достаточно, чтобы  основательно  обрусеть. Обидно  другое:  в
Петербурге от его донесений отмахнутся, как от  назойливой мошкары, а верить
станут лишь Куропаткину, который убежден, что японцы "не посмеют"!
     - Но я тоже убежден, что  японцы не посмеют конфликтовать.  Посмотри  -
какая Япония, и посмотри - какая Россия...
     Будто в подтверждение этих слов,  мимо них прозвенела по рельсам конка.
Маленькие лошадки влекли крохотный вагончик, в котором, поджав ноги,  сидели
маленькие пассажиры.
     -  Муравьи  еще мельче, - съязвил  Серошевский.  - Но  заметь,  как они
активны в труде и как отлично атакуют соседние муравейники... Лилипутам ведь
удалось связать Гулливера!
     После этого они крепко поругались и разошлись.
     Вечером,  тихо подвывая сиреной, "Сунгари"  потянулся в океан.  Соломин
заметил,  что пароход плывет в окружении множества фонариков - то справа, то
слева вспыхивали в ночи разноцветные огоньки. Это уже тронулись на север  (в
русские воды!) пузатые японские шхуны с  обширными трюмами, в которых ничего
не было, кроме запасов соли и пустых, как барабаны, бочек.
     Капитан, выйдя на палубу, сказал Соломину:
     -Порожняк-то  идет легко!  А  вы бы  посмотрели,  что станет с  ними  в
августе,  когда  они  повернут  обратно.  Тогда  осядут  в  море  до  кромки
фальшбортов, по  горло облопавшись нашей лососиной. Даже плывут с  трудом  -
едва тащатся, словно беременные клопы.
     - Сколько же их плавает в наших водах?
     - Вряд ли когда-либо мы это узнаем...
     Да! Япония так и не  раскрыла статистики  прибылей от своего пиратства.
Можно лишь догадываться, что ее бурный экономический взлет, ее верфи и доки,
ее могучие  бронированные эскадры -  все это отчасти сложено  из  консервных
банок с камчатским лососем, сооружено на бочках с драгоценной русской икрой.
     По левому борту "Сунгари" проплывали темные Курильские острова. Капитан
обещал, что  если ничего не  случится,  то через пять  суток прямо  по курсу
откроются Командоры.
     После захода в Хакодате выяснилось, что  немало  разных людей и людишек
нуждаются в посещении  Камчатки  и  Командорских  островов. Каюты  "Сунгари"
заполнили  русские  рыбопромышленники,   скупщики  и  перекупщики   пушнины,
американские бизнесмены,  какие-то  нахальные немцы  из  германской  колонии
Кью-Чжао  и  много говорливой  японской молодежи.  За  столом  кают-компании
Соломин оказался соседом одного пожилого янки.
     - Вы в Петропавловск? У вас там дела?
     Американец не стал делать из этого тайны:
     - Я боюсь опоздать к открытию аукциона.
     - Какого аукциона?
     - Мехового, конечно...
     Соломин не афишировал среди пассажиров своего официального положения, а
потому два  камчатских купца, Расстригин  и Папа-Попадаки, вели себя, как их
левая пятка  пожелает. Первый был нетрезвый ухарь цыганистого вида с дурными
замашками  денежного  туза, а второй  -  сомнительный  "греческий дворянин",
променявший  торговлю  зерном  в  Таганроге на спекуляцию  мехами камчатских
раздолий.  Оба  они  задергали  стюарда  придирками, требуя от него "особого
почтения".  Соломин оказался в одной  каюте с  двумя  молодыми студентами  -
Фурусава и  Кабаяси,  которые плыли на Командоры  ради  совершенствования  в
русском языке.
     - Странно!  - заметил он. -  На Командорских островах, где живут триста
семей алеутов, можно,  скорее, совсем разучиться говорить  по-русски, нежели
познать  его во всех тонкостях. Кто надоумил  вас спрягать  наши  глаголы на
Командорах? Поезжайте в Рязань или на Тамбовщину, а здесь вы услышите сильно
искаженную речь, и даже вальс  в этих краях почему-то называют не  иначе как
"восьмеркой".
     Студенты промолчали, но потом в разговоре с ними неожиданно всплыло имя
командорского сюзерена Губницкого.
     - Так его здесь давно нету, - сказал Соломин.
     Судя по всему, японцы и без его подсказок знали, что Губницкого следует
искать  в  Сан-Франциско,  и  все время  плавания  Андрей  Петрович  не  мог
отделаться от впечатления, что эти  скромные  японские студенты  внимательно
его изучают.
