имели несколько  боевых стычек с  японцами. Ни
единой  рыбешки  им  поймать  не дали,  а  все попытки высадиться  на  берег
отражены  с  немалым  для  неприятеля  уроном.  При  этом сожжено  несколько
японских шхун...
     Вот  они, дальневосточные  Сцилла и  Харибда:  на севере  острова Шумшу
вознеслась скала  Кокутан,  а за  Курильским проливом,  в  котором  плещутся
морские бобры и где лосось  спешит в Охотское море, виднеется с Кокутана его
камчатский собрат - приземистый мыс Лопатка... Извечно глядя друг на  друга,
они никогда не сближаются, а сейчас даже враждебны!
     Был уже конец мая - время туманов и ненастий...
     Лейтенант Ямагато, в  коротком халате-юкатэ, связав  в пучок  волосы на
затылке, позвал  со двора артиллерийского  поручика  Сато,  хорошо  знавшего
приемы  кендо.  Они  заняли  боевую  позицию,  держа  в  руках  фехтовальные
бамбуковые палки, и стали наносить один другому мощные трескучие удары. Сато
получил  три раза  по  щее и не однажды  по  черепу, но сам  мог похвалиться
только  одним ударом  - по запястью руки лейтенанта.  Турнир на палках-кендо
оживил  Ямагато  после ночи,  проведенной  неспокойно:  шаловливые островные
крысы, бегая по одеялу, часто будили его.
     Ямагато  хорошо знал, когда Япония нападет на Россию, и с  февраля 1904
года рыбаки и  солдаты в  гарнизоне Шумшу  привыкли видеть его непременно  в
мундире, при сабле. Впрочем, у Ямагато не  было хорошей связи с метрополией,
как не было ее и у русских на Камчатке. Зато японский гарнизон на Курильских
островах  имел большое  преимущество перед русскими  -  их поддерживал  флот
микадо,  а  русская  Сибирская   флотилия  была  связана   боями,  постоянно
возникающими  на  громадных  пространствах от острова  Цусима  до Лаперузова
пролива. Полуостровное положение  Камчатки, лишенной даже малой  поддержки с
моря, делало ее сейчас совершенно беззащитной...
     Ямагато посетил солдатский барак, в котором сидели остриженные солдаты;
под  руководством  токумусот± (старшего  фельдфебеля, державшего  когда-то в
Николаевске-на-Амурс клинику массажа) они зубрили хором:
     -  Япона  микадо - холосо,  русики  царик  - не  холосо. Этот  земля  -
уважаемый япона,  япона солдат стреляй,  русики музик  - бегай домой. Кто не
понимай - того уважаемый покойник...
     Ямагато  дал  токумусоте  указание,  чтобы  солдаты  произносили  фразы
гораздо энергичнее:
     - Русские очень  боятся громкого крика. Это  потому, что  в России  так
принято, чтобы начальство кричало. Если вы станете говорить с ними тихо, они
вас не поймут!
     Большинство  солдат  гарнизона  Шумшу  и  Парамушира  уже  побывали  на
собственных   похоронах.  Идущий   на  войну  японец  заранее  считает  себя
исключенным из числа  живых, так же к нему относятся и его близкие.  Офицеры
внушали:  нет  большей  чести, чем  отдать  жизнь за микадо, и только плохой
солдат возвращается с  войны невредим, - значит,  он плохо любит императора!
Потому-то,   провожая  сыновей  в  армию,  родители  заранее  устраивали  им
церемонию   похорон,  в  которой  солдаты  (еще  живые)   слышали  загробные
напутствия...
     Из барака Ямагато прошел к дисциплинарному  столбу, на котором с вечера
висел  солдат,  едва  касаясь  земли кончиками  пальцев  ног.  Утренняя роса
сверкала на травах  и елочках Шумшу,  она же  густо выпала за ночь на одежде
японского  воина.  Вина солдата  была  ужасна  -  в  его  ранце  фельдфебель
обнаружил стихи поэтессы °сано Акико, которая с небывалым мужеством  активно
выступала против войны с русскими:
     Ах, брат мой, слезы я сдержать не в силах:
     Не отдавай, любимый, жизнь свою!..
