гораздо   больше   месяца,  ибо  Трушин,  восприняв   "капельку"   от  стола
Расстригина, попал в полосу жесточайшего запоя, а когда врач начал приходить
в себя, Соломина в Петропавловске не оказалось - он уехал далеко-далеко...
     Собирая ясак без помощи спирта, Соломин забрался в такую глушь северной
Камчатки,  где  коренные жители, еще не  испорченные цивилизацией, не ведали
даже любовного поцелуя,  а при встречах обнюхивали друг друга... В попутчики
себе он взял  казака для охраны  пушнины и студента  Сережу  Блинова,  чтобы
молодой человек не закис от  скуки. Вдали от города  Соломин сразу же ощутил
радушие и  приветливость, от  которых отвык за последнее время.  "Камчатский
народ,  -  вспоминал он, - по-видимому,  хорошо понял, какую линию я веду, а
потому  насколько  скверно  относились  ко мне  в  Петропавловске, настолько
хороший  прием и,  главное, доверие встретил я во всех  отдаленных  селениях
Камчатки..."
     До глаз  закутанный в меха,  Соломин лежал  в узеньки партах, будто  на
лавке, рядом  с  ним поспевали  через сугробы нарты с Блиновым,  следом ехал
казак,  на  попечении  которого  находился  целый  караван  нарт, заваленных
доверху кипами ясачной пушнины... Соломин делился со студентом:
     - Всю Камчатку нам все равно не объехать, а значит, и ясак остригу лишь
отчасти. Но  соберу головку годового  промысла,  а уж хвост пускай отгрызают
всякие Расстригины.
     Ему стало привычным  видеть мельканье  собачьих лап, оставлявших иногда
на снегу кровавые  следы. Полюбив бесхитростных жителей Камчатки, он отдавал
должное и камчатским  собакам  - ах, как они выносливы,  как умны и активны,
всегда готовые  усердно служить человеку!  Однажды устроились  для ночлега в
дымной коряцкой юрте. У костра сидела полураздетая корячка и,  громко плача,
дробила  камнем  яркие стеклянные  бусы  (явно  американского производства),
которые подарил ей муж, оказавшийся подлым изменником.
     - У косга! - бранила мужа корячка.
     Впрочем,  предмет этой ревности, изменивший  с Дульцинеей из  соседнего
стойбища,  сидел  тут же и  равнодушно сосал трубку, в которой давно уже  не
было табака.
     - Чего сидишь? - опросил его Соломин.
     -Думаю.
     - Не мешать тебе?
     - Не надо.
     - Ну, бог с тобой. Думай и дальше...
     Под ударами  камня  с визжащим звуком  дробились острые осколки женских
украшений. Именно во время этой ночевки  Соломин лицом к  лицу  столкнулся с
чудовищным парадоксом меновой торговли, от которой страдали в первую очередь
сами  же  инородцы. Оглядывая юрту,  Андрей  Петрович  заметил шкуру  лисицы
редкостной красоты.
     - Погоди думать. Продай мне лису.
     Соломин попросил  об этом  не ради  наживы: ему было интересно войти во
внутренний   мир   человека,  опутанного  безжалостными  традициями  меновой
торговли.  В  ответ на  его  просьбу коряк-охотник пожелал за лисицу бутылку
спирта.
     - А на деньги?
     После долгих пререканий коряк заломил 200 долларов.
     - Рублей! - поправил его Соломин.
     Цена в рублях была вполне подходящей.
     Но коряк настаивал на цене именно в долларах.
     - Так  ты пойми, - толковал ему Соломин,  - что бутылка поганого спирта
никак не может стоить двести долларов...
     Плача, корячка сняла с шеи  бусы - последние, что у нее остались  в дар
от  изменника-мужа.  Посасывая  пустую трубку, коряк не  уступал в торге,  и
Соломин  понял, что винить  тут  некого - сознание инородцев  было испорчено
многовековым  грабежом,  они  не  знали  подлинной  цены  богатств,  которые
добывали, они не ведали и ценности денег. Под  громкие  рыдания корячки, уже
занесшей камень над бусами, Андрей Петрович поднялся и  встряхнул  лисицу  в
руках.
     - Тогда  я забираю  твою  лисицу в ясак.  Камень упал  на бусы,  вокруг
разнесло  веер  ярких  стеклянных  брызг.  Коряк  отдал  мех с  удивительной
легкостью.
     - Бери в ясак, - разрешил почти равнодушно.