     Белыми шапками гор открылись Командоры;  в редких  снежных  проплешинах
выступала  скалистая  почва.  Горько было  видеть  пустые  лежбища  котиков,
которые раньше  оглашались могучим и страстным зовом сивучей в их необъятных
гаремах.  Правда,  возле  борта "Сунгари" весело купалась  самка калана. Она
лежала спиной на воде, маленький  детеныш возился  у ее груди. Мать сильными
ластами  высоко  подбрасывала  сыночка  кверху, потом  ловила его  в  нежные
объятия. От  этой игры  в трагическом одиночестве - без стада! - было совсем
нерадостно. Соломин понимал, что и эта семья  - не жильцы на свете, ибо янки
охотятся  за  каланами с  такой же неумолимой  алчностью, с какой  китайские
бродяги ищут корни загадочного женьшеня.
     Глядя на разоренные берега, Андрей Петрович снова помянул худым  словом
Губницкого,  который  безнаказанно  и   подлейше  разбазаривал  командорские
богатства. "Сунгари" сделал две-три незначительные выемки груза из трюмов и,
высадив  редких  пассажиров,  поспешно  вобрал  в  клюзы  грохочущие  якоря,
облепленные придонной  живностью. Капитан посулил, если  ничего не случится,
через два дня быть в Петропавловске.
     Скоро по курсу  завиднелись  камчатские берега.  Конусы вулканов издали
были похожи на сахарные головы, которые вечерняя мгла аккуратно заворачивала
в синюю бумагу. Петропавловский маяк, стоявший при входном створе Авачинской
бухты, послал  навстречу  кораблю  короткий,  тревожащий  душу  проблеск,  -
Соломину  вдруг стало  печально... Нечаянно  вспомнилось  детство,  бабушкин
пахучий  малинник и  старые вязы  под окнами вологодской  гимназии. Вспомнил
Соломин и тот отчаянный рев, который он издал, получив по латыни единицу, за
что учитель пересадил его  на заднюю парту:  "Прошу  вас...  на Камчатку!" В
памяти возник и желчный учитель географии, который, долбя указкой по темени,
внушал бестолковым отрокам: "Запомнить размещение Камчатки  совсем нетрудно.
С  простуженного  носа Чукотки всегда  свисает  длинная  капля -  это и есть
искомая нами Камчатка!"
ВЫЗВАННЫЙ ВЗМАХОМ САБЛИ
     Без карты нам, читатель, все равно не обойтись...
     Курильские острова - будто  нитка ожерелья, которую туго натянули между
Японией и Камчаткой; на севере Парамушир и Шумшу почти касаются  камчатского
мыса Лопатка, а два самых южных  острова (Шикотан и Кунашир) присоседились к
земле японцев.
     Красочная  гирлянда из  бусин-островов  отгородила от  океана  Охотское
море, в котором образовался мощный природный холодильник с суровым климатом.
Зато на южных Курилах  было все, что нужно человеку: от бамбука  и кедра  до
красной  смородины и сытных белых грибов. Непуганый зверь вылезал из моря на
лежбища столь  плотными  массами,  что ряды  верхние  насмерть  раздавливали
пищащих зверей в рядах нижних...
     Давным-давно  на Курилы пришла русская жизнь, -  из самых недр  России,
через чащобы и горы, явились крепкие бородатые мужики и статные светло-русые
жены.
     Вставали с плачем от ржаной земли,
     Омытой неутешными слезами.
     От Костромы до Нерчинска дошли -
     И улыбались ясными глазами.
     Хвала вам, покорители мечты,
     Творцы отваги и жестокой сказки.
     В честь вас скрипят могучие кресты
     На берегах оскаленных Аляски.
     Текло время. Курилы трясло в землетрясениях, вулканы извергали багровую
лаву, стенкой вставали  волны цунами,  но, пережив бедствия,  русские кутьей
поминали павших, рожали  новых курильцев -  и  вольготная жизнь не замирала.
Прямо в Великий,  но  совсем не Тихий  океан  гляделись окошки изб, с удалью
звенели молоты в кузницах, на  огородах блеяли  козы,  мужики ладили крепкую
мебель, курильцы плавали  в гости  с  острова  на  остров, словно  из  одной
деревни в другую.
