усыпанное вражескими телами, урядник подмигнул
Исполатову:
     - Во, наваляли... Приходи, кума, любоваться!
     Траппер сбросил с плеча связку трофейных карабинов.
     - Погоди радоваться... Все ли у нас живы?
     Из шеломайника  дружинники вытащили Расстригина, на которого лучше было
не глядеть. Сабля  поручика  Сато рубанула его  сверху вниз  -  от темени до
подбородка.  Лицо снесено  было начисто, из кровавой  маски  сверкали  белые
зубы. Даже глаз у него не осталось. Странно, что Расстригин был еще жив...
     Рядом с ним положили на траву и Сережу Блинова.
     Он был убит штыком прямо в грудь.
     - Хоть не мучился, - сказал кто-то.
     Егоршин отошел, держась за голову руками:
     - Ой, беда... теперича слез не оберешься!
     Японский врач  перевязал своих соотечественников, без тени  принуждения
он  оказал  медицинскую  помощь  и русским  раненым.  Таких было всего  лишь
четверо.
     - Будем трогаться? - спросил Сотенный.
     Исполатов придержал его:
     - Надо подождать, пока не умер Расстригин.
     - Так он, может, до ночи протянет.
     - Японский врач сказал, что скоро...
     За это  время  из  Явина  успели  пригнать  телегу.  Исполатов попросил
оставить на повозке место.
     - Для них? - показал урядник на мертвых.
     - И для него, - показал траппер на Ямагато.
     - Что с ним?
     - Дзен...
     Еще  сегодня  утром  перед  ним  строился батальон,  привычно  кричащий
"банзай".  "О,  солнечная  богиня  Аматерасу,  ты знаешь,  куда он делся?" В
считанные  минуты  из  полнокровного  войска,  готового  покорить  Камчатку,
остались  лишь он сам, его  доктор и десятка три солдат, плохо соображавших,
что произошло. Посмотрев на Ямагато, урядник переспросил:
     - А что с ним?
     - Я же сказал - дзен...
     Ямагато сидел на корточках, согнутый в дугу. Он ушел даже  не в себя, а
в полное отрицание всего, что сейчас его окружало. Это был дзен! Вокруг него
говорили люди,  но  он ничего не слышал. Это  был  дзен! Победители пытались
растормошить его, но  мускулы тела одеревенели в  однажды принятой позе. Это
был  дзен! Глаза лейтенанта Ямагато бессмысленно смотрели перед собой... Это
был дзен!
     Дзен - состояние прострации, в  какое иногда  способны  впадать японцы,
когда "я"  для  них уже  не  "я",  а весь мир  кажется несуществующим.  Дабы
искусственно вызвать в себе это полное отрешение от мирских  невзгод, японцы
могут часами глядеть на луну, они подолгу любуются очертаниями камней...
     Но  сейчас  перед  Ямагато крутился,  весь  в репейниках, хвост русской
кобылы, которая увлекала его  в ужасный позор  пленения. И даже этого хвоста
самурай не замечал.
     Хвост был для всех, но только не для него...
     Вот  это дзен! Прочный,  непрошибаемый,  почти  обморочный. Потрясающий
дзен, к которому нам даже нечего добавить...
ХВАЛА СЛЕЗАМ
     Проделав долгий  путь на восток,  отряд разделился: Мишка Сотенный увел
свою дружину  обратно в Мильково,  а петропавловские ополченцы  повернули  в
сторону города. На телеге между убитыми бултыхался тот самый столб с доскою,
на  которой  лейтенант Ямагато безграмотно  и  напыщенно  изложил  претензии
Японии к господству над русской Камчаткой 8.
     В  одной деревеньке  лейтенант Ямагато, придя  в себя, выразил  желание
побрить голову. Сначала  заподозрили в этом умысел полоснуть себя бритвой по
шее, но Исполатов сказал:
     - Дайте ему бритву...
     Он объяснил дружинникам, что у самураев издревле так принято - в случае
большого позора они всегда бреют головы.
     Егоршин в пути поделился с Исполатовым:
     -  Не знаю,  как  ты, Сашка,  а я боюсь в город въезжать. Расстригин-то
ладно, он спьяна в артель затесался. А  вот  молодняк  жалко... Как мы перед
стариками Блиновыми покажемся?
