едует дотащить до муравейника, где будет  устроен пир горой.  Поднатужась,
они  с  трудом оторвали  шкаф от полу,  шкаф  грозно качался, и вместе с ним
качались муравьи-матросы. Губницкий, ахая и охая, словно старая  баба, давал
матросам дружеские советы:
     - Здесь порог... не заденьте косяк... так-так!
     Больше всего он сейчас боялся,  как  бы японцы не усмотрели  саботажа в
том, что он не  мог предъявить им ключа от сейфа, - тогда полмиллиона иен из
самураев  не  выцарапаешь.  А  железный шкаф  был  очень  тяжел,  и  матросы
поставили его на землю. Посовещавшись, они решили, что такую  махину удобнее
всего кантовать с боку  на бок.  Это было разумное решение,  благо  тропинка
имела  наклон в низину гавани - сначала пологая, она  потом становилась  все
круче и круче.
     Только сейчас Губницкий вспомнил о бомбе! Но изменить что-либо в бурном
развитии событий он был  уже  не в  силах.  Сейф  вырвался из рук матросов и
пошел под уклон  горы собственным ходом, быстро наращивая  скорость в частых
кувырканиях  свободного падения. Губницкий  отчетливо представил, как внутри
стальной  кассы,  расталкивая вокруг себя тысячи русских  рублей,  мечется в
тесноте хорошая  бомбина...  Даже из окна было видно,  как несгораемый шкаф,
устремляясь в низину  гавани,  высоко  подпрыгивал  на  неровностях почвы  и
нацеливался,  кажется, прямо в толчею десантных катеров и шлюпок, с  которых
японские матросы наблюдали за шкафом с большим интересом.
     Губницкий крепчайше зажмурился.
     - Господи, образумь бомбу, - взмолился он.
     Господь  моментально  исполнил  его  просьбу  - раздался мощный упругий
взрыв. Сила  его  была особенно велика еще и потому, что взрывным газам было
никак не вырваться  из тесной ловушки  шкафа, и  сейф лопнул с оглушительным
треском. Масса осколков  истерзала скопище японских шлюпок, а высоко в  небе
еще долго порхали, словно белые голубки, злосчастные 47000 рублей.
     Камчатская казна приказала долго жить!
     Японцы потребовали от  Губницкого объяснений. Но теперь ему приходилось
делать вид, что о бомбе он ничего не знал.
     -  Поверьте, - суетливо доказывал он,  - для меня этот  взрыв такая  же
непостижимая  загадка,  как  и  для  вас.  Я сам  не  понимаю,  отчего  шкаф
взорвался. Наверное, шкаф новой системы!
     Выяснить, кто виноват,  было  невозможно,  тем  более что и  сам Неякин
никак  не  ожидал  столь продуктивного  результата  от  своей мелкой  мести.
Заядлый  пьяница  хотел  лишь  нагадить  Губницкому  за  рюмочку  водки,  но
последствия  оказались  несколько  иными... Я  думаю,  что  полмиллиона  иен
Губницкий вряд  ли от  японцев получил!  На  японских крейсерах  приспустили
флаги - в знак траура по убитым при взрыве камчатской кассы.
     А  банкет  все-таки  состоялся. Это было  дикое  пиршество, и,  пока  в
камчатском правлении звучали хвастливые  тосты,  мертвый  город молчал, а на
улицах разлагались кучи коровьих  потрохов. Сразу  же после банкета японские
крейсера торопливо  покинули Петропавловск-на-Камчатке - их появление  здесь
можно сравнить только с пиратским налетом.
     Они  уже пересекали выходной  створ,  и  Губницкий  не  сомневался, что
самураи сейчас дадут полновесный залп по свечке маяка, чтобы она погасла. Но
орудия  главного  калибра  остались  дремать под  чехлами. Губницкий спросил
командира крейсера - неужели  ему не хочется  сокрушить  такую цель, имеющую
большое навигационное значение? Японец оказался дальновидным политиком:
     - После мира с Россией  нам ведь тоже предстоит плавать в этих водах, и
маяк всем  нужен. Одна  лишь пристрелка по маяку  потребует  из  погребов не
меньше пяти снарядов,  каждый из которых обойдется Японии  в шестьсот иен. А
мы  уже  и  так  разорены  войною,   потому   всем   японцам  надлежит  быть
экономными...