     Сережа Блинов был свидетелем этого дичайшего диалога, и после ночевки в
юрте он сказал Соломину:
     - Смотрю  я  на  вас, Андрей Петрович,  и все  время  думаю -  напрасно
стараетесь... Да, вам удалось задержать спирт в городе. Верю,  что и головку
промысла соберете, рассчитаетесь  ясаком за налоги, даже товарами обеспечите
людей без обычного живодерства. А все равно в победителях вам не бывать: как
жили здесь, так и будут жить.
     Эти слова ударили по самолюбию Соломина.
     -  Ради какого же черта, спрашивается, я валяюсь на  вшивых подстилках,
дышу по ночам дымом и уже  забыл, когда  был в  бане?  Я ведь преследую цель
вполне благородную!
     - Не спорю, - согласился студент  охотно. - Но по мелочам добыть победу
легко.   А  нужны  коренные  изменения  во  всей  системе  нашего   великого
государства...
     Андрей Петрович откровенно расхохотался.
     - Вот как у нас все  простенько! -  сказал он. - Отъехали  подальше  от
города,  ни  полиции  тебе, ни жандармов -  и сразу  разболтались...  Да вы,
Сережа, оказывается, радикал!
     - Не я один, - ответил юноша. - Сейчас все так думают.
     - Насчет всех вы  махнули  лишку.  Если бы все так думали, так в России
давно  бы случилась революция.  Однако  на  Руси  еще  полно людей, думающих
иначе... Вы меня спросите - кто я таков? Я вам отвечу - чиновник, увы-с. Да,
обыкновенный  чиновник, только ненавидящий чиновное  равнодушие. Можете меня
даже презирать... как вам угодно, сударь.
     Студент произнес с некоторым упреком:
     - Вы не только чиновник, вы еще и писатель!
     Напоминание об этом не было для Соломина приятным.
     -  Литература - вроде бесплатного приложения к моей чиновной карьере. Я
ведь  пишу   больше  по  той  причине,  чтобы  в  чем-то  оправдаться  перед
начальством.  А  печатное слово  мне  всегда  казалось  намного крепче слова
говоренного.
     - Зато мысль изреченная есть ложь.
     Андрей Петрович показал ему вперед:
     -  Вы мне тут господина Тютчева не цитируйте, а лучше следите за второй
пристяжной слева - опять кровь на снегу.
     - Ах, извините, пожалуйста...
     Караван остановили. На израненные лапы собак надели сыромятные чулки, и
они снова налегли в ременные алыки.
     Соломин  вернулся в Петропавловск лишь в самые последние  дни  февраля;
Россия уже вступила в 1904 год.
     Предстояла работа  по подсчету ясачной пошлины. Андрей Петрович отчасти
был знаком с бухгалтерским делом и теперь с видимым  удовольствием  подводил
калькуляцию прибыли, щелкая костяшками счетов. В итоге образовался свободный
"инородческий капитал" в сумме 80 000 рублей.
     - Даже не верится. Нет ли ошибки? - сказал Блинов.
     Соломин заново перещелкал ясак на счетах:
     - Все верно. Восемьдесят тысяч...
     Блинов стал хлопать себе по коленям:
     -  Дивно,  чудно!  Вы  собрали   ясак,  с  лихвою  покрывающий  годовую
потребность расходов всей Камчатки...  Такого  еще  не бывало!  Теперь-то  я
понимаю,  сколько  воровали прежние начальники, когда ездили драть  ясак  не
одни, а в теплой компании...
     Правда,  что в  Петропавловск еще  долго  наезжали камчатские охотники,
иные сдавали пушнину  в казну, а других,  тайком  от Соломина, перехватывали
скупщики.  Но  это  тянулся  уже  хвост,  а сама головка  промысла  нерушимо
покоилась в кладовых.
     ...К этому времени Трушин выбрался из запоя.
НАУЧНЫЙ ДИАГНОЗ
     Весь март в Петропавловске шла подозрительная возня, какая бывает среди
муравьев, если их потревожат: муравьи бегают,  при  встречах ощупывают  друг
друга усиками, снова разбегаются, весьма деятельные. В условиях бездарнейшей
конспирации все недовольные Соломиным собирались то в трактире Плакучего, то
на  дому  у Расстригина,  то на  квартире Неякина.  Андрей Петрович  отчасти
догадывался, о  чем  сговариваются  "лучшие, люди"  Камчатки, но выводов для
себя делать не стал.
     - Пусть будет как будет, - говорил он.
