его в устье реки Воровской,  где  он  заночевал с пятью
стражниками-камчадалами. Здесь их  зверски убили японские браконьеры, и лишь
через много лет случайно отыскали  скелеты, дочиста отмытые бурными  вешними
водами.
     Скоро в Петропавловске  появился и траппер  Исполатов,  от его  меховых
одежд  сразу   повеяло  снежными  просторами   камчатских   долин.   Душевно
поздоровались. Соломин сказал:
     - Я, наверное,  огорчу вас -  никакой награды вам не  привез,  но вы же
сами того не пожелали.
     -  Пустое, - ответил Исполатов. - Этот вопрос не имеет для меня никакой
ценности.  Я ведь пошел  в ополчение не в чаянии крестов или... помилования!
Мне важно было исполнить свой долг перед отечеством.
     -  Что ж,  вам  это  удалось.  -  Соломин в  смущении  помял  в  кулаке
подбородок.  -  Тут,  понимаете  ли,  Неякин  о  чем-то догадывается...  уже
намекал. А у вас в городе дела?
     -  Нет.  Я  приехал  лишь  затем,  чтобы  предоставить  вам возможность
арестовать  меня  за совершенное  мною  убийство.  Но в этом случае  у  меня
просьба: отпустите меня на зимовье, чтобы я мог снять капканы,  поставленные
на зверей,  и попрощаться  с женщиной, которая  меня  очень и очень  ждет...
Заодно уж можете меня и поздравить - скоро я стану отцом!
     Соломин  убрал со стола  судейское зерцало (присутствие этого  атрибута
правосудия невольно сковывало его).
     - Я не хотел бы этого делать. - Он кивнул на шкаф канцелярии, в котором
все было перевернуто. - Видите, что натворили японцы? Если угодно, займитесь
раскопками  этой Помпеи  сами. Я  разрешаю вам изъять отсюда  автограф своих
показаний.
     - Благодарю. Но мой автограф сожрал Губницкий.
     Он поведал об условиях, в каких это случилось.
     - Не думаю, чтобы это было так уж вкусно...
     Андрей Петрович долго и взахлеб хохотал.
     - За много последних лет, - сказал, с трудом  отдышавшись, -  я впервые
смеюсь  так  легко и отрадно.  Мишка Сотенный прав - с вами  не пропадешь...
Скажите, у вас есть время?
     - Оно всегда есть у меня.
     - Тогда, может, мы выпьем?
     - И  рад бы, да не могу. Я  заметил, что упряжка терпеть не может, если
от меня пахнет спиртом. Правда, псы повинуются мне, но зато вожак становится
апатичен.
     - Ах да! - сказал Соломин. - Вам  ведь обязательно надо вернуться,  вас
очень  ждет   эта  женщина...  Завидую,  -  нечаянно  признался  он.  -  Вы,
пожалуйста,  передайте  своей супруге глубокий  поклон  от  меня. А на время
родов  советую  вам   перебраться  в  Петропавловск,   здесь   есть  опытная
повивальная бабка.
     - Не стоит. Я справлюсь сам.
     - А сумеете?
     - Беременность женщины - это ведь не болезнь женщины.  Природа  сделает
все сама. Мне останется только помочь ей.
     - Господин Исполатов, от души желаю вам счастья.
     -  Спасибо.  Кажется, я  обрел  его...  Андрей  Петрович вышел  во двор
проводить траппера.  Собаки  дружно  отряхнулись  от  снега, вожак  повернул
голову.
     -  Все-таки, - сказал Соломин, - я бы на вашем месте не задерживался на
Камчатке, а уехал  бы куда-нибудь  подальше. Пройдет еще год-два,  и  старое
может открыться.
     - Я подумаю.
     - Подумайте и махните в Австралию или даже на  алмазные копи в Родезии.
Английский вы знаете,  растерянным человеком вас не  назовешь...  Да мало ли
существует мест на свете, где вы можете хорошо закончить свою жизнь.
     Исполатов с горьким смехом притопнул торбасом:
     - Закончить ее хорошо можно только вот здесь!
     - Но такие люди, как вы, нигде не пропадут.
     - Такие-то, как я, скорее и пропадают.
     - Простите, я не хотел вас обидеть.
     - Я не обиделся, но с меня хватит и Клондайка!  - ответил Исполатов.  -
Я, наверное, слишком сентиментален...  А силу земного притяжения я  способен
испытывать только на родине.