     История уже  никогда не  выяснит,  когда и  при  каких  обстоятельствах
Губницкий состряпал бестолковую  телеграмму:  маяк разрушен, касса взломана,
деньги  целы,  - здесь,  что ни слово,  все  неправда.  Мне кажется, что эта
ахинея  свидетельствовала  о нервном состоянии  ее автора,  который  потерял
былую  уверенность  в  самом  себе  и  уже  не  рассчитывал  на  безоблачное
будущее... Ну  что ж! В русском народе  есть  старинное  поверье:  на  чужом
несчастье своего  счастья не  построишь.  Вернувшись  из Японии  в  Америку,
миллионер  Губницкий  только было  расположился начать роскошную  жизнь, как
злодейка судьба  решила - хватит!  Жестокая  астма схватила жулика за глотку
костлявыми пальцами и не разжала их до тех пор, пока он не посинел.
     Камчатка и Командоры не забыли этого "кровопивца"!
     Но  странная  телеграмма  от  Губницкого  еще  долго  не  давала  покоя
приамурскому генерал-губернатору Андрееву.
     -  Сразу же,  как  смягчится военная  обстановка  на море, -  сказал он
Соломину,  -  вам   следует  все-таки  побывать  на  Камчатке.   И  даже  не
отказывайтесь. Я верю,  что никто лучше вас не  разберется в тамошних делах.
Заодно уж  вывезете оттуда Неякина и вручите награды  отличившимся в обороне
Камчатки.
     - Хорошо, - не стал возражать Соломин...
     Чтобы быть  к  морю  поближе,  он заранее отъехал  во  Владивосток.  На
городском  вокзале  как  раз  встречали  большую   партию  раненых,  которых
организация   Красного  Креста  вызволила  из  японского   плена.   Какой-то
неприлично разъевшийся генерал  держал перед  ними речь, а  под конец грозил
инвалидам пальцем:
     - Так что, братцы, это я вам уже без дураков говорю, в следующий  раз в
плен не  попадайся, а бейся до последнего, как и положено славному  русскому
солдатику.
     В ответ из толпы калек резануло злобное:
     - И не попались бы, если б генералы не завели...
     Настроение у Соломина было  пасмурное, как и небо над Золотым Рогом. По
слухам,  циркулировавшим  в редакциях, он  знал,  что  государственный  долг
России  возрос  на  два  миллиарда  рублей,  -  народ  ожидали экономические
невзгоды. На рейде перед городом дымил крейсер "Алмаз" - дерзостный одиночка
из  эскадры  Рожественского,  который  с  залихватской удалью  прорвался  во
Владивосток. Андрей Петрович иногда встречал на  улицах матросов с "Алмаза",
глаза у них  были какие-то шалые, они не признавали тротуаров  и шлялись  по
мостовым, мешая движению.
     Позиционная  война с  весны  1905  года  замерла  близ Мукдена, и порою
казалось,  что  ни русские,  ни  японцы не  стремятся  более  воевать.  А  в
американской Портсмуте уже велись переговоры о мире. Куда ни придешь,  всюду
пережевывают злободневную тему: что потребуют японцы от России и что уступит
им  Россия?  В городской библиотеке,  разговорившись  с одним интеллигентным
флотским офицером из штаба, Соломин сказал ему:
     - Япония не посмеет  требовать что-либо  от  России,  дабы  не иметь  в
будущем у себя под боком могучего противника.
     - Дело даже не в нас, -  ответил офицер, протирая замшей стекла пенсне.
-  Вступление  японцев   в  мировой  концерт  -  это  удар   по  престижу  и
американскому!  Вы  думаете,  отчего  Рузвельт  настойчиво  хлопочет,  чтобы
помирить  Токио  с  Петербургом?  Сейчас  Америка,  пожалуй,  больше  России
побаивается усиления Японии на Тихом океане, и надо  полагать, что наши дети
еще станут свидетелями грандиозных битв между янки и самураями.
     -  Я  думаю, -  ответил  Андрей Петрович,  -  что  Россия не  останется
равнодушной наблюдательницей. Эта война долго не забудется в русском народе.
     Наконец 23  августа  был подписан  Портсмутский  мир, который  вызвал в
народе нервное уныние.  Россия была вынуждена  уступить  японцам южную часть
Сахалина.  Но  обстановка  на море оставалась  еще  напряженной,  рейсов  на
Камчатку не было,  и  лишь  в последних числах сентября Соломин на "Сунгари"
отплыл знакомой дорогой на Петропавловск.
     На  этот  раз   он  должен   был  выступать   перед  Камчаткой  в  роли
государственного ревизора  - карать и  миловать. "Сунгари" сильно мотало  на
пологой  волне.  В  коридоре  кают-компании,  стоя  перед  зеркалом,  Андрей
Петрович внимательно  посмотрел  на себя  - и не понравился  сам себе. Жизнь
накренилась   за   пятый   десяток.  "Все  уже  сделано.  Осталось   сделать
немногое..." С небывалой для него ранее аккуратностью он расчесал на макушке
последние редкие волосы.