     И что тебе твердыня Порт-Артура?
     Пускай она падет или стоит веками...
     Что рыскать тебе в поле, как зверью?
     Не отдавай, любимый, жизнь свою!
     Ямагато ослабил  веревки,  и солдат  со  стоном  опустил  ступни ног на
прочную землю.  Лейтенант  сделал неуловимый  для глаза "полет  ласточки"  -
палец   самурая  вызвал  в  теле   воина   страшный  взрыв  боли  в  области
поджелудочной железы.
     -  Обещаю,  - сказал Ямагато, -  что  я дам тебе случай  исправить свои
преступные заблуждения. Будь же счастлив погибнуть  в  первом бою на берегах
Камчатки..
     После этого он велел отвязать его от столба. Над морем вставало солнце,
между  Кокутаном  и Лопаткой  продували  промозглые  сквозняки. В  полдень с
Камчатки  вернулась промысловая  шхуна  под  названием  "Стыдливый  лепесток
одинокого  лотоса"; паруса  шхуны  были в солидных прорехах, словно  русские
стегали по ним из пулеметов.  Старый  шкипер, почтительно приседая, доложил,
что Камчатка встретила их огнем.
     - Где остальные экипажи? - спросил его Ямагато.
     - Пожалуй, они уже никогда не вернутся...
     Ямагато понял, что  престиж  "защитника  северных  дверей" можно спасти
оперативной высадкой десанта  на Камчатке.  Шкипер предостерег его, сообщив,
что в устьях камчатских рек выставлены  патрули, и потому высаживаться лучше
в  безлюдных  местах.  Ямагато развернул карту,  проследив  взглядом будущий
путь: от Кокутана к северу - в Охотское море, вплоть до самой Озерной, возле
которой размещалась деревня Явино.
     -  Здесь очень много коров, больших и жирных, которые  волочат  вымя по
земле, - сказал  самурай. -  Солдатам  давно уже тошно от  рыбы, и они очень
обрадуются свежей говядине.
     Шкипер  напомнил,  что  в  этих  краях  южной  Камчатки  русские мужики
выделывают такое количество вкусного масла,  что им даже смазывают  тележные
колеса, чтобы они не скрипели.
     - Но сами никогда не едят масло без хлеба.
     - Да, - согласился Ямагато, - они все едят с хлебом.
     Он  вызвал  токумусоте, приказал улучшить в  гарнизоне  питание.  Затем
пригласил  Сато  на чашку  китайского  чая  высшего сорта "прелестные  брови
девочки, оставшейся  сиротою". Лейтенант  велел  поручику  еще раз проверить
вооружение. Ночью на  мысе Кокутан был разожжен маяк, в сторону  огня летели
из мрака ночные птицы, и, ослепленные, они разбивались, ломая хрупкие крылья
о гудящие линзы рефлекторов. Под  утро вокруг маячной башни стало белым-бело
от  сотен и тысяч погибших птиц. Но яркий свет с острова Шумшу не  вызвав из
темени Охотского моря ни одной шхуны - они погибли...
     Ямагато  хлебнул  русской  водки,  а солдатам позволил заполнить  фляги
сакэ. Батальон  был построен перед  казармой. Каждому  десантнику  выдали  в
дорогу по коробочке,  сплетенной из тонкой щепы; внутри были красиво уложены
кусочек рыбы, горсть  вареного риса, яичный омлет и пучок сельдерея. Ямагато
перед  строем  произнес  воинственную  речь,  а  солдаты  кричали  "банзай".
Лейтенант разрешил им писать  последние письма домой. "Мы еще живы..." - так
начинались послания  на родину. Потом  паруса наполнились свежаком, флотилия
тронулась на Камчатку.
