-канцлеру  Панину  присутствовать  в  Правительствующем сенате,  в
иностранной коллегии его  заменит С.  А.  Колычев".  А  в  начале  декабря
"Панину велено было ехать в деревню".
     Павел  сначала  согласился на  просьбу  Панина  "задержаться здесь  в
течение трех или четырех месяцев,  пока не родит его жена",  Софья Панина,
однако  Ростопчин находит  еще  какой-то  повод  для  усиления  опалы.  А.
Муравьев-Апостол сообщал Воронцову,  что  Панин "с  отвращением" отнесся к
предложению (вероятно, Палена) просить о помощи фаворитку Гагарину.
     В  конце  декабря  Н.  П.  Панин  покинул  столицу и  выехал  в  свое
смоленское  имение  Дугино.  Софье  Владимировне  Паниной  было  разрешено
поселиться в Петровско-Разумовском, близ Москвы.
     Но на этом дело с Паниным не закончилось.  Ростопчин не оставляет без
внимания опального вице-канцлера и,  пользуясь своим положением начальника
почт,  перлюстрирует его  переписку.  И  вот  однажды  в  руки  Ростопчина
попадает весьма  любопытное послание за  подписью "Р",  очень  похожей  на
панинскую роспись.  В письме была фраза:  "Я видел нашего Цинцинната в его
поместье" -  и говорилось о тетке Панина.  Решив, что Панин посетил своего
опального  приятеля  фельдмаршала  князя   Репнина,   а   строки   письма,
посвященные "тетке Панина",  являются шифром, Ростопчин докладывает Павлу,
что Панин не унимается".
     В  этот же  день генерал-губернатору Салтыкову в  Москву отправляется
собственноручное уведомление императора:  "Открыл я,  граф  Иван Петрович,
переписку гр.  Панина,  в  которой  титулует он  кн.  Репнина Цинцинатусом
(знатное лицо,  живущее в уединении от суеты.  -  Авт.), пишет о некоторой
мнимой тетке своей (которой у него,  однако ж, здесь никакой нет), которая
одна только из  всех нас на свете душу и  сердце только и  имеет,  и  тому
подобные глупости. А как из сего я вижу, что он все тот же, то и прошу мне
его сократить,  отослав подале,  да отвечать, чтоб он вперед ни языком, ни
пером не врал. Прочтите ему сие и исполните все".
     Панина вызвали,  но он объявил, что письмо не его. Гнев царя, искусно
разжигаемый Ростопчиным,  разрастается,  и 7 февраля в Москву отправляется
фельдъегерь с "собственноручным повелением": "В улику того и тому, о чем и
с  кем дело было,  посылаю к  вам копию с  перлюстрированных Панина писем,
которыми извольте его  уличить.  И  как я  уже дал вам и  без того над ним
волю, то и поступите уже по заслугам и так, как со лжецом и обманщиком..."
     Оказалось,   что  письмо,  наделавшее  столько  шума,  написано  было
чиновником   министерства   иностранных   дел   П.    И.   Приклонским   к
Муравьеву-Апостолу  -   о  посещении  им  Панина  в  Петровско-Разумовском
(Цинцинатуса). Приклонский был близок к Тутолминым (тетке Панина), Орловым
и  к Муравьеву.  Благодаря последнему и Кутайсову,  конечно не без участия
Палена,  об  этом становится известно императору.  Он  приходит в  ярость:
"Ростопчин чудовище! Он хочет делать из меня орудие своей личной мести, ну
так я же и постараюсь, чтобы она обрушилась на нем самом!"
     За клевету следует расплата - Ростопчин был отстранен и выслан в свое
подмосковное имение Вороново.  В  официальном сообщении от 20 февраля было
сказано:  "Ростопчин по прошению уволен от всех дел,  причем кн.  Куракину
повелено вступить опять в  должность по  званию вице-канцлера,  сверх того
генералу от кавалерии фон дер Палену присутствовать в коллегии иностранных
дел  с  сохранением должности санкт-петербургского военного  губернатора и
начальствовать над почтовой частью". 16 февраля Панину разрешается въезд в
обе  столицы.  Ростопчин проиграл себя  и  своего  императора -  последнее
серьезное препятствие на пути заговора было разрушено.
     "Пален коварно подготовлял гибель императора,  - писала осведомленная
В.  Н.  Головина,  - надеясь удалить Ростопчина, представлявшего серьезное
препятствие для  жестокого преступления,  задуманного им,  он  решился сам
сделать последнюю попытку, чтобы вооружить императора против Ростопчина".
     К  руководству заговором приходит всесильный Пален,  готовый  на  все
ради  достижения поставленных целей.  Перед  отъездом  Ростопчин  пытается
получить аудиенцию,  но раздраженный Павел его не принял.  Тогда Ростопчин
пишет отчаянное письмо Кочубею в  надежде,  что оно попадет к  Александру:
"Составилось общество великих интриганов во  главе Палена,  которые желают
прежде всего разделить мои должности,  как ризы Христовы,  и  имеют в виду
остаться в  огромных барышах,  устроив английские дела.  Они видят во  мне
помеху".
     Но Александр не внял предупреждению - несколько дней назад он уже дал
согласие на регентство под честное слово Палена,  что жизнь его отца будет
сохранена.