     Над Курилами  горланили по утрам русские петухи!  Так  и жили  до  1875
года, когда в Петербурге рассудили за  благо обменять с  японцами Курильские
острова на южную  часть Сахалина, где решили создать  каторгу - нечто  вроде
"русской Кайенны". Курильцы покинули  свою огнедышащую колыбель: кто подался
на Камчатку или на Сахалин, а кто махнул под парусом еще дальше - на матерую
таежную  землю;  там  вокруг  юных  городов, Владивостока  и  Благовещенска,
Хабаровска и Николаевска, быстро складывалась златокипящая сумбурная эпопея.
     На опустевшие Курилы  высадились сыны богини  Аматерасу и в ненависти -
никому  не  понятной!  -  по бревнышку  разнесли все  поселения,  уничтожили
коптильни и кузницы, даже кресты на  могилах сожгли,  а  кладбища затоптали,
как и огороды, чтобы на земле Оку-Эзо не  осталось следа от  прежних хозяев.
Алеуты  спасались от  пришельцев бегством на  далекие  Командоры, а одинокие
семьи айнов японцы насильно эвакуировали на Шикотан,  в ту пору уединенный и
совсем необитаемый; там айны начали быстро вымирать... Но это еще не история
-  это лишь  начало истории! И в  ту ночь, когда  Соломин с палубы "Сунгари"
разглядывал  призрачные фонарики японских кораблей,  он не знал (да и не мог
знать!),  что неподалеку от  него режет черные волны одинокая  шхуна - самая
роковая для русской Камчатки.  Я не выяснил, читатель,  как звучало название
шхуны по-японски, но в переводе на русский язык она называлась так:
     "Вихрь, вызванный взмахом сабли"
     Все японцы - тонкие лирики,  а  имена  их кораблей напоминали  заглавия
поэтических  сборников:  "Ветер  над   уснувшим   прудом",   "Свет   месяца,
пробивающийся  сквозь  тучи", "Молодые  зеленые  побеги вишни"  или  "Первый
созревающий овощ"...
     Шхуна, привлекшая наше внимание,  была обычной 120-тонной шхуной, каких
немало бороздили дальневосточные моря. На двух пружинистых  мачтах она несла
косые паруса, причем грот-трисель (на корме) был гораздо шире фор-триселя (в
носу), отчего шхуна часто рыскала к  ветру, а два матроса возле штурвала все
время прилагали усилия, дабы удержать ее на курсе.
     Вся жизнь корабля заключалась в двух рубочных надстройках на палубе.  В
кормовой  рубке селилась команда, там было  темно и смрадно, вповалку лежали
подвахтенные матросы, одетые в  непромокаемые комбинезоны, вымоченные  перед
плаванием в бочках с олифой.  А носовая  рубка, собранная из досок  красного
дерева, была  украшена изящной отделкой. В углу каюты помещался  жертвенник,
похожий  на  шкафчик  с   откидными  дверцами,  которые  при  сильной  качке
непрестанно  хлопали,  отворяясь  и  закрываясь.  При  этом  внутри  кумирни
статуэтка Будды  с тонкими пальцами то  показывалась, то  исчезала. По бокам
рубки дымились ароматные курильницы,  тихо  звякали тарелочки для  священных
жертвоприношений.  В  центре  циновки-татами был  привинчен  к  палубе  ящик
жаровни,  подле него лежали медные стержни  для тщательного  ухода за жизнью
огня,  что  слабо теплился  в  раскаленных углях.  Возле  очага  -  подушка,
обтянутая шелком,  а  на подушке сейчас восседал и  он сам  - тоже вызванный
взмахом сабли...
     Это был лейтенант японского флота Мацуока Ямагато. Сабля, вызвавшая его
к Жизни,  была  саблею самурая!  И  каждый раз, когда при  крене  сами собой
открывались дверцы кумирни, Ямагато громко хлопал в ладоши, склоняя голову в
знак особого почтения к бессмертному духу своих предков-сегунов. Чуткий слух
офицера  улавливал сейчас все, что нужно для опытного моряка, и даже злобное
шипение воды,  сбегавшей с палубы  через узкие шпигаты, словно крысы в узкие
норы, - даже этот звук был ему приятен...
     Мацуока  Ямагато  -  основатель   "Патриотического  общества   японской
справедливости"  ("Хоокоогидай±"), о котором  консул Геденштром предупреждал
Соломина. Главным пунктом устава этого  общества  был завет:  "Держать своих
людей в  готовности для  военной  службы  в прилегающих морях ввиду близкого
столкновения  с  Россией!"  Японские  газеты  присвоили  лейтенанту  Ямагато
почетный титул "защитника северных дверей". Где эти "двери" - никто в Японии
толком не знал,  но Ямагато показывал  на Камчатку.  "Япония, - возвещал  он
через  газеты, -  должна  повелевать не  только  теми местами,  которые  она
издревле занимает, но и теми, которые еще не занимает...".