     Наконец  особыми  повестками  "лучшие люди"  камчатского  общества были
созваны на всенародное вече в помещении  уездной  больницы.  Гостей встречал
сам  хозяин,  безбожно  опухший  после  запоя,  говоря  каждому  с  радушием
небывалым: - Прошу... прямо: в палату для хроников.
     Больничный  фельдшер,  шаркая галошами, обносил гостей чистым  спиртом,
который он разливал из громадной ведерной бутыли  с этикеткой: "Дезинфекция.
Только для закрытых  помещений". В число приглашенных попал  и урядник Мишка
Сотенный,  держа  в  руке  повестку,  где  черным  по  белому  писано:  "Сим
извещается,  что  сего дня  в  помещении  градской больницы имеет состояться
установление  научного  диагноза о  болезни (умалишении)  нашего несчастного
уездного начальника..."
     Рассаживались  по рангам:  побогаче на стульях,  а те, что  победнее, с
робостью присели на пустые больничные  кровати, затянутые казенными одеялами
со     штампом:     "Дар     черногорской     королевы     больным     града
Петропавловска-на-Камчатке".  Со  стола  убрали аптечку, вместо  нее  Трушин
возложил две  монографии  немецкого  психиатра  Р. Крафта-Эбинга.  Одна была
руководством по клинической  психиатрии,  другая  - об  извращении  полового
чувства...  Благочинный  Нафанаил  воздел  очки  на  нос   и  полистал  обе,
старательно  вникая.  Но  ни бельмеса не  понял и  отложил  книги, сказав  с
душевным надрывом:
     - А и велика же премудрость господня...
     Расстригин обратился к Трушину:
     - Чего тянуть кота за хвост? Начинай с богом.
     Трушин поднял над головой два тома:
     -  Внимание, господа! Вы видите сочинения знаменитого психиатра Рихарда
Крафта-Эбинга, который недавно скончался, и при его кончине весь научный мир
Европы невольно вздрогнул.
     Сидящие на  больничных  койках  вздрогнули  тоже в  знак солидарности с
Европой, только один урядник остался невозмутимым и лениво перекинул ногу на
ногу, покуривая мечтательно. Далее  Трушин заговорил, что много дней и ночей
посвятил  штудированию  этих трудов по психиатрии,  дабы на строгой  научной
основе поставить диагноз душевной невменяемости камчатского начальника...
     -  Вы все его  знаете,  -  печально поник  он главою. - Знаем, знаем! -
раздались  крики,  и к фельдшеру,  блуждавшему  в галошах, потянулись быстро
пустеющие стаканы.
     -  В  науке  не  редкость,  -воспрянул доктор,  -  что человек,  внешне
кажущийся нормальным, при ближайшем клиническом рассмотрении  оказывается...
уже поехал! Если же этот вопрос копнуть глубже, то нормальных  людей  вообще
не существует.
     - Как это так? - забеспокоился Расстригин.
     - Не месай, - удержал его Папа. - Ты слусай.
     - Ко мне, - витийствовал Трушин, - уже неоднократно поступали заявления
от почтенных граждан, кои просили  меня  последить за  поведением  господина
Соломина... Вы, надеюсь, ухе заметили, что наш начальник, не в пример другим
начальникам, выделяется излишнею  жаждою деятельности. О чем это говорит?  О
том,  что  он  не  в себе,  ибо, - тут доктор глянул в книгу, -  тенденция к
неукротимой  активности тоже  есть  разновидность  безумия, научно  говоря -
маниакальный синдром.
     - Чего, чего? - спросил Нафанаил.
     - Синдром, ваше преосвященство.
     - А-а, тады все ясно...
     Неякин присвистнул в углу палаты для хроников:
     - А я-то думал - с чего это Соломин по всей Камчатке волчком хороводит?
Оказывается, он просто  дурак такой,  что  на одном месте  усидеть не может.
Опять же обиду  имею. Однажды  смирно лежу на улице и никому не мешаю. Вдруг
откуда ни возьмись вылетает Соломин в пальто  нараспашку и, слова доброго не
сказав, наклоняется надо мной и плюет мне в глаз... вот в этот!
     Участники  научного  консилиума стали приводить  другие  яркие  примеры
безумия Соломина, а доктор Трушин, торопливо листая  Крафта-Эбинга, подводил
под них "научную основу".
     - Опять же, -  напомнил Расстригин, -  все нормальные  начальники, коли
ехали ясак драть, так нами не брезгали. А  этот от компаньи воротится, нас и
за людей уже не считает.
     - Типичная маниус грандиоза,  - объяснил Трушин, - когда человек за все
берется, что  другим не под  силу, и который ставит перед собой задачи, явно
невыполнимые для общества.