     - Да, брат, - сказал, - поехал ты... покатился.
     Впервые за время войны "Сунгари" выходил в океан Сангарским проливом, и
слева по борту  плыла японская  земля Хоккайдо;  чужестранные маяки  светили
кораблю  вполнакала  -  слабым дрожащим  светом, словно усталые глаза  через
застилавшую их горестную слезу. А стол кают-компании украшали дивные голубые
ирисы. Их подарила на стоянке в Хакодате молодая  плачущая японка, у которой
муж  затерялся  в  русском   плену,   -  женщины  Японии  всегда  оставались
возвышенно-благородны.
     -  И когда же будем в Петропавловске? - спросил Соломин,  усаживаясь на
стул, выпрыгивающий из-под него при качке.
     -  Не  ранее десятого октября,  - ответил  стюард,  собирая  сброшенные
креном  со стола  вилки. -  В  этом году  ранняя  зима. Машины  на "Сунгари"
состарились, нам трудно выгребать против волны.
     В коридорах корабля гуляли тревожные сквозняки.
НИКОГДА БОЛЬШЕ
     Полоса счастья подозрительно затянулась...
     По утрам Исполатов, стараясь не потревожить сладкий сон  Натальи,  тихо
выходил  на двор кормить собак. В этом году  зима  пришла на Камчатку раньше
обычного  - долины замело снегами. Он возился с собаками,  пока из  трубы не
начинало выметать искры - это Наталья уже разводила огонь,  ставила ему чай.
И было сладостно, вернувшись в домашнее тепло, сбросить груз меховой одежды,
встретить ласковый взор женщины.
     С тех пор как ему удалось вырваться от  японцев из лепрозория, он редко
покидал  зимовье, жил  исключительно охотой, ставил капканы  с  привадой,  а
табак и порох ездил выменивать в деревни. Здесь, вдали от людей,  Исполатов,
пожалуй,  впервые за  эти годы  испытал покой и  ненасытное  желание  любви,
отчего порою  становилось  даже не по себе. "Слишком уж хорошо", - частенько
задумывался траппер...
     В один из дней с Охотского побережья моря его зимовья пробежала упряжка
с незнакомым каюром - красивым парнем.
     - Ты-кто? - спросил Исполатов.
     - А почтальон.
     - Из какой деревни?
     - Явинский я.
     - А-а-а... Ну, заходи, покормлю тебя.
     За  столом почтальон  сказал, что война закончилась, а в Петропавловске
снова появился Соломин.
     - Начальником Камчатки?
     - Нет. Недельки на две. Потом уедет на материк...
     Весь день Исполатов был задумчив.
     - Наташа, - сказал, - мне надо  побывать в  городе. Женщина прижалась к
нему с криком:
     - Не пущу! Я боюсь отпускать тебя.
     - Пусти. Надо.
     Она билась головою об его грудь:
     - Нет, нет, нет... Тогда возьми и меня с собою. Мне без тебя не жить! А
ты пропадешь без меня. Я это знаю. Он легко высвободился из ее объятий:
     - Чепуха! Я скоро вернусь.
     - Тогда... оставь мне ружье, -  строго велела Наталья. -  Я застрелюсь,
если не вернешься, так и знай...
     Пристегивая  к   торбасам   громадные   щитки  наголенников,  Исполатов
рассмеялся:
     -  Глупая!  Что  ты каждый  раз так  переживаешь нашу  разлуку? Ведь ты
должна быть спокойна. Я  люблю твои раскосые глаза, твои маленькие работящие
руки, мне нравятся  жесткие черные волосы  и  застенчивая  улыбка твоя...  Я
люблю есть все, что ты варишь. Даже вода вкуснее, если ты сама зачерпнешь ее
для меня!
     - Ты так меня любишь? - спросила Наталья.
     Исполатов не  сказал -  да. Вскрыв стволы "бюксфлинта", он туго набил в
них две тяжелые пули.
     - На!  -  крикнул  он, бросая ружье в руки  Наталье. - Оставляю в залог
того, что я обязательно вернусь. Жди.
     Заплакав,  она вышла  во двор и помогла ему собрать в цуге собак.  Пока
упряжка не скрылась вдали, женщина  стояла на морозе. Исполатов  на прощание
не поцеловал ее в губы - он поцеловал ей руку, и камчадалка этого поцелуя не
поняла.