     Возглавлял  десант сам Мацуока  Ямагато,  имевший на поясе  самурайскую
саблю  и  ручную  бомбу весом  в  четыре  фунта.  Конечно, лейтенант не  мог
предполагать,  что судьба этой бомбы  забавно переплетется с судьбою  самого
Губницкого... Солдаты затянули древнюю песню самураев:
     В бурном море - трупы качаются,
     В диком поле - трупы валяются.
     Листья сакуры - тоже увянут.
     Все живые - мертвыми станут.
     Охотское побережье Камчатки -  не приведи  бог: то скалы, то трясина, в
которую  только  ступи, потом  ног не  вытянешь, а сапоги в  ней оставишь. В
некоторых местах долины прибрежья занесло вязким  илом, поверх  которого  на
протяжении многих столетий океан, разбушевавшись, выбрасывал миллиарды  рыб.
Разлагаясь,  это  клейкое  рыбное  месиво  насквозь пропитало  почву;  очень
толстый  слой  черного,   как  нефть,  перегноя  (кстати,  драгоценного  для
земледелия!) заливал побережье, в него-то и вляпался японский десант...
     Высадка была неудачна по  той причине, что японцы искали участок берега
непременно безлюдный. С большим трудом выдираясь из трясины, которая властно
хватала за ноги, десантники все-таки выкарабкались на сухое место.  Покрытые
черной пастой, источавшей резкий запах гниения, японцы шумно дышали, сидя на
опушке  леса,  в  волнении  озирая  широченные  заливные   луга   и  высокие
заснеженные горы Камчатки.
     Как ни безлюдна эта страна, но из зелени густого орешника их разглядели
глаза  деревенского  мальчика. Это  был пастушонок из  деревни Явино; хлопая
бичом, он сразу же погнал стадо обратно домой...
     - Дядя  Петя, -  сообщил  он  старосте,  - а  тамотко, близ Озерной,  -
много-много не наших вылезли. Вылезли и сидят, все в грязи по уши. Ничего не
делают, тока  разговаривают.  А у них знамя само-то беленько, а посередке  -
шарик красненький.
     Староста   сообразил,   кто   это  там  ничего  не  делает   а   только
разговаривает.  Он побежал не куда-нибудь, а  прямо к  дому  вдовы явинского
почтальона,  которая  недавно овдовела вторично.  Сгоряча  схватил  бабу  за
волосы, стукнул ее об стенку.
     - Иде японец-то твой? Не знаешь? - спросил он. -  Видать,  пригляделся,
как мы живем тута  в благодати,  да на Шумшу смылся? А  теперича привадил  к
нашему порогу грабителей... Я тебе, сучке такой, все патлы повыдергаю!
     Оставив воющую от страха бабу, которая и сама не ведала, куда подевался
сначала  муж-почтальон,  а  потом  приблудившийся  с  моря  японец, староста
кинулся к явинскому дьячку,  велел тому  бить в колокола  не  жалеючи, чтобы
звоны услышали люди даже на дальних выпасах...  Возле лавки  собрался народ.
Староста объявил: пусть каждый хватает все, что есть самое дорогое в доме, -
надо немедля уходить в горы.
     - Имею на то предписание от начальника уезда.
     - А стрелять-то рази не будем? - спрашивали его.
     - Стрелять погоди. У японцев  наверняка пушка. Он тебе так пальнет, что
башка на пупок завернется... Чай, в Петропавловске не  дурнее нас  с тобой и
знают, что делать.
     Взять в горы  скотину  явинские  не  могли, оставили  ее в деревне.  Не
прошло и получаса, как  все  крестьяне - с бабками  и  детьми, неся на  себе
поклажу,  - тронулись прочь из  родимого селения в сторону  синевшего  вдали
горного хребта Кима. Слов нет, жаль  было оставлять живность, жалко (до слез
жалко!) и домашнего барахла, что за один годок снова не справишь.