     Эта  "грандиоза"  дошибла  всех  окончательно, дьякон  петропавловского
собора,  перебравший  лишку  из больничной бутыли,  горько заплакал.  Доктор
Трушин,   оставаясь   трезв,  аки   ангел,   обсыпал  заговорщиков,   словно
карнавальным конфетти,  ужасными словами - шизофрения, эгоцентризм, паранойя
и прочими.
     Расстригин увлекся книгою о половых извращениях.
     - Жаль, что нету картинок, - сказал он.
     Фельдшер, шаркнув галошами, взболтнул бутылишу:
     - Кому налить? Тута ишо осталось... на донышке.
     Все  были  уже  пьяны, а  алкоголь  придавал  собранию  характер  дикой
безалаберщины,  а  личные  обиды,  подогретые  казенным  спиртом,  виртуозно
перемешивались  с  научными  цитатами,  вычитываемыми  из книг под неутешные
рыдания долгогривого дьякона.
     Слово опять получил Неякин:
     -  Кстати, об  этих самых извращениях... Мимо этого пройти нельзя! Ведь
мы до сих пор не знаем, в порядке ли у Соломина извращение? Опять же кухарку
он взял. Она к нему, стерва, бегает. Сколько было начальников на Камчатке, и
столько же  было кухарок,  которые  к ним бегали.  Ведь  не для того же  они
бегали, чтобы супы им варить...
     - Во-во! - заторопился Расстригин. - Я на днях Анфису в угол затолкал и
спрашиваю: "Ну, как он... насчет этого?" А она говорит,  что ничего похожего
и такого даже не ожидала.
     -  Замецательно! - вскочил Папа-Попадаки. - Я  таких  ненормальных  узе
встрецал. Помню,  был у нас в Таганроге полицмейстер, который  на зенсцын не
обрасцал внимания. Но  поцему-то обратил внимание на  меня.  Я  тогда зерном
торговал, и у  меня было два корабля  на Азовском море, где водится  сладкая
скумбрия -  ницуть  не  хузе камцатской лососины.  А скумбрию, если  зелаете
иметь блазснство, зарят так...
     - Ближе к делу, - поправил его Трушин.
     - Дело было подсудное,  а  сумаседсый  полицмейстер, обративший на меня
свое  изврасценное  внимание, посадил  меня  в  тюрьму.  Но  я,  -  поклялся
"греческий дворянин", - барзы с зерном не воровал. Просто был сильный шторм,
барза сама  отвязалась от Таганрога и уплыла прямо  в Турцию,  где турки  не
будь  дураками, все зерно продали  в гредеские  Салоники. Но спросите меня -
имел ли я- с этой бури хоть одну копеецку?
     - Против науки не  попрешь, - мрачно заявил Расстригин.  - Даже страшно
подумать, какие бывают болезни на свете...
     Разошлись  в первом часу ночи. Плачущего дьякона духовный клир увел под
руки, и улицу ночного города долго оглашали  рыдания. Потом  кто-то, кажется
Неякин, стал кричать:
     - Ура! Наша берет...
     Утром  урядник рассказал в  подробностях,  как  проходило  совещание  в
больнице. Соломин  велел пригласить  Трушина в управление, но прежде доктора
на пороге кабинета появился мстительно-торжествующий Неякин.
     - Я вас не звал. Зачем пожаловали?
     - А посмотреть...
     - Ну, посмотрели. Что дальше?
     - Интересно же, какие сумасшедшие бывают...
     -Вон!
     Неякин выскочил на улицу.
     Блинов, подоспев, просил Соломина не волноваться.
     - Стоит ли вам так отчаиваться? Ведь оттого,  что  назвали сумасшедшим,
вы с ума не сойдете... Знаете, в народе-то как говорят? Хоть горшком назови,
только в печку не ставь.
     Разговор с доктором Соломин начал ровно:
     - Как  же вы, сударь,  человек гуманнейшей профессии, вдруг влезаете  в
дрязги и топчете самое святое - науку?
     Трушин хотел увести разговор в  область психиатрии, оперируя вчерашними
терминами, но Соломин резко пресек его:
     - Вы  это где-нибудь рассказывайте! И не старайтесь  казаться  наивнее,
нежели вы есть на самом деле.  Мне давно  ясна  подоплека  дела, которому вы
себя посвятили.  "Сунгари"  не  пришел, меня  не  убрали с  поста начальника
Камчатки, на  что вы так надеялись, а вам  после сбора мною ясака стало  уже
невмоготу от моих  законных действий. Вы решили  не ждать  первого парохода.