     Траппер ответил, что у него тоже нет сил объявить родителям о гибели их
единственного сына.
     - Я не могу, - сказал он. - И вообще ничего не надо доверить.  Въедем в
город, люди сами увидят...
     Долго шагал за телегою молча, потом признался:
     - Это моя вина. Зачем я не удержал его от боя? Если бы он даже в кустах
пересидел - не велика беда...
     На  поясе траппера болталась  четырехфунтовая  бомба  -  та  самая, что
недавно украшала лейтенанта Ямагато. Над телегою гудящим роем вились мухи...
Через весь город убитых сразу отвезли в часовню, плотник начал ладить гробы.
     Была  середина  июля -  с  землетрясениями по  ночам,  с  вулканическим
пеплом,  которым щедро осыпало  Камчатку. Если  ты здесь родился,  ты будешь
любить эту  неспокойную землю. Ты  полюбишь ее, хоть раз прикоснувшись к ней
горячей и животворящей, веками впитывавшей в себя кровь людей и зверей...
     Соломин никак не ожидал увидеть  трактирщика  Плакучего  в таком  горе.
Этот  неопрятный  жилистый  старик   в  замызганной  ситцевой  рубахе  резко
отказался кормить пленного Ямагато:
     - Не  стану я его, злодея этого, со стола  своего потчевать. Мы  ихнего
брата к себе  не звали, а  Камчатка уже давно слезами от извергов умывается.
Кажинный год всюду только и слыхать: там убили, там сожгли... Что вы хотите?
--  вдруг  заплакал  старик. - У  меня  внученька  во Владивостоке, гимназию
кончает,  уже  барышня, умненька! У  ней со студентом Блиновым любовь  была.
Ждали, что парнишечка в  люди выйдет  -  и  хорошая пара  бы получилась... А
теперь? Вот яму ему копают...
     Егоршин принес в канцелярию японское знамя:
     - Куды девать-то его?
     - Музея нет, а хорошо бы завести.
     - Шелковое, - сообщил  зверобой, словно  удивляясь. - Ежели  бы не этот
красный кружок посередке, можно бы девке какой  блузочку сшить... А так вещь
запылится и пропадет.
     Затем  Соломину  пришлось  выслушать  от  Егоршина  немало  горьких, но
справедливых упреков:
     - Угораздило же вас  студента к нам приспособить... Гляньте сами! Всего
двое убитых - и оба не нашего  поля ягоды.  Зато у нас лишь  четверо штыками
порезались. Мы же сызмальства к ружьям прикипели. Что охота, что война - две
дружные соседки, и одна другой всегда пособляет...
     Желая пресечь  тяжкий для него разговор, Соломин  сказал зверобою, что,
он заслуживает второго "Георгия".
     - Старый я, уже  открасовался.  Я бы  и свой  отдал,  только бы студент
живым  остался. Как теперь  родители  его жить будут? Ведь единого  сынка  в
семье даже в армию не берут, а вы взяли его, кутенка, да  прямо в  волчатник
бросили...
     Появился в  канцелярии  сосредоточенный  Исполатов, с  улицы  донеслись
какие-то заунывные звуки.
     - Что это? - спросил Соломин.
     - "Хвала  слезам", музыка  Шуберта.  Учитель  школьный репетирует. А вы
даже не поздоровались со мною...
     - Извините. Я рад вас видеть.
     - Я тоже. И хочу сделать вам подарок.
     - Только прошу, чтобы он не был дорогим. Это в городе могут истолковать
в дурном смысле.
     - Успокойтесь. Мой подарок дешевый. Он водрузил на стол ручную японскую
бомбу.
     - Большое спасибо. Но что я буду с ней делать?
     - Делайте что хотите, только не бросайте.
     - Я думаю! Брось, так потом кишок не соберешь...
     Соломин спрятал бомбу в несгораемый сейф, засунув ее  за пачки казенных
47  000 рублей,  которые (будь  они  трижды  прокляты!) уже затаили  в  себе
какую-то роковую развязку.
     Посидели и послушали, как школьный учитель извлекает  из своего  фагота
бессмертную "Хвалу слезам".