     Над ними весело закружился приятный снежок.  Траппер набросил на голову
коряцкий капор с торчащими ушами волка, подкинул в руке древко остола, конец
которого от  частых торможений  по  снегу  был  отполирован до  нестерпимого
блеска. Наступила минута прощания, и Андрей Петрович не знал, что бы сделать
хорошее для этого человека.
     - Не дать ли вам денег? - неловко предложил он.
     -  Я  и сам могу дать вам  денег, - резко ответил Исполатов и пошагал к
упряжке. - Прощайте! - крикнул он издали.
     Соломин  молча  поднял руку и  не опустил ее до тех пор пока  собаки не
взяли хороший аллюр. Ему было горько от предчувствия, что никогда больше они
не встретятся. В критические периоды жизни хорошо иметь рядом с собою такого
вот человека... Подавленный,  Соломин  вернулся в канцелярию  - докончить  с
камчатскими делами.
     Ему удалось за последние дни  опросить всех стариков и  старух, которые
не  могли бежать в  сопки и  оставались  в Петропавловске во время  краткого
налета  японских  крейсеров.  Андрей  Петрович  с их  слов записал,  что  на
банкете, который дал японцам Губницкий,  "было  очень весело". Но Соломин не
мог найти объяснения телеграмме, будто маяк сожжен, касса взломана, а деньги
целы.  Маяк  светил по-прежнему, а казна Камчатки пропала бесследно вместе с
пушным ясаком.
     Двадцатого октября Соломин опять повидался с Сотенным.
     - Миша, я облечен правами сам назначить временного  начальника Камчатки
до того,  как с материка пришлют  нового. Лучше тебя, братец, я никого здесь
не  знаю...  На! -  он шлепнул перед ним  казенную  печать уезда. - Старайся
пореже прикладывать ее к бумагам, побольше разговаривай с людьми, у тебя это
всегда хорошо получается... А теперь тащи Неякина на "Сунгари".
     - Значит, отплываете?
     - Да. Здесь больше нечего делать. Загляну попутно на Командоры и оттуда
- прямо на Владивосток...
     Стоя  на палубе "Сунгари", он долго смотрел, как в изложине между сопок
исчезает Петропавловск, и вытирал слезы:
     -  Прощай,  Камчатка... прощай  навсегда! (Прощайте все вы,  скользящие
сейчас на лыжах с высоких гор и поднимающие из  морских глубин  тяжкие сети;
честь и  хвала  всем вам,  выслеживающим в засаде зверя и  бегущим  рядом  с
собаками  по камчатским снегам, что осыпало горячим вулканическим  пеплом...
прощайте все вы, прощайте!)
     Был  полдень,  яркий  и солнечный, долина  сверкала,  будто ее  осыпали
алмазами, когда Исполатов затормозил  упряжку возле зимовья. Наталья припала
к  нему.  Траппер  показал  на след чужой  упряжки,  проложившей  в сугробах
глубокую борозду.
     - Кто здесь проезжал без меня?
     - Почтальон из Явина.
     - А-а-а... Ну, бог с ним. Пусть ездит.
     Они вошли внутрь своего жилья. Исполатов сказал:
     - А ты не верила, что я вернусь... Где ружье? Траппер взял  "бюксфлинт"
и,  открыв двери на  мороз, двумя выстрелами опустошил пулевые стволы - пули
ушли в чистоту солнечно сиявшего дня. Повернувшись, он сказал Наталье:
     - Лови!
     Ружье  пролетело через всю комнату, и Наталья ловко перехватила  его  в
полете, смеясь звонким смехом.
     - Теперь поймай ты.
     - Оп!
     - Кидай мне, - просила она...
     Мужчина и женщина стали играть, забавляясь, как малые дети. Между ними,
страшный  и  черный, метался через комнату  "бюксфлинт", и  обоим было  даже
приятно,   когда   его  тяжелое   ложе   со  смачным  пришлепом  попадало  в
расставленную ладонь.
     - Лови!
     Исполатов бросил ружье, и на  этот раз Наталья не  успела поймать его в
стремительном полете.
     Трехстволка прикладом (почти стоймя) ударилась в пол.
     Брызнуло огнем кверху, комната наполнилась удушливым дымом, и стало так
тихо, что первый стон показался кощунством.
     - Наташа, - позвал Исполатов.
     Но  ему  только показалось, что он  позвал ее.  На самом  же  деле губы
беззвучно произнесли имя любимой женщины.
     Руками он разводил перед собой синеватый угар  порохового чада и в этот
момент был похож на пловца, который безнадежно  борется с сильным  встречным
течением.