     В лесу сделали первый привал.
     - Все здеся? - спросил староста.
     - Пересчитайтесь.
     Недосчитались вдовы явинского почтальона.
     - Во подлая!  - стали  дружно бранить бабу. - От мира  отбилась, знать,
дурное  удумала... с  японцем осталась! Отойдя  в сторонку,  мужики-охотники
порешили:
     - Надо  бабу или сюды притащить, или прикончить, чтобы она, курвища, не
сказала японцам, кудыть мы подались всем миром.
     Бросили жребий:  выпало  вернуться  в Явино парню по  имени Помпеи;  не
прекословя, он взял в руки ружье и спросил:
     - У кого пули надпилены?
     Охотники  на  моржей  всегда  надрезали   пули  напильником,  делая  их
разрывными  - со страшной  убойной  силой, способной сокрушить мощные черепа
морского зверя. Ему дали такую пулю.
     - Хватай бабу за волосья и тащи к  нам,  -  наставлял парня староста. -
Ежели зарыпается, шваркни по ней и дуй обратно.
     - Ладнось, - ответил Помпеи и побежал...
     Он скоро достиг Явина и уже был близок от дома  вдовы почтальона, когда
со  стороны   околиц  показались  японские  солдаты,  шагавшие  напрямик  по
свежевскопаным  грядкам  огородов. Без предупреждения  они открыли  огонь из
карабинов,  и  бедный  Помпеи,  кружась  под  пулями, вскрикивал от  каждого
попадания:
     - Ой!.. Ах!.. О-о!..
     Падая  наземь,  парень пустил  разрывную  пулю в  чистое небо  и,  суча
ногами, затих посреди деревенской  улицы, в пыли которой бродили равнодушные
ко всему куры.
     Вечером лейтенант Ямагато  с помощью поручика Сато стали допытываться у
вдовы  явинского почтальона, куда делся тот молодой японец, что жил у нее, и
почему  он не встретил десант возле  деревни Явино. Замучив пытками невинную
женщину, самураи приступили к ужину... В этот тихий и благодатный камчатский
вечер, под трескучее пение кузнечиков  в  высоченной  траве,  японцы поедали
сметану и лакомились говядиной.
     Над  колокольнею  прозрачной  от  ветхости  старинной  церквушки  Явина
развевался японский  флаг. А при въезде в деревню  лейтенант Ямагато укрепил
столб, на котором приколотил доску с широковещательной надписью:
СМЫСЛО НА ЭТОЙ ТЫНЬ ПИСАНИ СЛОВ:
     ИМЕННА ЭТОТ ЗЕМЛЯ УЖЕ ПРИНАДЛЕЖАЛ-
     СЯ  ЯПОНИЮ  - ПОЭТОМУ  КТО ТОГО ТРОГАЕТ ЭТО  ТЫНЬ БУДЕТЕ УБИТА КОМАНДИР
ЯПОНСКИ ВОЙСКИ
     Но в Петропавловске еще ничего не знали...
К ИСПОЛНЕНИЮ ДОЛГА
     В эту  же самую  ночь,  на  другом  краю  Камчатки, в  душной  погибели
черемухи, красивая камчадалка Наталья Ижева отдалась любимому... Потом, лежа
в мокрой траве,  долго плакала. Лепрозорий не был отгорожен от мира забором,
можешь бежать куда глаза глядят, но бежать было некуда!
     - Не плачь и верь мне, - сказал  траппер Наталье. - Ты сама знаешь, что
я  давно смотрел на тебя совсем не так, как смотрю на остальных людей...  Не
плачь, не плачь, я что-нибудь придумаю. Здесь жить не останемся.
     - Где же? Где же нам жить?
     - О-о, ты еще не знаешь, как широк этот мир...