                           Глава четырнадцатая

                                   СЫН

                                              Властитель слабый и лукавый.

                                                                 А. Пушкин

     Его  рано оторвали от  матери -  любвеобильная бабка не  чаяла в  нем
души,  обнаружив  незаурядный  педагогический талант  и  нежное  сердце  -
свидетельства поздней материнской любви.
     Она отдавала любимцу массу свободного времени и энергии. "С первых же
дней  жизни  Александра мы  видим  его  в  обстановке,  вполне  отвечающей
требованиям разумной общей  и  детской  гигиены  с  замечательно вдумчивым
взглядом  на  задачи  физического и  нравственного воспитания  и  с  таким
твердым,  неуклонным и  уверенным  применением этих  взглядов,  что  можно
подумать,  будто Екатерина весь свой век занималась воспитанием детей",  -
писал В. Ключевский.
     Составленные ею  правила  регламентировали умственное и  нравственное
воспитание,  одежду и питание внука. "Азбука бабушки", составленная из 211
нравоучительных  эпизодов  из  русской  и  мировой  истории,  должна  была
пробудить в нем высокие устремления и чувства.
     Когда  внуки  подросли  (через  два  года  та  же  участь  постигла и
Константина),  встал вопрос о  воспитателях.  Первым из них стал швейцарец
полковник    Лагарп,    рекомендованный   Екатерине   философом   Гриммом.
Республиканец,   поклонник  новых  идей,   он  и  в  жизни  был  человеком
справедливым   и   неподкупным.    Впоследствии   Александр   неоднократно
подчеркивал, что всем, что есть в нем хорошего, он обязан Лагарпу.
     "Он начал читать с великими князьями латинских и греческих классиков:
Демосфена, Плутарха, Тацита; английских и французских историков, философов
и публицистов:  Локка,  Гиббона,  Руссо,  Мабли и т.  д.  Во всем,  что он
говорил  и  читал  своим  питомцам,   шла  речь  о  могуществе  разума,  о
человеческом благе,  о  договорном происхождении государства,  о равенстве
людей,  о справедливости, больше и настойчивее всего о свободе человека, о
нелепости и вреде деспотизма... Но главное - высокие нравственные качества
самого учителя действовали на  Александра не менее сильно,  чем те знания,
которые передавал он своему воспитаннику в течение одиннадцати лет".
     Учителем русского языка,  истории и нравственной философии был выбран
Михаил Никитич Муравьев, весьма образованный и уважаемый человек, неплохой
писатель и  член многих академий.  Его  сыновья Матвей,  Сергей и  Ипполит
станут декабристами,  а он -  товарищем министра просвещения и попечителем
Московского университета.  "С  характером  благородным и  возвышенным,  он
сочетал любовь  к  изящной словесности" и  немало содействовал Карамзину в
написании "Истории государства Российского".
     Математику  преподавал известный  математик  Массон,  а  географию  -
знаменитый натуралист и путешественник Лаплас.  Общий надзор по воспитанию
был  поручен Н.  И.  Салтыкову,  одному  из  вельмож екатерининской школы,
который "знал твердо только одно -  как жить при дворе,  делал, что скажет
жена, и подписывал, что подаст секретарь".
     "Александра учили,  как чувствовать и  как держать себя,  и не учили,
как мыслить и  как действовать;  ему не задавали ни житейских,  ни научных
вопросов,  которые он разрешил бы сам,  ошибаясь и поправляясь; ему на все
давали готовые ответы, политические и нравственные догматы..."
     Ему  не  исполнилось и  16  лет,  когда  Екатерина,  твердо  решившая
отстранить сына  от  престола,  женила  Александра на  баденской принцессе
Елизавете Алексеевне.  А женитьба,  как повелось, конец учению. "С тех пор
всякие систематические занятия прекратились,  -  пишет А.  Чарторыйский, -
никто даже не советовал ему заняться чем-нибудь. Александр, будучи великим
князем,  не прочел до конца ни одной серьезной поучительной книги". Теперь
его окружают "либо глупцы, либо вертопрахи, либо молодые люди, о которых и
сказать нечего".
     С  грузом античного образования и  новейших идей Александр вступает в
жизнь.  "Она его  встретила не  то  чтоб сурово,  а  как-то  двусмысленно.
Бабушкин внук,  он  был  вместе с  тем сыном своего отца и  встал в  очень