     -  Замечательно! А  нельзя ему сказать,  чтобы  он  убрался подальше? У
меня, знаете ли, нервы последнее время хуже мочалок.
     - Пейте бром, - ответил Исполатов.
     Андрей Петрович растряс в руках японское знамя,
     - Кто захватил его в бою?
     - Мишка Сотенный.
     - По законам что ему за это полагается?
     - Очень много - прямая дорога в офицеры...
     Погибших в бою на речке Ищуйдоцке одну  лишь ночь продержали в часовне,
кадя над  ними нещадно,  дабы заглушить тлетворный  запах, потом весь  город
вышел на проводы.  Ополченцы разрядили в  небо берданки, салютуя павшим.  На
чиновника Блинова и его супругу было страшно смотреть: будто две черные тени
качались над разъятой  землей, в которую  навсегда опустили их сына. Соломин
изо всех сил старался найти нужные слова утешения, но все слова растерялись,
и он сказал Блиновым слишком наивно:
     -  Ах, если бы в  прошлую осень "Сунгари" не прошел мимо  Камчатки, все
было бы иначе.
     -  Да, да, вы правы, - отозвался  Блинов. - Все началось с того, что не
пришел "Сунгари"...
     Отодвигаясь  в сторону, Соломин пуговицей  зацепился  за ветхую  ограду
чьей-то могилы. С удивлением прочел, что здесь лежит астроном Жозеф де Лилль
де ля Кройер, лежит очень давно, еще со времен императрицы Анны Иоанновны...
Старые деревья сплетали кроны над  петропавловским кладбищем, и старое время
неслышно  смыкалось с новым. Андрей Петрович подумал, что  изменяются только
условия  жизни,  но чувства и переживания людей всегда  неизменны. Здесь под
каждым камнем навеки упокоился неповторимый мир человеческих ощущений.
     Через день он встретил школьного учителя и спросил, почему он так и  не
явился на кладбище, дабы почтить убитых "Хвалою слезам".
     - Уж не сердитесь. Не мог. Как заиграю - плачу.
     - Я и сам таков, - ответил Соломин, прослезясь.
     Японский  врач,  взятый в  плен, оказался  порядочным  и добросовестным
человеком.  Соломин  разрешил  ему  ходить где  вздумается,  без  охраны.  А
захваченная  при  нем  полевая  аптека была  даже  намного богаче  той,  что
обслуживала петропавловскую больницу доктора Трушина.
     Зато Ямагато держали в карцере под замком.
     - Куда ж я его, обритого, дену? - говорил Соломин...
     Исполатов снова попросил у  него разрешения отлучиться в бухту Раковую,
обещая вернуться недели через две. Он сказал:
     - Я забыл  передать вам от имени прапорщика Жабина, что в Охотском море
находится английский крейсер "Эльджерейн"...
     Вот это новость!
     - Крейсер? А что он там, пардон, делает?
     - Что-нибудь делает,  - ответил траппер. - Англичане без дела не сидят,
а на  их крейсерах не  служат  ротозеи  туристы. Я  думаю, что  "Эльджерейн"
кого-то там ищет.
     -  Господи, - вырвалось у Соломина, - до  чего  все запутано, и хоть бы
поскорее  пришел "Маньчжур"! А как вы полагаете,  - спросил  он, - долго еще
продлится наша изоляция?
     - До конца войны...
     Нечаянно Соломин вызвал Исполатова на признание.
     - Я сейчас составляю  списки отличившихся и включил в них ваше имя. Это
поможет вам снова встать на ноги! Траппер даже изменился в лице.
     - Я прошу вас не делать этого, - попросил он.
     -  К  чему  скромность? -  сказал  Соломин. -  Ваша заслуга в  изгнании
неприятеля  с  Камчатки  несомненна. Наконец,  вы  лично  пленили  японского
офицера.
     - И все-таки я прошу вас не делать этого.
     - Не понимаю... объяснитесь. Молчание.
     -  Я был слишком откровенен  с вами, - начал говорить траппер, -  и уже
многое  рассказал  о себе. Но, к  сожалению, я не сказал вам всей  правды...
простите! Дело в том, что я не был освобожден с каторги досрочно - я бежал с
каторги.
     Соломин будто заглянул в черный омут.
     - Неужели с Сахалина? - тихо спросил он.
