-  Сейчас благочинный  Нафанаил  из  собора  святые  дары  на  морозище
вытащил. Попы  уже  собак в нарты запрягают.  Дьяки  святыни грузят, а  сами
ревут, будто  их режут.  Народищу собралось - и все тоже воют. Оно же  ясно:
неосвященные куличи кому жрать охота? Только псам их бросить...
     Возникла  ситуация,  которая нуждается  в пояснении для  читателя, мало
знакомого с законами церкви: удаление церковных святынь из города непременно
связано  с  тем,  что  духовенство  обязано  следовать за святынями,  а  это
значило, что храмы Петропавловска остаются без духовного причта.
     - Куда же они собрались? - спросил Соломин.
     - Говорят, к маяку...
     Андрей Петрович, прыгая на одной ноге,  с трудом попал другой в штанину
брюк. Он быстро одевался, бормоча:
     - Интердикт... интердикт... интердикт...
     Уряднику показалось, что он и впрямь спятил:
     - Вы хоть по-русски-то говорите.
     -  А я и говорю по-русски. Интердикт -  это, Мишенька,  штука страшная!
Это  духовная  мера   воздействия  церкви  ради   вразумления  неугодных  ей
начальников...  Без бога, брат ты мой, как ни крутись, а далеко не ускачешь.
Вот  и получается,  что начальник, то  есть я, должен  всенародно покаяться,
дабы церковь вернулась к исполнению треб духовных.
     - Не ходите вы туда - прибить могут!
     Урядник тронулся за ним, но Соломин удержал его:
     - Не надо. Я сам. Что будет, то будет...
     Запыхавшись от бега, он быстро  достиг церковной  площади, издали слыша
вопли и стенания  баб,  которые  поняли, что  куличи в  этом году  предстоит
святить   на  маяке,  а  туда  пока   доберешься,  все  ноги  переломаешь  и
разговляться  уже  не  захочешь.  Возле  нарт,  готовых  тронуться  в  путь,
топтались отъезжающие  попы  в  громадных шубах и  малахаях.  При  появлении
Соломина на площади стало тихо-тихо.
     - Стойте! - заговорил он, подходя ближе к толпе. - Давайте оставим все,
как есть. Я знаю, что меня  объявили сумасшедшим. Что  же, я  не стану этого
отрицать... пусть так! Впредь  я  не стану вмешиваться в ваши дела. Если кто
из вас придет  ко мне с нуждою как  к начальнику Камчатки,  я  приму его как
начальник Камчатки. Кто не желает знать меня  за  начальство, пусть даже  не
здоровается со мною... Но я  прошу,  -  закончил он,  подняв  руку,  -  всех
разойтись по домам, а вас, отец благочинный,  вернуть  божьи  дары туда, где
они и должны храниться.
     Получилось  так,   что   Соломин  сам   же  и  подтвердил  свое  мнимое
сумасшествие.  Трудно решить - верно ли поступил он. Не будем  забывать, что
религия еще очень властно заполняла сознание людей, и любое  пренебрежение к
церкви могло обернуться для Соломина скверно.
     Морально опустошенный, он вернулся домой.
     - И  совсем я вам  ни к чему!  -  такими словами встретила его  кухарка
Анфиса, покидавшая его.
     Началось  питание  всухомятку. Круг изоляции "сумасшедшего"  начальника
замкнулся,  но в  этом  кругу  еще  остались  урядник Сотенный,  отец и  сын
Блиновы, близким человеком сделался прапорщик Жабин, а простые горожане даже
сочувствовали ему... Теперь надо выждать весны, чтобы покинуть Петропавловск
с первым же пароходом и уплыть, не оглядываясь.
     Над камчатской юдолью пылили синие вьюги.
ИСПОВЕДЬ ЧЕЛОВЕКА
     Обывательские   трущобы   заносило   сугробами,   общение   становилось
затруднительным не только между поселениями, но даже и соседями в городе.
     Был один из тягостных вечеров, когда Соломин ходил по комнатам, слушая,
как  метель  стегает  в  окна.  Неожиданно ему  показалось,  что  он  слышит
отдаленный лай собак... Чу! Возле канцелярии взвизгнули нартовые полозья.
     - Кто бы это мог быть?
     В сенях хлопнула наружная дверь, но  шаги человека были почти бесшумны,
мягкие по-кошачьи. В  потемках канцелярии чья-то рука долго шарила по стене,
отыскивая дверную  ручку. На пороге комнаты  возникла фигура - сплошной  ком
мехов, занесенных пластами снега.
