ика Андрея Петровича Соломина.
     -  Хуже  нет  ожидания, -  сказал Соломин  Блинову. -  Пусть ваш Сережа
придет вечером, хоть в шахматы сыграем...
     Студент,  конечно, был осведомлен о шатком положении камчатской власти,
и потому Соломин спросил его без обиняков:
     -  Представьте, юноша,  что вы, молодой и красивый, оказались вдруг  на
моем месте. Что бы вы сделали?
     - На  вашем месте я  запалил бы Петропавловск с двух концов, и пусть он
сгорит дочиста. А потом бы новый город построил. Места тут красивые - быть и
городу красивым, край богатейший - пусть и люди будут богаты.
     - Это маниловщина, а не решение вопроса, - ответил Соломин. - Допустим,
что старого Петропавловска нет -  стоит новый и дивный город. Но  жителей-то
куда денешь? Не обидно ли заселять райский город прежними обывателями?
     - Об этом я как-то не подумал...
     С  улицы   вдруг  запустили  булыжником  в   окно,  стекло  разлетелось
вдребезги,  задул  сильный сквозняк, и долго  было слышно,  как в  отдалении
тяжко бухают о землю сапоги убегающих.
     Соломин снова разжег погасшие свечи.
     - Вот  они,  - сказал,  -  будущие жители вашего райского уголка.  - От
страшной обиды на людей ему хотелось взвыть волком.  - Господи,  за  что они
меня так ненавидят?
     Андрей Петрович  принялся  занавешивать окно  одеялом, а Сережа веником
сгребал на совок осколки стекла.
     - А  кто  ненавидит-то? - спросил  студент. - Гордитесь, что  ненавидят
Расстригины  да Трушины...  Я  бы вас и  не уважал,  если  бы  с  Нафанаилом
хлеб-соль водили.
     Снова расселись над шахматною доской.
     - Чей ход? - спросил Соломин.
     - Не помню...
     Андрей Петрович смахнул фигуры:
     - Жизненный  мат!  Извините,  нет  настроения продолжать.  И  пусть  уж
поскорее придет "Сунгари"...
     Утром  старик Блинов  встретил его  в  канцелярии сочувствующим взором,
сказал, что уже договорился со зверобоем Егоршиным, у которого имеется алмаз
для резания стекла.
     - Он придет и вставит вам стекло.
     - Благодарю, дорогой мой... чудесно!
     Явился Егоршин с алмазом. Подмигнул дружески:
     - Ну что, начальство? Допекли небось?
     - Допекают. Уже подгорать стал.
     - Да,  с  нашими  живоглотами  лучше не  связывайся. Проглотят вместе с
мундиром и даже пуговички сжуют, не морщась.
     Разговорившись с ним, Соломин спросил:
     - А кто такой прапорщик Жабин?
     - Инвалид. На костыле прыгает.
     - Отчего я его нигде и никогда не видел?
     - Он дома сидит. На костылях не погуляешь...
     За окном вдруг весело закружило метелью.
     -  Вот  и снег, -  перекрестился Блинов. -  Господи,  на  тебя  единого
уповаю, чтобы "Сунгари" не прошел мимо.
     - Да перестаньте, - выговорил Соломин. - Сережа здесь не останется, и я
не буду зимовать с вами... Последний камчатский рейс накладывает на капитана
"Сунгари" особые обязанности, да он и сам это великолепно понимает!
     -  Отставной прапорщик  корпуса  флотских  штурманов  -  Жабин  Никифор
Сергеевич...
     Перед Соломиным  в  глубине пустой  комнаты,  опираясь  на  самодельный
костыль,  стоял высокий  болезненный  человек.  Из-под  щетки рыжеватых усов
виднелись бледные губы.
     -  Извините за вторжение, - сказал Андрей Петрович. - Повидаться с вами
мне советовал кавторанг  Кроун, отзывавшийся о вас в наилучших выражениях...
Что за беда с ногою?
     -  Пострадал  от  собственной   глупости.  Я,  извольте  знать,  плавал
подштурманом на  гидрографических  судах.  Как-то  в  Беринговом проливе нас
стало зажимать. Командир и говорит мне: "Никифор Сергеич, брильянтовый мой и
яхонтовый,  ну-ка прыгните  за борт  да гляньте,  что там  сильно хрустит  у
пятнадцатого шпангоута?"  Я разом сиганул  на лед и  неудачно  - нога попала
между бортом и льдиной... С тех пор и прыгаю!