     Приход   "Сунгари"  прорвал   военную   блокаду   Камчатки.   В   домах
Петропавловска  пекли праздничные пироги  из  свежей  муки, всюду  виднелись
счастливые  лица  взрослых, стариков  и  детишек. Соломин  вручил ополченцам
Георгиевские кресты и медали, казаки получили унтерские лычки,  а их урядник
Сотенный обрел первый офицерский чин.
     -  Приходи,  кума,  любоваться!   -   сказал  Мишка,   примерив  погоны
подпоручика к  своим  плечам.  -  Хорош  гусь... Соломин  спросил  его,  где
гидрограф Жабин.
     - Ничего не знаем. Как ушел  на  Гижигу,  так и пропал. Может, и жив. А
может, затерло льдами...
     Некстати было появление доктора Трушина.
     - Вы бы хоть не портили мне праздник.
     - Извините. Я, наверное, виноват перед вами?
     - Не наверное, а уж точно.
     - Все понимаю. Но прошу выслушать горькую истину...
     Соломин не ожидал видеть слезы, брызнувшие из  глаз этого заматеревшего
циника.
     - Перестаньте, - отвернулся он, не жалея его.
     - Сейчас, как  никогда, я часто возвращаюсь памятью во дни студенческой
юности... Андрей  Петрович, вы можете поверить, что я сидел в тюрьмах, и был
отчаянным радикалом?
     - Нет, не могу.
     - Между  тем  это так... Боже, как я тогда горел! Как я желал послужить
народу!  Я ведь и медицину-то выбрал,  чтобы стать ближе к нашему страдальцу
мужику. Я сам вышел из самых низов, лбом пробил себе дорогу.
     - Этим вы никого на Руси не удивите, -  ответил Соломин. -  У нас много
таких людей, что пробивали дорогу лбом. Но вышедшим из народа никто не давал
права хамить  народу. Не трудитесь  далее  рисовать  передо мною трагическую
кривую своего нравственного падения. Таких, как вы, к сожалению, тоже немало
на Руси... Смолоду горят и витийствуют на перекрестках, сидят в кутузках, от
избытка  чувств  рвут на себе  рубахи,  а  потом,  заняв  казенное местечко,
ступают  на  стезю  откровенного  стяжательства  и с  этой  дорожки  уже  не
сворачивают до самой смерти. Мне вас жаль, господин Трушин, вы ограбили сами
себя!
     По-детски наивно прозвучал вопрос доктора:
     - Что же вы теперь со мной сделаете?
     В отношении врача Соломин не имел никаких административных указаний, но
отпускать Трушина  без возмездия  Андрей Петрович тоже  не  захотел  - пусть
показнится совестью.
     - Будьте готовы, -  строго заявил он. - Не  исключено, что я возьму вас
на "Сунгари"  вместе с Неякиным,  даже  осуждение коллегией  владивостокских
врачей  пойдет вам на пользу! А если они лишат вас прав  врачевания, я  буду
это приветствовать...
     Зато  разговор  с  Неякиным выглядел  проще:  чинуша  напоминал  кошку,
которая всегда знает, чье мясо съела.
     - Ну-с, - сказал ему  Соломин, - а вас-то почему Губницкий не забрал на
японский крейсер? Или места не хватало?
     - А мне в Японии нечего делать. Я же русский!
     - Вы негодный русский, ибо унизили себя  сотрудничеством с неприятелем.
В  восемьсот  двенадцатом  году   таких,   как  вы,  подвергали  всенародной
обструкции и проклятью.
     - Ну-у,  нашли что  вспомнить... двенадцатый! Тогда был Наполеон, тогда
Москва-матушка горела, а  сейчас  что?  Коров они порезали? Так у  нас этого
добра хватает.
     "Не понял или притворяется?" Соломин сказал ему:
     -  Заранее нацепляйте  резиновые  галоши, я заберу вас  на  "Сунгари" и
доставлю  во Владивосток,  где  вы  предстанете  перед уголовным судом. И не
вздумайте скрываться - отыщу.
     Бог  вас накажет, - ответствовал  Неякин. -  Я старый человек,  пора на
пенсию, а вы меня под - тачку подводите.
     Жалости к себе он не вызвал.
     -  Благодарите  судьбу,  что,   пользуясь  удаленностью  Камчатки,  вы,
мерзавец такой, уже два года скрывались от правосудия. Я успокоюсь, когда на
пристани Владивостока сдам вас под расписку бесстрастным служителям Фемиды.
     На что Неякин ответил:
     - Ничего. Везите на  казенный счет. Я про вас  тоже кое-что слышал. Эту
самую Фемиду и на вас можно науськать... Думаете,  я не знаю, что вы  беглых
тут покрывали?