неловкое положение между отцом и бабушкой". То были два двора, два мира. В
Гатчине  Александр слушал  воинские команды,  суровые  слова,  а  вечером,
вернувшись в Петербург, попадал в салон императрицы. "Вращаясь между двумя
столь непохожими дворами,  Александр должен был жить на  два ума,  держать
две  парадные физиономии,  кроме  ежедневной домашней...  Какая  школа для
выработки натянутости,  осторожности, скрытности, неискренности, и как она
мало  была похожа на  аудитории Лагарпа и  Муравьева!.."  Такие условия не
могли   выработать  открытого  характера.   Его   обвиняли  в   двоедушии,
притворстве,  в наклонности казаться, а не быть. Несправедливо. "Александр
не имел нужды притворно казаться тем,  чем хотел быть,  он только не хотел
показаться тем, чем он был на самом деле", - считает В. О. Ключевский.
     "Природа одарила его добрым сердцем,  светлым умом,  но  не  дала ему
самостоятельности характера,  и  слабость эта,  по  странному противоречию
превращалась в  упрямство.  Он  был добр,  но  при этом злопамятен;  он не
казнил  людей,  а  преследовал их  медленно  со  всеми  наружными  знаками
благоговения и  милости;  о нем говорили,  что он употреблял кнут на вате.
Скрытность и  притворство внушены были ему -  и  кем?  -  воспитателем его
Лагарпом,  образом жизни и  Екатериной II" -  так писал об Александре I В.
Греч.
     Двусмысленность его  положения  усугублялась  еще  и  желанием  бабки
отстранить сына  от  престола.  И  хотя  Александр категорически отказался
посягнуть на права отца,  отношения их были полны недоверия: "Они оба были
не правы, и оба не виноваты".
     Со   смертью  Екатерины  кончилась  эта   двусмысленная  жизнь,   она
заполнилась  однообразными,   но   очень  суровыми  тревогами.   Александр
назначается военным губернатором и  шефом Семеновского полка.  К  отцу  он
испытывает чувство симпатии и уважения, особенно в первые дни, когда подул
ветер перемен.  Но и побаивается его, опасаясь всякого рода упущений среди
многих дел,  ему поручаемых. Это держит его в постоянном напряжении и даже
в  страхе что-то  сделать не  так  и  вызвать недовольство раздраженного и
требовательного отца.
     "Александр,  -  пишет Саблуков,  -  будучи близорук и туг на ухо, тем
более опасался сделать ошибку и  не  спал из-за  этого ночей.  Оба великих
князя  ужасно  боялись  отца  и,   если  казался  сколько-нибудь  сердитым
последний, бледнели, как мертвецы, и дрожали, как осиновые листья".
     В.  О.  Ключевский:  "Он не  вынес ни привычки,  ни любви к  процессу
труда,  отсюда идиллический взгляд на  ход людских дел...  Он  не  знал ни
степени опасности врагов,  ни степени силы препятствий; его первые попытки
обыкновенно охлаждались,  неудачи вызывали досаду, но досаду не на себя, а
на  жизнь  и  людей.   Нерешительность,   происходившая  от  испуга  перед
препятствиями,  сопровождалась унынием, наклонностью опускать руки, легкою
утомляемостью...  18 лет от роду великий князь уже чувствовал себя усталым
и мечтал о том,  как бы впоследствии,  отрекшись от престола, поселиться с
женой на берегу Рейна и  вести жизнь частного человека в обществе друзей и
в изучении природы.  Досада,  неудачи,  преждевременное утомление вызывали
раздражение,  и  Александр чем дальше,  тем нетерпеливее относился к своим
неудачам и к возражениям,  какие он встречал в своих сотрудниках.  Это все
вытекало из коренного недостатка,  я не скажу природы, а его характера, т.
е.  того,  что  сделало  воспитание.  Изобилие чувства  и  воображения при
недостаточном развитии воли - все это соединилось в то настроение, в какое
попал Александр с  1815  года  и  которое около того  же  времени получило
название разочарование;  проще говоря,  это - нравственное уныние... Он не
столько любил  людей,  сколько старался,  чтобы  они  его  любили;  больше
расположен осыпать милостями, чем награждать по заслугам".


     Под  влиянием  Лагарпа  в  новых  идей  у  Александра  рано  сложился
политический идеал;  он  высказывал его  в  беседах  с  редкими людьми,  к
которым относился откровенно.  К их числу принадлежал молодой образованный
поляк  князь Адам  Чарторыйский,  приставленный к  нему  матерью.  Горячий
патриот своей  многострадальной родины,