     Вибрируя мачтами, шхуна снова влезла на высокую волну и сверглась вниз,
поскрипывая  хрупкими  сочленениями  корпуса.  При  этом   самурайский  меч,
висевший на переборке, сначала отодвинулся от нее, а  потом звонко брякнулся
о красные доски. В такие бурные ночи хорошо вспоминать прошлое... Десять лет
назад  Ямагато  вызвал в Японии большое волнение, когда из бездомных рикш  и
бродячих матросов  начал формировать население Курильских  островов, должное
заменить   ушедших  оттуда  русских.   Корабли  с   переселенцами  провожали
трескотн±ю праздничных хлопушек, сам микадо благословил колонистов в трудную
дорогу.  За  время  пути морем  лейтенант  завел  среди  колонистов жестокие
порядки. Владея древними секретами самураев, Ямагато одним уколом вытянутого
пальца  укладывал  на  палубе замертво любого  деревенского богатыря...  Уже
давно  исчезли  за  кормою  оазисы  Южных Курил,  где над  полянами  порхали
бархатные махаоны,  а корабли с переселенцами плыли все дальше на север! (Не
понимаю,  почему  это плавание заняло у них целых три  года - с 1893 по 1896
год.) Наконец, скованные стужей корабли  пристали к берегам угрюмого острова
Шумшу - по-японски он назывался Сюмусю.  Отсюда лишь узенький пролив отделял
озябших конкистадоров от русской Камчатки.
     - Скоро мы будем и там! - провозгласил Ямагато...
     Прошли годы. В гавани Ма±роппу сделалось тесно от обилия рыбацких шхун,
на Шумшу запыхтела паром консервная фабрика. В длинных бараках, облицованных
гофрированной  жестью,  ютились  переселенцы,  считавшие  себя  рыбаками, но
которых лейтенант упрямо именовал воинами божественного микадо. Именно здесь
Ямагато планировал грабительские маршруты своих  флотилий в воды  Камчатки и
Командорских островов. На скользких  морских перепутьях  часто  сталкивались
две жестокие экспансии  - японская  и американская, при встречах  соперников
иногда возникала дикая кровавая поножовщина.
     Но каждый  поступок  Ямагато был  заранее  одобрен в  Токио,  а  каждый
замысел  самурая  правительство  подкрепляло  финансами.   Все  складывалось
замечательно для "Хоокоогидай±",  пока в Японии не  узнали,  что на  Курилах
возникла своеобразная военизированная  каторга. Газеты Японии,  США и России
писали  о жестокой эксплуатации  рыбаков, подчиненных законам дисциплинарной
казармы. Ямагато не  стал опровергать своих обвинителей. Незаметно  для всех
он  отплыл во Владивосток,  где и открыл на Кутайсовской доходную прачечную.
Там  у него  с  утра до ночи перемывали русское белье пять корейцев и восемь
китайцев, тринадцать бессловесных рабов,  которых он терроризировал приемами
джиу-джитсу. Но иногда лейтенант сам брал  корзину с бельем. На шампуньке он
развозил   по   кораблям   Тихоокеанской   эскадры   офицерские  сорочки   с
накрахмаленными манжетами и щегольские воротнички с лихо загнутыми лиселями.
Русские не  обращали  внимания  на трудолюбивого  и  вежливого японца,  зато
японец  хорошо  разбирался в  том, что происходило  в  каютах  и  на палубах
кораблей.
     Когда скандальный шум вокруг его имени затих, Ямагато снова вернулся на
Курилы,  а  явный  милитаризм  "Хоокоогидай±"   прикрыла  торговая  компания
"Энкуисюу суисан кумиан", которая поставляла такие плотные  сети,  что  в их
ячейки не могла проскочить даже самая тощая селедка. Под вывеской этой фирмы
на Шумшу-Сюмусю появились  кадровые  солдаты  и  артиллерия.  Тут  все  было
готово,  чтобы,  как писал  Ямагато,  "сделать  Камчатку  землею  микадо,  а
население привести в покорность Японии"...
     Шхуна снова  рыскнула  по ветру, сильная волна двинула ее в скулу, было
слышно, как  у штурвала ругаются рулевые. Рывком отворились дверцы  кумирни,
Будда  качнулся, словно  падая  навстречу  самураю, который при  этом  опять
хлопнул  в  ладоши.  Еще  ничего не было решено, но  вскоре должно решиться.
