не вправе браться  за оружие
без высочайшего  на  то  рескрипта...  Черт  знает  чем это кончится! С этой
Камчатки мы не имеем гроша ломаного, одни неприятности...
     Плеве крякнул, машинально протянув над столом руку.
     Секретарь  вложил  в  нее  большой  зеленый  карандаш.  Плеве   наложил
резолюцию,   чтобы    камчатского    начальника    Соломина,    впавшего   в
умопомешательство,   немедленно   удалили  из   Петропавловска...  Секретарь
оказался прозорливее министра:
     - Но  практически удалить его невозможно. Пока не закончилась война, мы
не  имеем  связи  с Камчаткою,  а  наши корабли перестали бывать  там  из-за
японских крейсеров.
     Плеве отбарабанил по столу великолепный  каскад мотива  из  "Прекрасной
Елены" Оффенбаха.
     -  В таком  случае, - указал он, - телеграфируйте в Сан-Франциско прямо
на имя Губницкого, чтобы он при первой возможности выехал на Камчатку и сам,
со свойственной ему  энергией,  во всем  разобрался.  Я давно знаю господина
Губницкого  за исполнительного чиновника. А основанием для снятия Соломина и
разоружения жителей пусть служит телеграмма от моего имени...
     Через  полтора  месяца министр  Плеве  будет  разорван  на  сто  кусков
эсеровской бомбой, что впоследствии  дало  Соломину  повод  перекреститься с
большим облегчением:
     Бог шельму метит...  так  ему и надо!  Но в это время "Вихрь, вызванный
взмахом сабли", уже - надвигался на пустынные берега Камчатки.
ЯПОНЕЦ ИЗ САКАИ
     Соломин догадывался,  что Исполатов  - это тот  самый  ларчик,  который
отпирается  не  сразу.  Как-то вечером они разговорились по душам, и траппер
вскользь обронил:
     - А ведь у меня когда-то было много золота...
     Он показал лишь крупицу его.  Самородок не больше  наперстка.  При этом
загадочно усмехнулся:
     - Вот и все, что осталось на память...
     Андрей Петрович хотел поймать его на слове:
     - О чем же она, эта ваша память?
     Но траппер ушел от прямого ответа:
     - У каждого из  нас есть нечто  такое,  что приятно вспоминать, но  еще
больше такого, что мы хотели бы навсегда забыть...
     Весь день дымили камчатские вулканы, закат  наплывал  зловеще-багровый,
отблески его,  словно  отсветы далеких  пожаров, блуждали за  окнами. Андрей
Петрович заговорил о другом:
     - Я столь часто разлаивал Губницкого  в прессе, но ни разу лично его не
встречал... А вы?
     - Он же торчал на Командорах, а Командоры взаимосвязаны с  Камчаткой. Я
раза два повидал этого паршивца.
     - И что же он собой представляет?
     Траппер прищелкнул пальцами:
     - Если  вы  когда-нибудь  видели вытащенного из бездны  осьминога,  то,
надеюсь,  вам  удалось  встретить  его упорный  немигающий  взгляд. Я  бы не
сказал, что  натолкнуться  на  такой  взгляд  было  весьма  приятно!  Вот  у
Губницкого,  если вам угодно знать, нечто подобное  во взоре... А почему  вы
спросили меня о нем?
     - Так. Вспомнился... Я вам  честно сознаюсь, - добавил Соломин, - что я
почему-то боюсь появления Губницкого на Камчатке. Сам не знаю, отчего так.
     - Предчувствие?
     - Называйте как угодно... Исполатов, помолчав, проговорил:
     - Вообще-то я вас понимаю. Губницкий по  натуре злодей, словно сошедший
со  страниц  старинных трагедий. Любой порядочный  человек  всегда  бессилен
против  злодейства. Подлецов можно побеждать лишь ответной подлостью,  но на
это  не всякий  способен,  и  подлецы  всегда  учитывают  чужое  благородное
бессилие...  Потому-то, - неожиданно сказал Исполатов, - я  и  люблю оружие:
взятый на мушку подлец напоминает мне раздавленную жабу!
     Вскоре  урядник  Сотенный  застал  камчатского   начальника  в  ужасной
растерянности.
     - Миша, у меня неприятность, -  сообщал Соломин. - Я, кажется, как и ты
раньше, потерял ключ от сейфа с казною.
     - Ая-яй! Я-то на шее его таскал, а вы где?
     - В  кармане. Может, думаю, вроде  тебя, грешного, захлопнул дверцу, не
посмотрев, а ключ внутри и остался...