     Привыкая друг  к другу,  сначала поговорили о пустяках, потом прапорщик
признался, что помирает от зеленой тоски:
     -  В  школьной  библиотеке  перечитал  все,  даже детские  учебники.  У
обывателей, что у кого есть, все брал читать по нескольку раз...  Беда нашей
Камчатки в том, что сюда везут муку, спирт,  порох,  но  никогда я не видел,
чтобы  на пристань выгрузили  печатное  блаженство. Нет  ли у вас приличного
чтения? Чтобы посидеть потом да подумать.
     -  Я в дорогу  сюда захватил лишь  томик  Достоевского, с удовольствием
подарю его вам. Мне сейчас уже не до чтения.
     Лицо гидрографа скривилось, как от боли.
     -  Извините   покорнейше,  -  сказал  он.   -  Но  я  терпеть  не  могу
Достоевского!  Где он умудрился  видеть таких  русских  людей, какими  он их
описывает? В  каком  сословии? В  купечестве таких  нет, в  мещанстве нет, в
дворянстве  -  тоже...  Почему они  не  хотят жить  нормально? Отчего  герои
господина  Достоевского  не разговаривают, а ведут диалоги на высоком крике?
Русские люди - не нытики, они ведь  не ковыряются один у другого в  потемках
души  и разума. Слава богу, мы, русский народ, уже  не раз доказывали  миру,
что являемся народом самого активного настроения.
     - Всегда ли так? - усомнился Соломин.
     - Нет,  вы погодите. Я вот часто думал над разгадкою одного явления. За
короткие  полвека  (вникните,  в  это!) русские  прошли от Урала  до  Тихого
океана.  А  когда научные экспедиции появились в  Америке, то, к их великому
удивлению, они обнаружили среди индейских вигвамов и русские поселения.
     - Как же нашего брата туда занесло?
     -  А... прыгали  с камушка на  камушек через Великий океан, будто через
речку.  С Камчатки - на Командоры, с  Командор - на Алеутские острова, а там
до  Америки  рукою  подать...  При  этом напомню,  -  сказал  Жабин,  -  что
европейцам, осваивавшим Америку, удалось достигнуть ее окраин лишь за  три с
половиной столетия.  Вот  теперь часто слышишь: мол, янки активны. А  чем мы
хуже?
     - В русской жизни, - сказал  Соломин, - существует немало  сдерживающих
плотин,  барьеров  и  перегородок. Я  и  по себе  знаю, что  иногда  хочется
размахнуться, а потом думаешь - стоит ли? Еще кулак отобьешь.
     - Вот  именно! - И совсем неожиданно прозвучала следующая фраза Жабина:
- Я ведь уже давно наблюдаю за вами.
     - Зачем? - вырвалось у Соломина против воли.
     - Мне интересно, как вы справитесь.
     - И каковы же ваши выводы?
     -  Вы человек мягкий, а  здесь нужны  крутые решения.  Между  тем у вас
сейчас  нет иного выхода,  как только идти напролом и  продолжать начатое во
что бы то ни стало.
     Соломин  сказал, что  скоро начнется торговый  зимний сезон, который на
Камчатке принято называть "роспуском товара".
     - И я заранее с  ужасом  думаю, сколько спирту прольется на Камчатке  в
обмен на пушнину! Боюсь, что, если я встану на пути этого спиртного тайфуна,
он меня  сметет,  как ничтожную букашку.  Сбор ясака тоже сопряжен с "теплой
компанией".
     - Да, -  сказал Жабин, - с этим злом бороться трудно. Тем более трудно,
что американцы до самого мыса Дежнева понаставили  на берегу тайных  складов
со спиртом. Первогильдейский Чурин  со всей  Сибирью  торгует,  а попробовал
сунуться на Чукотку  - и сразу отработал машиной "полный назад". Конкуренции
с американцами  не  выдержал!  Когда  я  был в  Уэлене,  меня  поразило, что
тамошние  чукчи хорошо  говорят  по-английски, но совсем  не знают  русского
языка.
     Не скрывая  своего чиновного  бессилия, Соломин  попросил совета -  как
пресечь вывоз спирта из города?
     - Проверяйте все нарты на выезде из города.
     - Так просто?
     - А зачем излишне мудрствовать лукаво?
     -  Попробую...  Конечно,  только в  том  случае, если меня  не выставят
отсюда, как щенка, который забыл попроситься на  улицу. Сейчас я жду прихода
"Сунгари".
     Андрей Петрович еще  раз оглядел нищенскую обстановку  жилья отставного
прапорщика, и ему захотелось помочь этому умному искалеченному человеку.
     - Нет ли у вас просьб ко мне?