"Вихрь,  вызванный  взмахом сабли"  пронзал черное пространство.  С верхнего
дека,  громыхая деревянными гэта, в  каюту лейтенанта вошел боцман  в желтой
робе и, вежливо  шипя,  доложил, что  слева остался Симушир, на  котором  не
мелькнуло ни одного огонька.
     - Все огни светят на Сюмусю, - ответил Ямагато...
     Странно, что многое сейчас зависело от Губницкого!
     Фурусава  и Кабаяси,  прибыв на Командоры, не замучили себя изучением у
алеутов русских глагольных спряжений. Прошедшие отличную практику шпионажа в
закрытой  школе "Гэнь±ся", они действительно  владели русским языком.  Начав
его  освоение в Ханькоу  на службе  в торговой фирме Чурина, они отшлифовали
чистоту произношения во Владивостоке, где японцы давно держали платную школу
джиу-джитсу для офицеров русской эскадры.
     Фурусава  и Кабаяси  вели себя  в  России совершенно свободно благодаря
ротозейству русской контрразведки.  А их  мудрый начальник  Мицури  Тояма  с
цифрами в руках наглядно доказал, что  еще ни один из его агентов ни разу не
провалился, а  все, кого он вычеркнул из своих  списков, умерли естественной
смертью, сделав себе харакири.
     - И погребены с честью, - напомнил Тояма...
     Когда "Сунгари"  ушел в Петропавловск,  к берегам Командорских островов
причалил    американский   транспорт    "Редондо",   приписанный   к   порту
Сан-Франциско,  и Фурусава  с Кабаяси  сразу же заняли  отведенные им каюты.
"Редондо" был зафрахтован Камчатским торгово-промысловым обществом, и японцы
чувствовали  себя в полнейшей  безопасности...  Через несколько дней  тайные
агенты  Мицури  Тоямы, сразу  после командорской стужи, окунулись в  знойное
пекло Калифорнии, японцев ослепил белый камень особняков Сан-Франциско.
     В переполненном трамвае они подъехали к богатому отелю,  расположенному
посреди пальмовой  рощи. Как и следовало  ожидать, в вестибюле  гостиницы их
ожидал  дородный  господин   с  величавыми  манерами  человека,   привыкшего
повелевать, - это был Губницкий! Все  трое молча поднялись в номер, где  под
потолком неустанно намахивал прохладу пропеллер электроспанкера.  Но  японцы
еще обливались  потом,  и тогда Губницкий резкими жестами бросил  каждому из
них по вееру.
     - Итак, - сказал он, - я вас слушаю...
     Под линзами его  очков  сверкали  беспокойные глаза - глаза, о  которых
Мицури Тояма однажды заметил, что они у Губницкого в  десять раз больше  его
желудка.  Фурусава  и  Кабаяси,  обмахиваясь  веерами, дали понять, что  для
захвата  Камчатки  уже  приготовлено   полмиллиона  японских  иен.  Из  этой
внушительной суммы  250  000 иен выделило  правительство, а  другую половину
собрали между собою патриоты "Хоокоогидай±".
     Думай, Губницкий, думай!  Полмиллиона иен на земле  не валяются.  Тебе,
сукину сыну, начинавшему жизнь  почти  без штанов, тебе, который  считал  за
благо преподавать чистописание в  гимназиях  Одессы,  ведь тебе сейчас очень
много надо... Да и стоит ли сожалеть о захудалой Камчатке, озаренной работой
вулканов,  если   ты  давно   живешь  и  процветаешь   в   благодатном   раю
Сан-Франциско... Так думай, мерзавец, думай!
     Губницкий,  усмехнувшись,  подлил японцам виски. Они  поблагодарили его
оскалом крепких  зубов, и каждый щипчиками положил в  свой бокал по  кусочку
прозрачного льда.
     - Ваш  добрый друг,  лейтенант  Ямагато,  - сказал Кабаяси по-русски, -
сожалеет, что  не мог  повидаться с  вами в Осаке на выставке, и спрашивал о
вашем драгоценном здоровье.
     Понятно, что речь шла о "здоровье" Камчатки.
     - Передайте лейтенанту Ямагато, - отвечал Губницкий по-английски, - что
камчатские рыбные промыслы сохранят  желательный для Японии нейтралитет, а в
случае, если  возникнет  затруднительная для  Ямагато  ситуация, я прибуду в
Петропавловск сам...
     После  ухода  японцев Губницкого  навестил барон  фон  дер  Бриттен, не
знавший,  что  е