     - Убирайтесь отсюда... вор!
     Выпив  в  одиночестве  стопку  водки,  Соломин  накинул  пальто,  решил
прогуляться по городу. Всюду шумели семейные  застолья, матросов с "Сунгари"
зазывали  в  каждый  дом,  там с почетом усаживали  их  под  икону,  просили
рассказывать  новости  в  мире, таком широком  и  таком  сумбурном... Андрей
Петрович вздрогнул: в окошках дома Блиновых горел свет!
     Даже не верилось, и поначалу он  решил, что в этом доме, так  загадочно
опустевшем,  поселились  другие люди.  Торопливо распахнув двери,  Соломин в
темных сенях  опрокинул какую-то  бадью, пролив из нее воду. Вошел в комнаты
не постучавшись. В чистой и теплой горнице, под розовым абажуром керосиновой
лампы, чаевничали супруги Блиновы, а  в  лицах их, милых и добрых, светилось
уже нечто новое, умиротворенное.
     - Уф! - сказал Соломин, хватаясь за сердце. - Слава богу, с вами ничего
не  случилось.  А то  ведь  тут  всякое думали... Где же вы  столько времени
пропадали?
     Не  сразу  он  заметил  маленькую камчадалку, она  пила чай  из большой
кружки,  перед нею  лежала домашняя пастила. Яркая нитка бус украшала тонкую
шею девочки, и над жесткой челкой на лбу красовался громадный шелковый бант.
     - А мы с Машей, - сказал Блинов, - как Сережи не стало, сразу и уехали.
Поплакали  и решились... Далеко-далеко,  ажно за Кроноцким  озером, отыскали
бедную  женщину, и  она уступила  нам свое дитя  на веки вечные. А  мы уж ее
выходим!  Вы не думайте - любить станем...  как и Сережу.  Теперь  хотим  во
Владивосток перебираться, надо о гимназии думать для девочки.
     Жена Блинова, кутаясь в шаль, добавила:
     - Нарочно  дочурку взяли. Ей воевать  не надо...  Годы пролетят быстро.
Пройдет лет десять, а там, глядишь, уже и невеста!
     До  седых  волос  они  уже  дожили. Теперь  до последнего  вздоха будут
тянуться в нитку, вкладывая свои души в .эту вот девочку, совершенно для них
чужую, и  Соломин  понимал, что  Блиновы сделают  все,  только бы  она  была
счастлива!
     Низко поклонившись старикам, он вышел...
     В канцелярии его поджидал хмельной Мишка Сотенный.
     - Что, загулял, господин подпоручик?
     Да, выпил... не без этого, Андрей Петрович, - сказал Мишка, - а  что вы
такого сказали - нашему доктору?
     С улицы рвануло разудалой русской песней:
     Дядя Вася свою женку
     В сени выведет и бьет.
     И спокойно он при этом
     Песню дивную поет.
     Соломин  выглянул  на  улицу:  приплясывая  по  снегу  меховыми пимами,
справлял  праздник  зверобой  Егоршин,  и  на  груди  старика  тряслись  два
"Георгия" - один помятый, другой новенький.
     Ах вы, сени, мои сени,
     Сени новые мои,
     Сени новые, кленовые,
     Решетча-аты-и!
     - Я сказал Трушину, что надо. А в чем дело?
     - Повесился он, - ответил Сотенный. - Видать,  сразу после разговора  с
вами. Тут гульба такая, а он... лежит там. Может, вы его напугали чем?
     - Он и сам был напуган. По-христиански, конечно,  я должен бы скорбеть.
Но по-граждански я понимаю - не стоит...
     - А как быть? Надо бы протокол составить.
     - Завтра, - отмахнулся Соломин.
     На следующий день он продолжил разговор с Мишкой Сотенным:
     - На материк не собираешься яблоки кушать?
     - Да нет, уже сжился с Камчаткою... дел тут много.
     Столько всякого наворочено, что не знаешь, за что и браться.
     Соломин  посоветовал Сотенному  перейти на службу  в  инспекцию рыбного
надзора, которую было решено  военизировать. Не  было никаких  гарантий, что
самураи   снова  не  полезут  в  камчатские  воды,   и   нужны  сноровистые,
мужественные люди, дабы обеспечить охрану прибрежных богатств.
     ...Подпоручик  Сотенный   запомнил  этот  совет  и  после   войны  стал
начальником  камчатского рыбнадзора. Жить ему осталось три года!  Летом 1908
года судьба занесла