     Утром  огородник  Матвей,  догадываясь,  где всю ночь до зари пропадала
Наталья, строго выговорил Исполатову:
     - Нехорошо поступаешь, Сашка... неладно.
     Исполатов смазывал "бюксфлинт". Он сказал:
     - А ты, старче, не суйся не в свое дело.
     Для верности  траппер стукнул трехстволкой об пол, и опять (как тогда!)
что-то тихо и внятно щелкнуло. Исполатов  не думал, что у Матвея по-прежнему
острый слух.
     - Опять  у тебя? - показал он на ружье. - Смотри, доиграешься, что тебе
башку  оторвет. Или закинь  свой трояк на болото, или  исправь курки... Я же
слышал: у тебя опять сбросило!
     - Да, Матвей, - подавленно ответил  траппер. - Это на картечном стволе.
Но в пулевых еще ни разу сброса не было...
     - Взял девку, - продолжал свое огородник, - и без того богом обиженную,
задурил ей голову. Конечно, Наташке жить бы да жить, но... лучше  оставь ее.
Не береди души девкиной! Ты погулял, собачек  запряг, и  до свиданья, а ей -
хоть на стенку полезай.
     - Не бубни. Надоело, старик.
     - Старик... А тебе сколько вжарило?
     - Тридцать восемь.
     - Ото! После сорока на погост быстро поскачешь.
     Исполатов ответил с угрожающей расстановкой:
     - Ты ведь не спрашивал меня, что дальше будет.
     - А что будет-то? Ни хрена уже не будет.
     - Так ведь не закончится. Я человек цельный.
     Прокаженный взял со стола стакан:
     - Эвон посудина... Она цельная, покедова я не кокну ее. А  про человека
сказать, что он цельный, нельзя. Никто ж не видит, сколько трещин в  душе  у
каждого! Ох, Сашка, я ведь про тебя все знаю... Бить бы тебя, да сил  у меня
не стало.
     - Меня уже били, Матвей, а что толку?
     - Опять в город? - спросил огородник.
     - Да, надо...
     - Не обидь Наташку-то.
     - Никогда!
     Наталья проводила его по глухой звериной тропе.
     -  Только  не  брось меня,  -  взмолилась женщина. Он  поцеловал  ее  в
прекрасные раскосые глаза.
     - Мне с тобою еще здорово повезет, - сказал траппер. И ушел - бесшумно,
словно зверь, ни разу не оглянувшись.
     Плачущая камчадалка вернулась в лепрозорий.
     - Привыкай, - сказал ей Матвей.
     Он  появился в Петропавловске как раз в тот день,  когда прибыл гонец с
полетучкой от явинского старосты.
     Мужик  толковый,   -  хвалил  старосту  Соломин.  -   В  напрасный  бой
ввязываться не стал, а - исправно отвел жителей в горы Кима...
     Это где такие? - Андрей Петрович посмотрел на  карту. - Ага, вот здесь.
Что ж, теперь очередь за нами!
     - Не забывайте про Гижигу, - напомнил траппер.
     -  Я только  и думаю, как  выбить  японцев с  Камчатки и  как доставить
гижигинцам продовольствие...
     Если в  прошлую навигацию проникнуть  на  Гижигу  кораблям не позволила
сложная ледовая обстановка,  то  в этом военном году (даже при условии, если
ветры  отожмут ледяной припай к  югу) японцы русских кораблей  на  Гижигу не
пропустят.
     - Вам приходилось когда-либо голодать?
     На этот вопрос траппера Соломин сказал:
     -  Честно  говоря,  ни разу  в жизни.  Однако  не подумайте, что  сытый
голодного не разумеет. Я сам душою изнылся, но затрудняюсь в выборе средств.
Не ждать же нового наста!
     - Если только морем, - подсказал Исполатов.
     - Но как же нашему кораблю  пронырнуть между Лопаткой  и мысом Кокутан?
Японцы заметят и сразу потопят шхуну.