     Первое, что  бросилось в  глаза  Соломину, так это острые уши волка над
головой  незнакомца.  Из  нимба  меховой  оторочки  виднелось  лицо  -  лицо
человека,  которого Андрей Петрович  никогда  и  нигде не встречал. Это лицо
было  почти ужасное: темное  и жесткое от стужи,  а взор пронзительный, даже
хищный.
     Незнакомец стянул  с головы меховой капор с  пришитыми к нему  волчьими
ушами.  Потом  аккуратно  прислонил  в  угол   комнаты  тяжелый  заиндевелый
"бюксфлинт".
     - Добрый  вам  вечер,  - произнес он, и голос его  оказался удивительно
молодым и свежим.
     - Здравствуйте, - ответил Соломин.
     Андрей Петрович затеплил на столе еще две свечи, чтобы лучше разглядеть
незнакомца. Тот сделал шаг вперед, осыпая снег с торбасов,  поверх  которых,
как   боевые   щитки,   были   привязаны   громадные  меховые   наголенники,
предохранявшие ноги от переломов при падениях с нарт... Он заявил спокойно:
     -  Я  приехал, чтобы  вы меня арестовали.  Весною прошлого года  я имел
несчастье застрелить двух человек.
     Соломин  безо  всякой нужды  передвинул на столе  чернильницу,  пальцем
помог горячему воску быстрее сбежать со свечи.
     - Явинского почтальона?
     -Да
     - И свою сожительницу?
     -Да
     - Вы местный траппер Исполатов?
     -Да.
     Нервными  шагами  Соломин  пересек  комнату,  взялся  за   "бюксфлинт",
обжегший ему руку ледяным холодом.
     - Вот из этого?
     - Именно...
     Соломин спрятал оружие в канцелярский шкаф.
     - Садитесь, - показал он на стул.
     - Благодарю.
     Последовал четкий  кивок  головы, а ноги  траппера, обутые в промерзлые
торбаса,  вдруг  разом  сомкнулись,   словно  желая  вызвать  ответный  звон
невидимых шпор, - и этим жестом Исполатов непроизвольно выдал себя.
     - Постойте, вы же... офицер? - догадался Соломин.
     Ответ прозвучал даже с вызовом:
     - Имел честь быть им.
     Очень долго  они молчали. Соломин за это время механически разложил  на
столе десть бумаги, придвинул перо к чернилам.
     -   Думаю,   что  составление   полицейского  протокола   не  доставит,
удовольствия  нам  обоим. Лучше,  если вы изложите  обстоятельства  убийства
своею рукою.
     Исполатов  стянул  с  кухлянки хрусткую рубаху  из  замши  и,  скомкав,
зашвырнул ее в угол. Безо всякого замешательства или волнения он окунул перо
в чернильницу.
     - Мне  будет  позволительно писать с  двух сторон или же только с одной
стороны страницы?
     - Это не имеет значения, сударь...
     Надсадно  царапая   тишину,  долго   скрипело  перо.  Страницы   быстро
заполнялись четким,  разборчивым  почерком.  Исполатов  сидел вполоборота  к
Соломину, который обратил  внимание на его  профиль - резкий профиль, как  у
римского центуриона.  Андрей Петрович подумал, насколько разнообразны бывают
русские   люди  -  от   добродушного  курнофея   до  пронзительного   облика
Савонаролы... Закончив  писать, Исполатов вздернул  пышный  рукав кухлянки и
посмотрел на часы (блеснуло золото).
     -  Я не слишком утомил ваше внимание? - спросил он, протягивая Соломину
подробное описание убийства. Андрей Петрович бегло перечитал его исповедь.
     - Вы не пощадили себя, - заметил он.
     - Я и не заслуживаю пощады... от самого себя!
     Траппер  легко поднялся и, подойдя к окну, продышал на замерзшем стекле
круглый глазок.
     - Что привлекло там ваше внимание?
     - Смотрю, как устроились мои собаки.
     - Может, пустить их в сени погреться?
     - Упряжке  нельзя расслабляться. Я сам не раз спал на снегу и знаю, что
это не так уж страшно, тем более для собаки... Не беспокойтесь: завтра утром
я откопаю их из-под высоких сугробов, в  которых  спится  лучше, нежели  под
периной.
     Соломин подумал - все ли сделано? Оружие он спрятал, показания записаны
самим убийцей... Что дальше?
     -  Вы  с  дороги. А  у  меня,  -  сказал  он, -  еще  осталось немножко
настоящего "мокко". Если угодно, я сварю.
     - Не стоит беспокойства, - учтиво поблагодарил траппер. - За эти годы я
отвык от кофе.