Зачем,  если  меня  можно  устранить  от дел  гораздо  раньше: того, как над
Камчаткою повеют нежные зефиры.  Вот и придумали этот  медицинский выверт  с
сумасшествием.
     Соломин вышел из-за стола, встал подле врача.
     - Кому  служите? - спросил печально. -  Заветам клятвы  Гиппократа  или
золотому тельцу, жиреющему в дебрях Камчатки?
     - Чего вы меня толкаете?! - заорал Трушин.
     Соломин и не думал его толкать. Он сказал:
     - Оставим науку,  вернемся к законам,  которые  вы нарушили. Устранение
должностного лица ввиду его  психической ненормальности следует  производить
не в теплой  компании за выпивкой  без  запуски, а  в официальном порядке  в
присутствии прокурорского надзора и не менее трех врачей.
     - Перестаньте меня  толкать!  -  снова закричал врач. Соломин не толкал
его, но теперь грубо отпихнул:
     -  Убирайся вон,  мерзкая  тварь... Ты  и  тебе  подобные уже расточили
богатства камчатские. Я не удивлюсь, если узнаю, что все вы давно покумились
с иностранцами.
     Трушин вдруг пошел на него грудью:
     - Не тыкай мне, кретин, а то я тоже тыкну!
     Соломин схватил со стола тяжелую трехгранную призму судейского зерцала,
испещренную поучениями о честности и призывами к гражданской доблести.
     - Видит бог, -  показал он на икону, -  я  не  пожалею  своей карьеры и
запущу этой штукой тебе в голову...
     - Не посмеешь: зерцало - предмет священный.
     - Мне сейчас уже не до святости.
     Андрей Петрович потерял над собою контроль.
     -  Я ненавижу твою пьяную масленую рожу! - сорвался он.  - Мне противны
все вы... и ты в первую очередь!
     Рука  поднялась  сама по себе, и Трушин был повержен на пол здоровенной
оплеухой. Тут  же вскочив, эскулап  врезал правителю хорошего леща. Началась
драка -  самая  примитивная,  истинно русская,  когда  все средства  хороши.
Вокруг  них  летали  стулья,  со звоном выпало  стекло из  шкафа. Под ногами
кувыркалось  судейское  зерцало  с  призывами  к  честности  и   гражданской
доблести.
     Блинов  с  дежурным казаком едва  их растащили. Трушин подхватил с полу
шапку, отряхнул ее об колено.
     - Мой  диагноз правильный, - сказал он. -  Ты не просто сумасшедший, ты
даже буйно помешанный.  Я законы тоже немножко изучил: при наличии безумия у
власти  светской  власть  духовная имеет право  удалить из города  церковные
сосуды, дабы их не постигло гнусное  осквернение...  Пасха-то уже на носу! -
рассмеялся Трушин, злорадствуя. - А молиться людям  будет негде. Вот тогда я
посмотрю, как ты у меня попляшешь...
     Мерзавец выкатился на все четыре стороны, а Соломин не выдержал - бурно
разрыдался от обиды:
     - За что мне все это? Господи, за что?..
     Послышался скрип костыля, пришел Жабин.
     - Расстригин нанял каюра. А тот за ящик виски и полтысячи рублей взялся
доставить полетучку на материк.
     - И пусть! Владивосток все равно меня уберет.
     - На этот раз, - пояснил прапорщик, - полетучка поедет  намного дальше:
решили жаловаться на вас в Петербург.
     - Кому же? На Галерную?
     - Этого я не знаю.
     - Ах, как мне все это осточертело!
     - Верю... Чем могу вам помочь?
     -  Да чем же вы, прапорщик, можете помочь мне, если по табели о  рангах
вы всего-навсего  коллежский регистратор,  а я  как никак  все-таки статский
советник... выше полковника!
     Они еще не ведали, что камчатские "психиатры"  отправили  кляузу на имя
самого Плеве, министра внутренних дел.
     Трушин  в  своих пророчествах  оказался  прав. Под самую  пасху,  когда
надобно  куличи святить  и  обыватель поневоле впадает в обжорно-молитвенное
состояние,  духовенство  Камчатки всей  силой своего  церковного  авторитета
поддержало "научный" авторитет диагноза о сумасшествии Соломина...
     Рано утром в комнату ворвался Мишка Сотенный:
     - Ой, беда... ну, теперь поехало!
     - Да объясни толком, что случилось?