     Женщина стояла на коленях, держась за грудь.
     Пальцы ее были словно отлакированы красным лаком.
     Вздрогнув, она упала головою вперед.
     Это был конец. Игра в счастье закончилась.
     Он опустошил только пулевые стволы.
     Но забыл о третьем, заряженном картечью.
     От удара замок сбросило сам по себе...
     Исполатов  в  бессилии  прислонился  затылком  к  стенке.  Долго  стоял
недвижим,  а через раскрытую дверь ему  виделись дальние  горы и нестерпимый
блеск камчатского солнца.
     Теперь все кончено.
     - Это... рок, - сказал он себе.
     Исполатов с  трудом оторвался от  стены и шагнул за порог.  Шатаясь, он
уходил прочь и проваливался в глубокие сугробы.
     - За что-о?! - раздался его крик. - За что мне это?
     И,  подхватив  его  крик,  эхо  долго  блуждало  в  глубине   мертвого,
застывшего в морозах каньона.
     Больше никто и никогда Исполатова на Камчатке не видел.
ПОСЛЕДНИЙ АККОРД
     Ну, вот и все... Командоры медленно растворились за горизонтом, большой
кит  долго сопровождал "Сунгари",  потом  нырнул в  темную  глубину.  Андрей
Петрович спросил капитана:
     - Когда надеетесь быть во Владивостоке?
     - Если  ничего не случится, - ответил тот, - то к первому ноября положу
якорь в Золотом Роге...
     Изношенные  машины  "Сунгари"  с трудом преодолевали  волну,  порывисто
бегущую навстречу. Через  день  стали уже  привычными и погребальные  скрипы
корпуса, и мятежное хлопанье каютных дверей, и резкие  завывания вентиляции,
выдувавшей наружу спертый воздух внутренних отсеков.
     В одну  из  ночей,  когда плохо спалось,  Соломин поднялся  на  мостик,
капитан любезно позволил ему побыть  в  ходовой рубке. Здесь был совсем иной
мир, и рулевой,  внаклонку застывший  над компасом, напоминал мага в  момент
колдовства,  его отрешенное от всего  на  свете лицо  едва освещалось пучком
света, мягко струившимся из колпака нактоуза. Под запотевшим стеклом рывками
двигалась массивная стрелка кренометра, отмечая критические размахи качки...
     Андрей Петрович завел, разговор с капитаном:
     -   Скажите,   почему  "Сунгари"  в   ту  памятную  осень  не  зашел  в
Петропавловск? Мы так его ждали. Капитан от такого вопроса даже крякнул.
     - Дело  прошлое, -  ответил он, - и  я действительно  имел  предписание
зайти  в  Петропавловск.  У  меня  на  руках  было распоряжение  приморского
губернатора Колюбакина вывезти вас с Камчатки. Я не знаю, что вы за человек,
но  слыхал,  что  вы  человек честный. Перед выходом  в  море я  поговорил с
приятелем,  кавторангом  Кроуном,  и  он  посоветовал  мне   не  заходить  в
Петропавловск, сославшись на штормовые  условия, чтобы  вы остались зимовать
на Камчатке...
     Теперь многое стало ясно.
     - А где сейчас Кроун?
     - Жаль его, беднягу... Кроуна очень  ценил адмирал Макаров и  перетянул
его  в  свой штаб. Он  и  погиб  вместе с Макаровым  от  минного  взрыва  на
броненосце "Петропавловск". Осталась вдова и мальчик семи лет...
     Соломин истово перекрестился:
     - Вот почему я не дождался "Маньчжура".
     - "Маньчжур"  и не мог прийти, -  пояснил капитан,  - канонерскую лодку
еще  в  начале  войны  китайские  власти  интернировали в  Шанхае, а команда
выехала по железной дороге на Балтику... Вы, наверное, помните матросов, что
гуляли по улицам Петропавловска с гитарами? Так вот,  - досказал  капитан, -
вас удивит, что большинство из них уже пересажены по тюрьмам.
     - Такие хорошие и веселые ребята!
     -  Да,  веселые  и  хорошие, они на  кораблях Балтийского  флота  стали
заводилами в революционных бунтах...
     Рулевой молча колдовал над компасом.
     Соломин редко укачивался, но сейчас качка  измотала его до изнеможения.
А капитан оказался прав: поздно вечером 1 ноября  "Сунгари" стал подходить к
Владивостоку. Город был еще слишком далек,  а горизонт уже  окрасился чем-то
багровым.
     - Что случилось там? - встревожился Соломин.