     - Хоть бы он треснул, этот сундук! - сказал урядник. - Я мучился с ним,
теперь вам мука мученическая... Позвать Папу?
     - Да уж зови... без Папы не обойтись.
     Но  Папы-Попадаки дома  не оказалось.  Только тут  сообразили, что  его
давненько не видать в городе.
     - Куда же он, окаянный, делся?
     Наняв понятых,  Соломин  свернул  замок  на  дверях дома Папы-Попадаки,
надеясь, что обнаружит внутри гигантские залежи камчатских бобров.  Но, увы,
в доме спекулянта ни одной пушинки не отыскалось.
     - Не убийство ли с ограблением? - задумался Соломин. - Этого мне еще не
хватало... И сейфа некому открыть!
     Он повидал Расстригина.
     -  Серафим Иваныч, ты  же с Папой пил вместе и закусывал. Уж, наверное,
знаешь, где он, сукин сын, затаился?
     - Эва! -  отмечал Расстригин, прижимая ко лбу пятак. - Да он и  со мною
не попрощался...  Сам  не ведаю,  куда задевался. Я так думаю, что  он  всех
бобров на "Редондо" перетаскал потихонечку, с ними и в Америку смотался.
     - Возможно, ты прав. А чего пятак держишь?
     - С мадамой сцепился, с Лушкой.
     - Ну-ну, развлекайся и дальше...
     Вернувшись в канцелярию, Соломин сказал Блинову:
     -  Кажется,  я вспугнул Папу раньше времени, вот  он и удрал в Америку.
Ему разве Камчатка была нужна? Ему бобры снились. Жалею,  что не удалось его
под статью подвести - он даже пол у себя в доме подмел, ничего не осталось.
     Вечером ключ нашелся. Соломин обнаружил его у себя в комнате - он лежал
почему-то посреди сковородки.
     - Фу,  - сказал  Андрей  Петрович,  проверив наличность  кассы, - слава
богу,  а то я  перепугался. Этот ящик  -  прямо как заколдованный. А ключ от
него - хоть к себе привязывай...
     В эти дни Егоршин поймал первого японца.
     Петропавловск  за   последнее   время   преобразился:   жители  заметно
подтянулись, на шапках мужчин сверкали жестяные кресты  ополченцев, никто не
расставался с  оружием. Боевые  дружины  охотников,  привыкших  пользоваться
винчестерами, очень быстро овладели новым оружием. Самые работящие с утра до
ночи  гомонили  на японской шхуне,  где  плотничали и такелажничали, помогая
прапорщику Жабину привести корабль в походное состояние...
     Камчатка, окрепнув изнутри, была готова к обороне!
     Егоршин доложил о поимке японца:
     - Сам навстречу мне  из  кустов  вылез и  улыбается. Глянь, он и сейчас
улыбки мне строит...
     - И не сопротивлялся? - спросил Соломин.
     - А зачем это  ему? Я же  говорю  -  улыбается. Ежели человек  ко мне с
улыбкой, так и я со смехом. Подошел к нему и поздоровкался: "Валяй, аната, в
гости ко мне..."
     Андрей Петрович оглядел  солдата японской  армии. Это был уже немолодой
человек, тощий и высокий, обмундирование на нем добротного качества,  но уже
сильно потрепанное. Соломин отсчитал зверобою два рубля одной мелочью.
     -  Своди его  в трактир  к  Плакучему, покорми. Можете даже  выпить, но
только  не напивайтесь. Потом  посади в карцер. Мне сейчас  заниматься с ним
некогда.  Да  передай  Сотенному, чтобы  приставил казака  для дежурства при
карцере. Егоршин шлепнул японца по плечу:
     - Пойдем, аната, нас бутылка заждалась...
     Соломин поделился с Исполатовым:
     - Откуда этот солдат  мог появиться на Камчатке?  Ведь не с  неба же он
свалился.
     Блинову он наказал:
     - Пусть ваш Сережа спросит пленного, каким макаром его сюда занесло.
     В полдень Сережа ему доложил:
     - Японец сказал, что приплыл с Шумшу, приплыл сам.
     - Не верю, это разведка, - решил Исполатов.
     - А как он ведет себя?
     - Улыбается.
     - Скажи  какой весельчак  попался! Ну,  ничего,  - произнес Соломин,  -
посидит в карцере - станет серьезнее...
     Было уже поздно, Андрей Петрович собирался на покой, когда его навестил
дежурный казак:
     - Япошка-то стучит, просится.