     Жабин намек понял и застыдился:
     - У  меня  крохотная пенсия. Потому и застрял на Камчатке, ибо жизнь во
Владивостоке стоит бешеных денег. Если это не затруднит вас, примите меня на
службу.  Например,  я мог бы  стать  смотрителем пристани и  тех судов,  что
остались здесь, догнивая. К  весне я обязуюсь  полностью исправить рангоут и
такелаж  японской  шхуны,  которую  летом  конфисковал  Кроун...  Разве  нам
помешает иметь свой корабль?
     - Отлично. Буду  рад служить с вами, - ответил  Соломин. - Так принести
вам "Преступление и наказание"?
     - Нет, не надо... ну его к бесу!
     Расстались они чрезвычайно дружелюбно,  и беседа с прапорщиком укрепила
Соломина  в  уверенности,  что,  утопая,   не  следует  пренебрегать   любою
соломинкой. В двадцати пяти милях от  Петропавловска, при входе в Авачинскую
гавань,  неустанно работал  маяк -  его беспокоящий  луч  пронзал  метельные
всплески, тревожил в ночи проплывающих ради добра и зла.
     "Сунгари", где же ты,"Сунгари"? Приди к нам!
ЯСАК БЕЗ СПИРТА
     - Господин Неякин как ваше здоровье?
     - А как вы себя чувствуете господин Соломин?
     - Паршиво, между нами говоря.
     - Вот и я тоже... между нами.
     - Но я не ради этого вас позвал.  Надеюсь,  вы еще не забыли моих слов,
которые я произнес, выпуская вас из карцера?
     Неякин не отказал себе в удовольствии напомнить.
     - Я вам тогда еще в очко попал.
     -  Плюнули!  А  я  вам  сказал,   чтобы  вы  убирались  с  Камчатки  во
Владивосток, где вас должны судить.. Так или не так?
     - С трудом, но вспоминаю.
     -  Вы  моего  распоряжения  не  выполнила  Однако не надейтесь,  что  я
отступился от вас... Урядник, где ты? Миша Сотенный предстал.
     -  Сразу,  как  придет  "Сунгари",  это  сокровище,  -  он  показал  на
съежившегося Неякина, - погрузить  без промедления на корабль  и проследить,
чтобы по пьянке не выпал за борт.
     - Слушаюсь, - отвечал казак.
     - У-у, сатрапы! - обругал их Неякин.
     Соломин на это сказал ему:
     - Цыть!
     Блинов все чаще посматривал на календарь
     - Пора бы уж "Сунгари" от Анадыря появиться...
     Теперь  и  Соломин  испытывал  волнение:  с  Камчатки  еще  не  выехали
некоторые приезжие, скопилась  большая  почта,  немало  казенной  переписки.
Отъезжающие заранее  снесли  чемоданы к  пристани,  сидели  как на  гвоздях,
ожидая прибытия парохода.
     Наконец с маяка  сообщили, что вчера "Сунгари"  прошел мимо  Авачинской
гавани, имея курс к югу - на Владивосток!
     Почему  так поступил капитан  "Сунгари", выяснить было  невозможно.  Но
тонкая ниточка, связывавшая Камчатку  с Россией, окончательно прервалась - и
теперь за всю зиму будут лишь одна-две почтовые полетучки.
     Блинов сразу осунулся и сник, вызывая жалость.
     - Теперь Сережу из института выгонят...
     Соломин не знал, что ему и сказать.
     - Успокойтесь! Я сочиняю бумагу на имя директора:
     так, мол, и так... что-нибудь сообща придумаем.
     - Вы придумаете, а что Сережа придумает?
     - Зимою возьму его с собою ясак собирать.
     - Нашли дело... До ясака ли ему?
     Соломин и сам  понимал, что год студенческой жизни для молодого Блинова
пропал. А старик был безутешен:
     -  Мы ведь с  женою рассчитывали, что еще год-два - и Сережа встанет на
ноги,  тогда я брошу корпеть над  этой  чернильницей. Теперь все  рухнуло...
Черт бы побрал этого капитанишку - неужто трудно было ему  к нам  завернуть?
Небось напился до чертиков, пропер свою пароходину мимо...
     Камчатку  сковало  морозами.  Установился  хороший  снежный  покров, на
улицах Петропавловска появились характерные борозды - это открылась езда  на
собаках.
     И сразу запахло спиртом. Но как запахло!
     Формулируя свою главную задачу, Соломин писал: "По простоте душевной, я
ведь думал, что приехал сюда только затем, чтобы помочь забитым  и загнанным
камчатским инородцам, этим истинным сынам матери-природы..."