     - Не пойму, - отозвался капитан.
     За  островом  Аскольд панорама города  еще не открылась, но зато  стало
ясно: Владивосток горит... да, горит.
     На мостике четырежды звякнул  телеграф. По стрелке указателя  скоростей
Соломин  заметил, что капитан со  "среднего" переставил  машины на  "малый".
Звяк-звяк- "самый малый".
     - Зачем вы уменьшаете ход?
     -  Здесь много японских мин.  Командир  порта  обещал  к нашему подходу
выслать тральщик, но тральщика не видать...
     Спустили  катер для штурмана, капитан поручил ему дать в порт заявку на
траление  форватера  и на забор пресной  воды.  Возвращения штурмана ожидали
очень долго.
     Над Владивостоком разгорелось огненное зарево.
     Рядом с Соломиным вдруг оказался Неякин.
     - Горит? - присмотрелся он.
     - Как видите.
     - А зачем горит?
     - Черт его знает... Может, пожар?
     Малыми  оборотами  винта  капитан  продвинул "Сунгари" чуть  поближе  к
городу. Скоро вернулся катер, штурман сообщил:
     - Воды нет, тральщика не будет, а в городе революция...
     Сбивчиво  он рассказал,  что вчера  восстали  матросы  2-го  Сибирского
флотского  экипажа, устроили  на  базаре  митинг, к  ним  примкнули  солдаты
Хабаровского  полка в  десять  тысяч штыков;  к матросам  и  солдатам  сразу
присоединились рабочие.
     - В городе страшные пожары, - доложил штурман.  - В порту говорят,  что
вчера  были зажжены  магазины иностранных  торговых фирм,  в  первую очередь
Кунст  и  Альберс,  уже сгорели  Морское собрание офицеров и  военно-морской
суд...
     Неякин снова возник из тьмы.
     - Ежели это  революция, - нашептал он Соломину, - так я господу-то богу
ба-альшущую свечку поставлю. Во такую!
     Андрей Петрович удивился -  с чего бы такая радость по случаю революции
именно у Неякина? Но чиновник до конца объяснил свою  мысль  с  обычным  для
него цинизмом:
     - Теперь судьям будет не до меня. Сейчас такой карась в их сети попрет,
что только держись... До меня ли им тут, когда только успевай революционеров
вешать.
     Соломин с  горечью  подумал: "А ведь он прав... опять выкрутится, снова
уйдет от правосудия". Андрей Петрович поднялся на мостик  и сказал капитану,
что должен быть в городе.
     - Потерпите, - отвечал тот, наблюдая за пожарами Владивостока. - У меня
спит подвахта, через сорок  минут я ее разбужу и подам шлюпку под тали... Но
вы прежде подумайте, стоит ли вам появляться в городе? У вас где квартира?
     - Я хабаровский, - ответил Соломин.
     Линзы капитанского  бинокля  ярко  вспыхнули,  отражая в  своей глубине
огненные вихри владивостокской революции.
     - А я местный. Мой дом, слава богу, целехонек. Я даже вижу занавески на
окнах...
     Через сорок минут, как и  обещал капитан,  заспанная  подвахта спустила
шлюпку. Соломин спрыгнул на шаткое днище  вельбота и  снизу крикнул Неякину,
что бы ждал его на борту.
     Не вздумайте скрыться -  поймаю, хуже будет!  Весла откинулись  назад и
дружно  рванули воду, пронизанную  отсветами  далеких  пожаров. Бурля,  вода
расступалась перед мускульной силой - гребцов. Владивосток приближался...
     Шлюпка причалила  к пристани напротив сквера Невельского. Матросы разом
согнулись в дугу над веслами и положили разгоряченные лбы на залитые свинцом
вальки -  они отдыхали (переход от активной отдачи  энергии  к полному покою
был слишком резок). Сидевший на руле боцман спросил Соломина:
     - Пойдете или... боитесь?
     - Пойду, - решил Соломин.
     Революция вошла в его память (и навсегда закрепилась в ней) не пожарами
по обеим сторонам Светланской  - революция запечатлелась в сознании Соломина
видом шагающего оркестра.
     Это был  сводный  оркестр Тихоокеанского  флота, который и шествовал по
Светланской, маршируя точно посередине центральной улицы Владивостока.
     Еще никогда музыка  не вызывала в  душе Соломина таких острых ощущений,
как  в  этот день  1  ноября 1905  года, когда  мимо  него  прогромыхал марш
дальневосточной революции.