     - Тогда сварю для себя. А вам - чаю.
     - Пожалуйста. От чая не откажусь...
     В печных трубах уездной канцелярии завывало  так, что громыхали вьюшки.
За окнами - чернота. Трепетно дымили робкие свечи.
     Они сидели за столом.
     - Как же это все-таки у вас получилось?
     - Это... рок, - глухо отвечал Исполатов.
     Соломин поймал себя на грешной мысли, что рад появлению этого человека,
разрушившего его  постылое одиночество.  Сейчас  ему было даже неловко перед
самим  собою  за  то,  что  он,  блюститель государственной  законности,  не
относится  к Исполатову, как к преступнику, а  лишь как к милому и приятному
собеседнику... Он спросил:
     - Простите, а в каком полку вы служили?
     - В лейб-гвардии стрелковом батальоне.
     - Это батальон императорской фамилии?
     - Да, мы квартировали в Царском Селе.
     Соломин заинтересовался - насколько справедливы все те легенды, которые
ходят об офицерах этого батальона, как о стрелках небывалой меткости.
     - Знаете,  -  отвечал Исполатов, -  тут после  войны с  бурами в Африке
англичане на весь мир расхвастались своей  меткостью.  Тогда слово снайпер и
вошло в  обиход  русского  языка.  Тут вот  у нас  в лейб-гвардии стрелковом
батальоне  все  поголовно были  отличными снайперами.  Но  имеющий мускус  в
кармане не кричит об этом на улице - запах мускуса сам говорит за себя... Не
так ли?
     Положив  на  ладонь  кусок  рафинада,  он  ударами  рукояти ножа  ловко
раскрошил его на мелкие куски.
     - Как же вы оказались на Камчатке?
     Вопрос Соломина  был, кажется, слишком опрометчив, и траппер ответил не
сразу:
     - Это тягостная история, сударь. Боюсь, что мой рассказ не доставит вам
удовольствия.
     Снежная буря куролесила над крышами Петропавловска.
     - Не  скрою,  - сказал Соломин, - вы поставили  меня в  затруднительное
положение. Прошу понять меня правильно: я теперь не знаю, что с вами делать.
     - Арестуйте, и это будет самое правильное.
     - В  том-то и дело, что ваше скромное желание почти неисполнимо. У меня
всего  четыре  казака,  и,  согласитесь,  обременять  их,  людей  занятых  и
семейных, постоянным несением караула при вашей  персоне я не могу... Тюрьмы
тоже нет!
     Исполатов откровенно рассмеялся:
     -  Сочувствую  вам,  сударь,  у  вас,  как  говорится,  положение  хуже
губернаторского.
     Еще как  хуже-то! Вы, наверное, извещены о том,  сколь жестоко поступил
со мной здешний - цвет общества?
     Траппер отозвался с легкой небрежностью:
     - Да, кое-что я слышал...
     - С тех пор, - горячо подхватил Соломин, - Камчатка живет сама по себе.
Стоило мне признать, что диагноз местного  врача  правилен, как все стало на
свои места. Меня никто не тревожит, но и я ни во что не вмешиваюсь.
     - Вы не  то  говорите! - прервал его траппер.  - Ничто на свои места не
стало. Но если  учесть, что  торгующей братии на Камчатке раз-два и обчелся,
то остальная Камчатка целиком на вашей стороне... Поверьте, я говорю об этом
не ради утешения!..
     Соломин  снова  поймал  себя   на  мысли,  что  невольно  испытывает  к
Исполатову необъяснимую душевную симпатию.
     - Скажите,  вот  вы  - охотник,  - вы  тоже  страдали от этой торгующей
братии?
     - Я? Никогда... Они же меня боятся!
     Соломин достал из шкафа бутылку водки.
     - Давайте выпьем. Чем черт не шутит, а эта штука иногда отлично снимает
напряжение. Только вот с  закуской  у  меня,  извините,  небогато.  Впрочем,
однажды в  Благовещенске  я видел,  как  заезжие московские артисты запивали
водку чаем.
     Исполатов вышел на  улицу и вернулся с тряпичным свертком. Он развернул
его  на столе, и Андрей  Петрович  увидел  красиво  обжаренный  кусок мяса с
белыми прожилками жира.
     - Баранина?
     - Волчатина.
     - Вы меня от такого деликатеса избавьте.
     - Пищевой консерватизм неоправдан, - поучительно ответил траппер. -  Вы
попробуйте,  и  тогда  поймете,  что  мясо  волка  вкуснее  любой  баранины.
Позвольте, я отрежу своей рукой?