     Кажется,  настал момент, когда  от слов  пора  перейти  к  делу.  Город
наполнял веселый лай собачьих упряжек, псы радовались предстоящей  дороге, в
которой  от  хозяев им выпадут лакомые куски, всюду торговцы ладили караваны
нарт, крепили копылья под тяжелый груз.
     Начинался  сезон роспуска товаров!  Если одна шкурка соболя  обходилась
порой в ничтожную "соску",  то за бутылку дрянного виски можно взять хорошую
лису-серодушку с дивным белым подбрюшием. А самое удобное в меновой торговле
- это  чистый спирт,  крепкий  и незамерзающий, синеватой стру±й  он  сейчас
объемисто заполнял бочки, бидоны, фляги и бутылки.
     Соломин велел уряднику Сотенному:
     - Миша, выстраивай свой могучий гарнизон.
     - Четырех или всех сразу?
     - Всех казаков - со школьниками и инвалидами.
     Даже духовенству в  эти дни не сиделось на месте.  Под видом  желаемого
"требоисполнения"  священники  Петропавловска  тоже  собирались  отъехать  в
камчатские  Палестины,  дабы  не  лишиться  обильной   наживы  с  несчастных
инородцев. Блинов, предчувствуя громы и молнии, предупредил Соломина:
     - Пустили камень в окошко - пустят и в голову!
     Но теперь,  когда  "Сунгари" не  пришел, Андрей  Петрович  в камчатской
изоляции обрел прежнюю уверенность.
     -  Расправа со  мною если  и  состоится, то не раньше весны  следующего
года, когда  откроется  -  навигация. А  до той поры я на Камчатке и царь, и
бог, и земский начальник!
     Сотенный тоже был против задержки обозов со спиртом.
     - Но я человек служивый: что прикажут - исполню. Медали, чую,  никто не
даст, а по шее накостылять могут...
     Урядник  расставил  казаков  на  выезде  из города. Соломин  и  сам  не
гнушался  проверять караваны  нарт. Теперь, когда спирт со складов или лавок
переместился  на   частные  нарты,   закон   позволял  Соломину  действовать
решительно.   На  выезде  из  Петропавловска  царила  суматоха,  остервенело
грызлись упряжные собаки, раздавались озлобленные выкрики:
     -  Да  што нас  держат, пошто обыск-то  учиняют?  Такого еще  николи не
бывало... эвон у дедов спроси - они скажут!
     Соломин действовал диктаторски:
     - Со спиртом саней не пропущу!
     Его пытались уговорить:
     - Так куды ж мне девать-то его? Ведь деньги плачены.
     - Для кого покупал? - спрашивал Соломин.
     - Ну, скажем, для собственного удовольствия.
     - Для собственного - тогда  зажмурься и пей! Хоть всю бочку тут вылакай
- я  тебе слова худого не  скажу. Но  дурманить Камчатку не позволю...  Если
угодно - жалуйся!
     - Эва, умный какой. Да куды ж мне жаловаться?
     - Хоть министру Плеве пиши.
     - Где  я его  возьму, министра-то, на Камчатке? Плеве и есть Плеве: ему
на меня плевать...
     На   просторы  уезда  вырвались  из  города  лишь   несколько  упряжек,
загруженных  ситцами,  сахаром,  порохом.  Но  роспуск  товаров,  основанный
исключительно  на спирте,  прогорел с самого  начала.  Со  страшной  руганью
торговцы заворачивали караваны нарт  обратно на  склады. Дома  их  встречали
жены:
     - Миколай, ты чевой вернулся-то?
     - Да не пущает... скиипа эта! Кудыть ехать-то, ежели без спирта? Совсем
уж нам житья не стало...
     Расстригин в эти  сумбурные  дни казался даже красиво-величественным. В
распахнутой  шубе, подбитой голубыми командорскими песцами,  сдвинув на  ухо
громадную  шапку, за  которую  поплатился жизнью  бобер  с мыса  Лопатка, он
взывал к  согражданам  с крыльца трактира  Плакучего, будто  Козьма Минин  к
нижегородцам во времена старинные, во времена  Смутные, когда зашаталась  от
ворогов земля святая, земля русская:
     - Кого испугались-то? Неужто начальника?  Да  чего с  ним,  с  дураком,
разговаривать-то?  Или сами не видите,  что  он  уже  рехнулся... Ей-ей, как
перед истинным, пущай  я в тюрьму сяду,  но энтого цуцика  Соломина  доконаю
всенародно!
     Соломин так и не  понял - по  собственному  ли  почину  или по наущению
Расстригина появился ласковый Папа-Попадаки.
     -  Я вас оцень увазаю, - сказал он,  - потому цто  вы цену себе знаете.