     - А вы поговорите с прапорщиком Жабиным...
     Андрей  Петрович  навестил в гавани японскую  шхуну, которая  по  весне
обрела вполне божеский вид. Попрыгав на пружинистой  палубе,  тиковый настил
которой напоминал певучие клавиши пианино, он сказал прапорщику:
     - Вы бы хоть название кораблю придумали.
     Жабин был  занят  делом: с помощью  трех отставных матросов,  живших  в
Петропавловске доходами с огородов,  он обтягивал  по  борту  упругие штаги,
крепившие мачты. Ответил так:
     - Я вам  любое название с  потолка возьму. Хотя бы  и  "Камчатка" - для
конторы Ллойда мы ведь все глубоко безразличны!
     Они  прошли в  рубку,  где  от  японцев  еще  сохранилась  традиционная
простота "ваби-саби"  -  здесь ничего не было  лишнего. Не было даже стола и
дивана, только  лежали циновки-татами, здесь  же свалены карты, скрученные в
рулоны. Лишь в углу торчала одинокая табуретка, явно принесенная с берега.
     - Это мой престол, - показал Жабин. - Садитесь.
     - Нет уж, прошу вас... Вы устали больше меня.
     Концом костыля прапорщик ткнул в карты:
     -  Вся  наша навигация.  А компасик  я  достал.  Правда,  паршивенький,
девиация не уничтожена, и боюсь, что вместо норда он станет показывать  всем
нам год рождения микадо...
     Соломин рассказал о высадке японского десанта.
     - Для вас это неожиданно?
     Нет! Урядник уже выехал  в  Мильково,  там собран очень боевой отряд из
мужиков-- ополченцев, из охотников-инородцев...
     Надо, -  сказал Соломин, -  думать о  помощи  явинцам, ведь они  там  с
детьми и  бабками утащились в  горы, а такого цыганского житья  им  долго не
выдержать.
     - Что вы намерены предпринять?
     - Ясно одно: японцев на Камчатке стерпеть нельзя.
     - Так-так, - сказал Жабин...
     В  разрезе  рубахи  на  груди  гидрографа  Соломин  разглядел  моряцкую
татуировку, в  окружении якорей  и  голых  русалок красовались слова: "Боже,
храни  моряка!" Опираясь на костыль, прапорщик в  волнении  пересек каюту по
диагонали.
     -  На  Руси  всегда  так,  что  клин  клином  вышибают.  Японцы  десант
выбросили,  знать,  и  нам  десантировать  надобно. Это  очень  хорошо,  что
урядника  на  Мильково  отправили.  Мишка   Сотенный  -  парень  деловой,  а
мильковская дружина может идти прямо на Явино.
     - Там же бездорожье, - напомнил Соломин.
     -  Ерунда,  здесь к  этому  привыкли, и покажи  им  дорогу, так они еще
удивляться станут. А вот из Петропавловска надобно срочно двигать ополченцев
морем - тоже к Явину!
     - Как же  вы мимо Шумшу через пролив проскочите?  На мысе Кукотан, если
верить слухам, выставлены пушки.
     - Пусть это вас не тревожит, - ответил Жабин. - Я ведь все-таки  старый
гидрограф,  не одну собаку  съел на этом деле.  Выждем  негодной  погодишки,
чтобы проливы заволокло туманцем, и проскочим в море Охотское, как рыбки!
     - Тогда, - спохватился Соломин, - если уж вы  попадете в Охотское море,
то, высадив десант возле Явина, сможете плыть и далее - до самой Гижиги?
     - Конечно! - охотно согласился Жабин.
     Соломин торопливо загибал пальцы:
     - Я могу отпустить на  Гижигу сколько угодно муки, дам несколько  бочек
масла... плиточный чай, табак, порох...
     -  С  грузом-то  еще  лучше  идти  -  не  так  болтает.  Охотское  море
безбалластных  коробок не терпит - бьет их так,  что  даже