     Стаканы сдвинулись (а пурга все бушевала).
     - Пока мы еще не выпили, - сказал Соломин, - я хочу сделать вам трезвое
предложение.  Вот  вам комната,  смежная  с моей,  и поживите  у меня.  А уж
весной,  когда  придет пароход, я  арестую  вас по всем правилам юридической
науки.
     - Искренно тронут любезностью. За ваше здоровье?
     Выпили и заели водку волчатиной.
     - А ведь и в самом деле вкусно...
     Исполатов задымил папиросой. Прищурился.
     - В ответ на ваше доверие  я  все-таки  расскажу вам, почему я оказался
здесь. Прежде Камчатки в моей судьбе был Сахалин. Причем на Сахалине, как вы
и сами догадываетесь,  я не был  путешественником... Хотите  выслушать самую
банальную историю?
     - Если вам не будет тяжело вспоминать.
     - Я ничего на собираюсь вспоминать - я собираюсь только рассказывать...
Вышел в офицеры. Женился по страстной любви.
     Заметьте - первой! Девушка из хорошего петербургского дома. Выпущена из
Смольного с  отличием. Играла на  арфе, танцевала с газовым шарфом и обожала
алгебру.  А  у меня был денщик. И вот  однажды я возвращаюсь из  офицерского
собрания. В спальне я застал  ту сцену, которую  в романах почему-то принято
называть "известным положением"... Что бы вы сделали на моем месте?
     - Наверное, поспешил бы удалиться.
     -  Как  все  просто  у вас!  Повернулись  и  ушли...  Не-е-ет, я  вынул
револьвер.
     Выпив водки Исполатов продолжил:
     - Тогда  был  громкий  процесс,  о котором много  шумели в газетах. Кто
писал - жертва рока,  кто писал - изверг? Дали  мне  десять лет, и я  сказал
судьям:  "Спасибо". Привезли в  Одессу,  оттуда морем  - на Сахалин.  Помню,
проплывали  волшебные  страны,  даже не  видя их. С  берега доносило ароматы
цветов,  звучала незнакомая музыка. А мы сидели в клетках, как звери, каждый
вечер  дрались  из-за  места  подальше  от  зловония параши.  Ну-с, прибыли.
Каторга.  Ничего  особенного.  Но каторга  всегда  нуждается  в образованных
людях.  Меня  назначили  на  метеостанцию.  Замерял  температуру  воздуха  и
направление ветра,  хотя никому это  не было нужно. Я, поручик лейб-гвардии,
сдергивал шапку перед всякими хамло надзирателями...
     Исполатов умолк, вертя в пальцах пустой стакан.
     - А дальше? - напомнил Соломин.
     - Дальше? - переспросил траппер как-то отвлеченно.
     - Дальше меня освободили... досрочно, - добавил он торопливо.  - А куда
деваться?  Родные постарались  забыть,  что я  существую.  Путь  в  армию (о
гвардии  и  говорить  не   приходится!)  отрезан.  Возвращаться  на  родину,
извините, стыдновато. Ну,  и махнул сюда - на  Камчатку. Умение стрелять без
промаха пригодилось, теперь живу с охоты и даже не беден...
     Выслушав его исповедь, Соломин произнес:
     - Выходит, у вас такая история случилась вторично? Тогда двух и  сейчас
опять двое...
     Да, получились дуплеты. - Сказав так, Исполатов мрачно дополнил: - Я же
говорил вам, - что это - рок!
     Было  уже  полтретьего  ночи,  когда  они, погасив свечи, разошлись  по
комнатам  спать.  Каждый  чувствовал,   что   осталось  между  ними   что-то
сознательно не договоренное.
     Соломин прервал тишину:
     - Я забыл вас спросить: где вы были все это время?
     - В бухте Раковой - в лепрозории.
     - Вот как? Разве вы не боитесь проказы?
     - Это  надо еще доказать, проказой ли больны те несчастные, что живут в
Раковой! Вы, конечно,  знаете Трушина?  Порою  мне  кажется - Трушину просто
выгодно, чтобы в  лепрозории  собралось  побольше народу. Они там выращивают
овощи,  ставят  силки на птицу,  а  милый  доктор живет  с  их трудов  вроде
фараона.
     - Надо бы мне съездить в Раковую и разобраться в  тамошних безобразиях,
- сказал Соломин. Исполатов ответил ему из потемок:
     - Все-таки воздержитесь... не советую.
     - Ну, хорошо. Спокойной ночи.
     - Спокойной ночи и вам, господин Соломин...
     Оба уснули. Было еще совсем темно, когда Исполатова и Соломина разбудил
лай собак - кто-то с улицы барабанил в двери.