Согласен - цена высокая! Но за это я вас есцо больсе увазаю. Камцатка - это,
конецно, не Таганрог. Приди вы ко мне в Таганроге, разве бы мы сидели бы при
свецках? Я зажег бы вам в саду иллюминацию, а над деревьями  протянул канат,
и на канате до утра плясали бы голые зенсцыны...
     - Что вам от меня надо? - устало спросил Соломин.
     - Это вам надо! Сказыте - сколько?
     Андрей  Петрович  со  вздохом  смотрел, как  любитель  бобров,  который
умудряется содержать семью  в Чикаго,  жирными пальцами лезет  в  карман  за
бумажником.  Движением  руки  Соломин   удержал  "греческого  дворянина"  от
широкого жеста:
     - Не трудитесь! У меня имеется сорок семь тысяч казенных денег... Будет
лучше,  если вы откроете мне сейф. В этом случае можете считать, что вы дали
мне взятку.
     - А я вам не зулик! - возмутился Папа, вскакивая...
     Сразу от  канцелярии  он направил  стопы  к дому  Расстригина,  где уже
гостевал  и доктор  Трушин.  Сама  же  мадам Расстригина,  именито - Лукерья
Степановна  (а  попросту  - Лушка),  накрывала стол.  Не  было  здесь только
птичьего  молока, но  разве  откажешься  от  лебедя, только  что покинувшего
духовку?  Нежно источала румяный  жир  буженина из  камчатской  медвежатины,
обсыпанная  для  вкуса перцем пополам с порохом  и  тертым оленьим рогом.  В
граненом  графине  красовалась  ненаглядная  рябиновка.  Расстригин  схватил
графин за горло в кулак, будто душить его собрался, и сказал Трушину:
     - Доктур, а ты как? Приголубишься с нами?
     -  Ни-ни-ни,  - заговорил  Трушин, бледнея от ужаса. - Что ты,  Серафим
Иваныч, мне  только пробку  нюхать дай, так  я... сам знаешь! Через месяц из
этого дела сухим не выберусь.
     После настырных уговоров эскулап сдался:
     - Ну, капельку. Лишь ради приличия.
     Ради    приличия   налили   полную   "капельку".    Трушин   выпил   и,
сосредоточенный, стал выжидать  второй.  Между  тем Расстригин  уже  овладел
вниманием честной компании.
     - "Сунгари"-то не пришел, - сказал он, приуныв. - А теперь всем нам ежа
родитъ против  шерсти  и  то,  кажись,  намного легше,  нежели  от  Соломина
избавиться... Как быть, как быть? Под третью "капельку" доктор воодушевился:
     -  Зимовать с Соломиным нам нет никакого житейского  интереса.  Он же и
ясак с дикарей хапнет!
     -  Труба  нам выходит,  -  огорчился Расстригин и велел Лушке  подавать
пироги. - Что делать - не придумаю. Трушин сказал:
     -  Если уж  тебе, Серафим Иванович, так прижгло, что терпежу не  стало,
так посылай на свой счет полетучку.
     - На свой-то счет накладно станется...
     Да, недешево! Не каждый каюр согласится в такие морозы ехать  не меньше
трех месяцев, чтобы добраться  до разумных властей с  жалобой на камчатского
начальника. Пока до Аяна едешь Охотским побережьем, собаки уже  скорчатся от
усталости,  а сам  каюр  превратится  в обмороженное  и засаленное  от грязи
чудовище... Тысячи, ведь многие тысячи миль пролегли в пустынном безлюдье!
     Папа-Попадаки разумно  сказал, что если уж тратиться на каюра, так надо
"бить"  телеграмму не во Владивосток, а прямо в  Санкт-Петербург  - министру
внутренних дел Плеве.
     - И  то дело, - одобрил его Расстригин. - Пускай разорюсь, но полетучку
отправлю. А вот с Соломиным-то как быть?
     Доктор придвинул к нему свой стаканчик.
     - Налей-ка. Мне нужно, -  сказал  он,  выпив,  -  изучить две серьезные
книги  по психиатрии. Соломин - дурак, но это еще  не доказано. Я докажу это
вполне  научно,  и  тогда  мы  его сковырнем в  канаву  как ненормального...
Налей-ка, Серафим Иваныч, еще капельку!
     - Да пей. Жалко, што ли? - охотно подлил ему Расстригин. - Но книжки-то
небось толстые?
     - Вот такие, - показал Трушин на пальцах.
     Папа причмокнул, сочувствуя доктору. Расстригин дельно спросил Трушина:
     - За месяц с наукой управишься?
     - За месяц... это точно... Налей-ка!
     Времени для изучения курса психиатрических  наук понадобилось,  однако,