     - Так выпусти. Не я же его выводить буду.
     - Он не за этим. Он до вас нужду имеет.
     Соломин поставил на плиту чайник.
     - Ладно. Давай его сюда...
     На пороге неслышно возник японский солдат.
     - Вы меня не узнали? - спросил он по-русски.
     Соломин всмотрелся в плоское лицо японца:
     - Нет.
     - Можно мне говорить по-английски?
     - Если вам так удобнее, то пожалуйста. Но отвечать стану по-русски, ибо
английский понимаю, но говорю на нем плохо.
     - Благодарю.  Я одно время служил уборщиком мусора в типографии газеты,
которую вы издавали в Благовещенске.
     - Это было давно, - сказал Соломин.
     - А я  давно жил в России... Однажды вы оказали мне добрую услугу. Меня
это  еще  тогда удивило  - я человек для вас  чужой  и незначительный, а  вы
отнеслись ко мне очень хорошо. Неужели так и не вспомнили меня?
     - Не могу.
     - Но добрые поступки не забываются, - продолжал японец. -  Я узнал  вас
сразу,  едва  меня   представил  вам  этот  смешной  старик,  который  часто
улыбается... Я долго прожил среди русских людей, был  официантом, кочегаром,
стирал белье  во  Владивостоке  и  торговал  в Хабаровске свежими  огурцами.
Русские люди  никогда  не  сделали  мне зла.  и  я воспитываю  своих детей в
глубоком почтении к России.
     Андрей Петрович придвинул солдату стул.
     - Садитесь. Вы желаете что-либо сообщить мне?
     -  Я желаю лишь предупредить вас, -  ответил японец, - и вы оцените мой
поступок, если будете заранее знать,  что я  уроженец города Сакаи провинции
Ицуми.
     Эта география ничего не объяснила Соломину, а потому японец счел нужным
задержать его внимание на истории:
     - Сакайцы еще  в  древности  были врагами самураев.  Вы,  наверное,  не
знаете, что  именно в  Сакаи родилась "чайная церемония" - тядо,  о  которой
европейцы так много пишут, но никто не догадывается, что в замедленном ритме
чаепития таится глубокий политический смысл...
     - Извините! У  меня как раз закипел чайник, - спохватился Соломин. - Я,
конечно,  не  могу  устроить  вам  чайной  церемонии,  но  чашку чая  дам  с
удовольствием... Одну минутку!
     Отхлебнув чаю, японский солдат продолжал:
     -  В  церемонии тядо сакайцы хотели выразить протест против  алчности и
жестокости  самураев.  Мы  изобрели  такие  маленькие чайные домики, попасть
внутрь которых  самурай  мог только  ползком,  унижая  свое  высокомерие. Но
лазейки были устроены  настолько  искусно, что свои меч и щит самурай должен
был оставить на улице... Когда это не помогло,  а  республике  Сакаи грозило
уничтожение, многие сакайцы сделали себе харакири!
     Способы борьбы  жителей Сакаи с самураями выглядели чересчур наивно, но
надо было уважать чужие обычаи.
     -  К  сожалению,  -  ответил  Соломин,   -  я  впервые  слышу  о  вашем
замечательном городе, но я  желаю его жителям свободы и счастья... Так о чем
вы хотели меня предупредить?
     Перебежчик  сказал, что  на острове Шумшу-Сюмусю сформирован  отдельный
кадровый батальон, вооруженный отличным оружием.
     - А я, старый сакаец, верный заветам предков, не желаю самураям  победы
над вашей армией.
     Соломин  знал о патриотизме  японцев,  об их нежной  любви  к  вишневой
родине, и потому  последние слова  солдата  произвели  на него очень сильное
впечатление.
     - Вы удивлены? - спросил сакаец.  - Но ведь все  в мире объяснимо. Если
Япония победит вас, это будет не только  победа Японии над Россией - в Токио
придут к власти тигры в  мундирах. Это опасно... для таких  японцев,  как я!
Япония, если она сейчас победит, сочтет себя чересчур сильной страной, и она
уже никогда не сможет жить в мире с соседями. Поколение отцов будет готовить
войну, чтобы поколение детей  могло воевать, а  внуки, зачатые  в  перерывах
между битвами, сочтут смерть  за микадо делом чести  - и так продолжится без
конца...
     Не постучавшись, вошел дежурный казак.
     - Вы тут чаи гоняете, а мне что делать?
     - Иди домой и ложись спать, - разрешил Соломин. - Ты больше  не  нужен.
Это не такой японец, чтобы его охранять.