     Это было  страшно! Но это было и прекрасно! Из окон горящих зданий, как
из брандспойтов, выбрасывало лиловые факелы огня, крутились в небе искристые
головни, метеорами проносило в черноте  яркие снопы  искр. Но  казалось, что
музыканты  не  видят  ничего  -  они шли  напролом  через пламя,  увлекаемые
разгневанной "Марсельезой".
     Впереди  всех шагал  пожилой тамбурмажор и подбрасывал кверху  нарядную
штангу,   звенящую  подвесками  триангелей.  Он  вскидывал   ее  к  небесам,
охваченным  заревом, а за ним в мерной  поступи  чеканно  колыхались шеренги
музыкантов с шевронами за беспорочную службу.
     Ах,  какие звуки  рождались  в  эти  мгновения  из  сложнейших изгибов,
воинственных  труб,  которые своим  ликующим  тембром  заглушали даже  треск
пожара! Музыканты неистово дули в золотые улитки тромбонов, и тромбоны будто
пророчили неизбежность того, что непременно должно случиться...
     Это "Марсельеза" увлекала матросов!
     В  праздничном сверкании  оркестра  радостно перекликались  валторны, а
флейты своей небывалой задушевностью  поддерживали громовые возгласы  медных
тарелок, словно призывавших людей к мужеству: будь-будь, будь-будь...
     Здоровенные ребята-матросы в бушлатах несли на себе гигантские раковины
геликонов, они старательно выдували из  них в пламя пожаров нечто  зловещее,
почти  с роковым оттенком,  будто угрожая всем тем, кто осмелится встать  на
пути их возлюбленной "Марсельезы".
     Дальний Восток входил в кильватер Русской Революции.
     Музыканты давно  скрылись  за  поворотом,  уйдя  в проулки  Пушкинской,
Ботанической и Невельского... Но Соломин еще долго стоял, сняв шапку.
ПРИИСК НЕЧАЯННЫЙ
     Вместо эпилога
     С тех  пор прошло немало лет, минуло много событий...  Советская власть
установилась  на  Дальнем  Востоке  не  сразу,  и  лишь  в  1923  году  были
ликвидированы последние банды Пепеляева  и Григорьева, Бочкарева и Полякова,
засевшие на Камчатке, на Аянском берегу и в Охотске, где они жили грабежом и
зыбкой надеждой на то, что Красная Армия в эту глушь не  скоро доберется. Но
еще долго на отдаленных окраинах бывшей империи сохранялись прежние порядки,
по рукам жителей ходили царские деньги. Однажды летом  1924  года сторожевик
"Красный  вымпел"  (бывший  "Адмирал Завойко") зашел в бухту  Провидения. На
палубу корабля поднялся исправник со всеми  регалиями былой власти,  которая
служаке казалась несокрушимой.  Увидев  на  гафеле красное  знамя,  он прямо
осатанел:
     -  А-а,  бунтовщики! Я всех вас, ядрена  лапоть... Сейчас же снять, тут
мне ваши "Потемкины" не нужны.
     Матросам  пришлось  растолковать  олуху царя небесного, что со  времени
Великого Октября, покончившего с самодержавием, прошло уже около семи лет.
     - А ты живешь здесь как волк, закосмател в шерсти, даже глаз не видать,
и "Правды" небось никогда еще не читал.
     Его арестовали, угостив краснофлотским борщом.
     - Надо же так борщ назвать! - фыркал исправник.
     - Но ведь вкусно? - спрашивали его.
     - Сожрать-то все можно, только давай...
     Магадана еще не было!  За студеным  безлюдьем чахлой тайги, за падями и
болотами  тунгусских просторов, пронизанных  гудением кровососущей  мошкары,
укрывался от взоров богатейший край  - Колыма, и зверь встречался  там  чаще
человека.
     Без золота человек прожить может - для него это роскошь, но  без золота
не  может  существовать  государство - для него это  необходимость. Ни  один
металл  не слышал столько проклятий и  столько  восторженных дифирамбов, как
золото... Дело даже не в красоте: золото всегда было эталоном  ценности, это
насущная   кровь   экономического   развития,   это   испытанное   средство,
международной торговли.
     Молодое  Советское  государство, разрушенное иностранной интервенцией и
гражданской войной, особенно нуждалось в запасах золота, чтобы с его помощью
прорвать экономическую блокаду капиталистических  держав. В конце  двадцатых
годов  молодые  геологи СССР  еще не  разбудили, а лишь чуточку  потревожили
волшебный сон  "золотого человека", голова