     Камчатку ожидала новость...
КАМЧАТСКОЕ ПРОБУЖДЕНИЕ
     За  горами,  за  морями  да  за  синими  лесами  лежит Камчатка,  будто
отрезанный от каравая ломоть. Но прежде чем  потревожить дремучие камчатские
сны, мы, читатель, ненадолго возвратимся назад - в февраль 1904 года...
     Снова  разложим  карту:  там,  где  величавый   Амур  впадает  в  горло
Татарского пролива, на самом стыке Японского и Охотского морей,  подымливает
трубами  Николаевск-на-Амуре, по тем временам гиблая "дыра", но "дыра" уже с
некоторой претензией.  Городок,  вообще-то, никудышный, хотя лри гарнизоне и
батареях. Населен  военными,  казаками  да ссыльными. Летом еще заходят сюда
бравые миноносцы, ватага матросов на  день-два  оживит Николаевск непомерным
буйством страстей, а потом опять - играй в "подкидного дурака" или пляши сам
с собой "восьмерку".
     В первые дни  февраля 1904 года  на  почте Николаевска-на-Амуре было не
протолкнуться:   готовился   массовый  разъезд   почтальонов  по  гигантским
просторам  Охотского округа, что лежал за Амуром в девственной  тиши.  Среди
множества мешков с почтой была и полетучка для Петропавловска-на-Камчатке.
     Почтовый чиновник,  белобрысый парень  в кургузом мундирчике,  поспешно
накладывал сургучные печати, ловко штемпелевал дорожные бумаги к отправлению
в  такую  даль, словно  на тот  свет их  готовил. При этом  он скороговоркой
выпаливал:
     -  Здесь  ли  Никифор  Лемешев? Здорово, браток. Кажись,  тебе  до Аяна
катить?.. Хватай вот эту полетучку, сдашь в Аяне тунгусу Ваське, пусть гонит
ее далее - до Охотска...
     Почта! Древнейший каторжный труд множества безвестных людей, особенно в
таких вот  местах,  как эти...  Сначала  лошадки  бежали по зимнему  тракту,
почтальон пальцем выковыривал из лошадиных  ноздрей длинные,  как  морковки,
ледяные сосульки -  иначе падут лошади! Убогие деревни сгинули позади, будто
их  никогда  и не было;  заполняя  горизонт, распростерлась  белая  ширь,  и
почтальон  пересел  на  собак.   Через  три   недели  Лемешев  достиг  Аяна,
зазнобленного  среди высоких гор  на диком берегу  моря Охотского. Полетучку
перекинули в свежие нарты.
     Тунгус  по имени Васька  повез новости далее.  От  Аяна до  Охотска еще
полтысячи  верст  (масштабы  такие,   хоть  плачь  или  радуйся).  Все  чаще
встречались  оленьи  следы,  а  за ними,  как правило,  тянулась  торопливая
побежка  волков, готовых рвануть живность за горло. И все реже встречались в
пути  дорожные "поварни",  в которых  вместо дверей были растянуты  звериные
шкуры.  Неделями  Васька  ночевал  у  костра,  дремали в снегу, сторожа уши,
собаки.  Уже пошел  второй месяц, как полетучка  выехала из  Николаевска,  а
почтальон  только  сейчас достиг желанного  Охотска (городок в 35  домишек с
годовым бюджетом аж на 140 рублей!)
     Отсюда марафонская эстафета продолжалась.
     Теперь  якут  Никодим  Безруков гнал упряжку до  стойбища на безвестной
реке  Магадан  и  там  сдал полетучку  юкагиру  Паратунгу. Этому  почтальону
предстоял самый  трудный  участок  пути - вплоть до  реки  Гижиги,  в  устье
которой безмятежно догнивал  старинный  Гижигинск с  церковью  и  господином
исправником, а из всех фруктов, какие  известны на планете, там произрастала
лишь редька  (да и  то раз  в  три  года все  губили морозы). При  въезде  в
городишко Паратунга увидел  ряд открытых для отпевания гробов с покойниками,
а земский исправник приветствовал каюра кулаком по зубам.
     - Ты где околевал,  скважина, косая? - спросил он. - Тебя еще в прошлом
месяце с полетучкой ждали...
     В прошлую навигацию 1903 года Гижигинский залив, что расположен в самом
гиблом углу севера Охотского моря, забило плотными льдами, отчего корабли не
могли доставить  в  Гижигу продовольствие - теперь  в  городе люди  умирали.
Исправник сдернул с нарт  Паратунга мешок с