     Потом  он  спросил  сакайца,  насколько хорошо владеет японским будущий
драгоман Сергей Блинов.
     - Я говорю по-русски лучше, нежели он по-японски,  но юноша еще слишком
молод, и если приложит немало стараний, то будет иметь в жизни много успехов
на радость своим родителям.
     Соломин  оценил  вежливость  ответа и  снова  завел  речь о  гарнизонах
островов Шумшу и Парамушир.
     - Да,  - подтвердил японец, -  там только  и ждут боевого приказа...  Я
считаю себя  хорошим патриотом,  но лейтенант Ямагато считает меня  скверным
солдатом.  Сакайцу в  моем возрасте невыносимо больно  терпеть истязания  от
самурая.
     - В чем же вы провинились?
     Японец попросил у Соломина еще чашку чая.
     -  За  время жизни в  России  я заметил,  что русские люди  относятся к
своему  царю  безо всякого почтения. Вам ничего  не стоит  поставить горячий
утюг поверх обложки журнала, на которой нарисован  портрет вашего  государя.
Когда  возникает  надобность, русские  спокойно  отрывают  кусок  от газеты,
употребляя  его  даже  в  том  случае,  если  на  нем  изображена   красивая
императрица.  У  нас в Японии  такое невозможно! На  днях я случайно положил
солдатский календарь на  стол, не заметив, что  изображение микадо оказалось
перевернутым   кверху  ногами.  Лейтенант  Ямагато  подверг  меня  жестокому
наказанию,  после  чего я  сел ночью в первую  же лодку  и  приплыл к вам на
Камчатку.
     Чай был выпит. Соломин принял решение:
     -  Я  не  вижу  смысла  интернировать вас до  конца войны.  Какой же вы
пленный? Скорее вы наш гость... В городе вам тоже нечего делать. Мало ли что
может  случиться  с  Петропавловском!  Завтра утром будет подвода в  деревню
Мильково, я напишу старосте записку, и вы поезжайте туда. Мильково далеко от
моря, люди там небедные, и любая семья возьмет вас к себе...
     Сакаец отвесил Соломину церемонный поклон.
     -  Желаю вашей  армии,  -  сказал  он  на  прощание, -  победить  наших
самураев, чтобы Япония никогда не желала войны!
     Но теперь, после всего им сказанного,  это пожелание  прозвучало вполне
обоснованно и вполне логично.
     За окном пролился шумный освежающий ливень.
     Начиналось   лето...   Но   пока  держался   снежный  наст,  камчатские
добровольцы,   каюры  и  охотники,  успели  проделать  колоссальную  работу.
Благодаря  их  доблести  и  отваге, их  непомерной выносливости  Камчатка за
кратчайший срок была  полностью оповещена об угрозе нападения, все население
вооружилось, готовое к отпору любых посягательств.
     Воздадим же должное и собачьим упряжкам -  их не жалели  в  это трудное
время.   Следы  собачьего   трудолюбия   запечатлелись  на   снегу  красными
отпечатками окровавленных лап.
     История часто возносит хвалу людям.
     Но зато история редко чтит заслуги животных.
     А ведь они всегда рядом с нами!
     ...Под  большим впечатлением разговора с  японским перебежчиком Соломин
утром сказал Сотенному:
     - Японцы-то, Миша, кажется, придут.
     - Пусть идут, - отвечал казак.
И ОНИ ПРИШЛИ
     А вы совсем забыли про Гижигу, - напомнил траппер.
     - Нет,  я не забыл о голоде на  Гижиге, до  которой  от  Петропавловска
больше тысячи верст. Но пока держался наст, все упряжки были заняты развозом
оружия. А теперь, когда  наста не стало, до Гижиги можно добраться с помощью
святого духа.
     - У вас, я вижу, дурное настроение?
     - Господин Исполатов, давайте говорить честно. Почему  вы  не совсем со
мной откровенны? Скажу вам больше: этот дурацкий самородок  золота,  который
вы мне на днях показали, не выходит у меня из головы. Откуда он у вас?
     Вулканы сегодня уже не дымили.
     - Конечно, -  ответил  Исполатов, -  в  моем пиковом  положении удобнее
всего было бы представить дело таким образом, будто я нашел золото здесь же,
на Камчатке.  Но  я  лгать  не желаю - да,  жизнь  крепко  покрутила меня по
Аляске.
     - Что вы там делали?
     - Поверьте - что хотел, то и делал...
     Сунув руки в карманы затасканных замшевых штанов, прошитых не  нитками,
а сухожилиями оленя, траппер вдруг разговорился:
     -  Между прочим, один  аляскинский  инженер рассказал  мне за  выпивкой
гипотезу  о  "золотом  человеке". Вы  не  слышали  о  ней? Это  интересно...
Оказывается, голова этого "человека" покоится на Аляске, он широко  раскинул
руки  по нашей  Колыме  и Чукотке, туловище разлеглось  по  Сибири,  а  ноги
упираются в  Уральские  горы. Если эта гипотеза справедлива, то наша Россия,
потеряв с  продажей  Аляски  только голову,  имеет в  своих просторах  всего
"золотого человека"... Вот перекопаем всю Сибирь-матушку, - закончил траппер
с недоброй улыбкой, - и  тогда нужники на вокзалах Сызрани и Пропойска будут
украшены писсуарами из золота самой высокой пробы... Не верите?
     - Это было бы ужасно, - ответил Соломин.
     Он  и  раньше предполагал,  что на  душе траппера  немало  таинственных
темных пятен. Сейчас он спросил вроде небрежно:
     -  Надо  думать, вы  были  на  Клондайке  во  время  тамошней  "золотой
лихорадки"?
     Исполатов охотно пошел на откровенность:
     - Ну, Клондайк... Стоит  ли он  доброго слова? Там  было  гораздо легче
намыть ящик золота,  нежели стать богатым и  при этом  не околеть.  С ружьем
ложились, с револьвером вставали. Если после захода солнца стучались в двери
моей лачуги, я сначала  стрелял в дверь, а  уж потом спрашивал: "Кто там?.."
Это  была  не  столько  золотая,  сколько  кровавая  лихорадка! Вы  даже  не
представляете, до какой свирепости может дойти  культурный человек, обуянный
жаждою наживы.
     - Вы принадлежали к их числу?
     - Да как вам сказать...
     Последняя  фраза  траппера  осталась  незаконченной.  Соломин   пытался
мысленно представить  себе хронологическую канву  жизни Исполатова: "золотая
лихорадка" на Аляске вспыхнула в 1896 году, а  траппер был осужден... "Когда
же? И как он вдруг очутился на Клондайке?"
     -  Двадцать пять долларов за банку пива! - вдруг захохотал Исполатов. -
Женщины брали за визит горстями золота...
     С гораздо большей симпатией он рассказывал  о самой Аляске, по  которой
немало поездил, о ее жителях:
     -  Страна  забытой русской  истории!  Однажды  я  ночевал  в  индейской
деревне.  Там  жили странные  индейцы  с голубыми  глазами,  все  белокурые.
По-русски никто  не понимал.  Но зато собирались в вигваме вождя, где висела
икона  Николы  Чудотворца,  и  молились,  как молятся  у  нас  где-нибудь  в
Торжке...  Я  удивился. Оказалось,  что  это  потомки  русских  американцев,
перемешавшиеся  за два столетия с индейцами и уже забывшие  русский  язык. В
довершение всего одна прекрасная индианка пустила меня по матери, не понимая
смысла  ругательства, а  лишь  запомнив словосочетание,  дошедшее  до нее из
прошлых  столетий  от давно  угасших  предков. Наконец,  в Ситхе я  встретил
старца, деда которого сослали на Аляску за участие  в пугачевском восстании.
Старик ни  слова  не знал  по-русски,  но перед смертью  отчетливо  произнес
по-английски: "Ah, Samara,  dear  russian river" ("Ax, Самара, милая русская
река")...
     Траппер всегда поражал Соломина неожиданностью  своих  поступков. Вдруг
он заторопился, собираясь в дорогу:
     - Да будет позволено мне, вашему подследственному арестанту, отлучиться
из Петропавловска на денек-другой?
     - А куда же?
     - В бухту Раковую... в лепрозорий.
     - Помилуйте, зачем вам это нужно?
     -  Там  есть одна женщина,  которая давно  смотрит на меня не  так, как
смотрели другие женщины...
     В дверях он задержался, прикрыв глаза ладонью.
     - Я стал хуже видеть, - сказал Исполатов. - Этот ваш знакомый, Фурусава
или  Кабаяси,  ударил  меня крепко. Я  так и не  понял  - чем, но,  кажется,
растопыренными пальцами. Прямо в глаза, будто воткнул в них вилки. Я  пошел.
Всего доброго...
     К ночи  прибыла  полетучка от дружинников с  западного берега Камчатки.
Безграмотно, но зато достоверно они сообщали Соломину,  что заставы в устьях
рек  Охотского  побережья уже