     - Нет, с колесухи...
     Среди дальневосточников "колесухой" называлась каторга, громоздившая  в
амуро-уссурийской  тайге  насыпи  под   рельсы  будущей   Великой  Сибирской
магистрали.  Соломин  знал,  что  для   колесухи   не  хватало   народу   и,
действительно, часть арестантов была вывезена с Сахалина.
     - Но это меняет все дело, - сказал он.
     - Да, - не отрицал Исполатов,  - даже круто меняет. Сейчас все притихло
и меня никто не  ищет.  Я пропал  для всех. Но стоит вам возбудить вопрос  о
снятии  с меня ответственности за убийства в связи с награждением, как сразу
же всплывут мои давние грехи... а новые лишь дополнят их.
     - Так. Но это еще не все, - сказал Соломин.
     Исполатов подумал. Подумал и ответил:
     - Да, не все. Исполатов - это не настоящее мое имя.
     - Какое же настоящее?
     - Стоит ли его вспоминать? Его просто нет...
     Андрей Петрович долго не мог прийти в себя.
     - И когда же вы бежали?
     - В девяносто первом.
     Соломин как  старожил  хорошо  помнил 1891  год, когда  с колесухи  был
совершен массовый побег  преступников. Тогда тряслась  вся тайга, по дорогам
боялись проехать, а  на окраине Владивостока, в кварталах Гнилого Угла, ночи
освещались выстрелами - шла настоящая война  с беглыми каторжниками. Соломин
не  забыл,  как средь бела  дня убили мичмана Россело с французской эскадры,
как зарезали капельмейстера флотского оркестра...
     Словно угадав его мысли, Исполатов произнес:
     - Общего у меня с бандитами было только то, что я  бежал вместе с ними.
Мне страстно хотелось свободы... свободы!
     - И после этого оказались на Аляске?
     - Иного выхода у меня не было.
     - Теперь я понял хронологию вашей жизни...
     Исполатов  поднялся, прошел  через  всю  комнату,  чересчур старательно
отряхнул  с  папиросы  пепел,  вернулся  к  своему  стулу  и сел...  Странно
прозвучали его слова:
     -  Поймите  меня  правильно - я  полюбил женщину, и,  к несчастью или к
счастью, она тоже любит меня.
     В этих словах  был  оттенок  щемящей  жалобы,  только  Соломин  не  мог
распознать - на что он жаловался?
     - Эта женщина из лепрозория?
     - Она.
     - Вы действительно ее любите?
     - Да...
     Соломин проверил - не стоит ли кто за дверями.
     - Войдите  же,  наконец, в мое чиновное положение. Что я должен  теперь
делать? Чтобы как-то выручить вас и эту женщину, мне отныне надобно закинуть
это дурацкое зерцало под лавку и... Ну, как мне быть?
     - Если это  так  трудно, - ответил  Исполатов, -  давайте все упростим:
арестуйте меня, и дело с концом.
     - Да я же не только чиновник - я  же и человек, который хотел бы помочь
другому.  Сейчас  мое  уважение  к  вам  заглушает  желание  посадить вас за
решетку... Я же  даю себе  отчет  в том,  сколько вы сделали для Камчатки!..
Давайте как на духу: честно выкладывайте - что еще лежит на вашей омраченной
совести?
     Исполатов вдруг весело рассмеялся:
     - Андрей  Петрович, вы  очень хороший человек, но сидеть с вами в одной
камере  я  бы не решился... Я вам сказал  уже  все! А что еще  предстоит мне
натворить, этого не ведаю даже я. Но поверьте, что мною действительно иногда
управляет рок.
     - Рок  - это  лишь выдумка  древнегреческой философии. Давайте  оставим
это... Вы когда вернетесь из Раковой?
     - В августе обещаю.
     - Хорошо. Поезжайте. Скоро увидимся.
     ...Они не знали, что эта встреча не состоится!
     Вскоре перестал гореть свет в окошках  Блиновых, а  когда открыли двери
их  дома, внутри было  пусто.  Перебраться  на материк они  никак  не могли,
потому в городе говорили:
     - Уж не  худое ли? Небось зашли в лес да петельку на себя и накинули...
И была-то у них едина надежа - сыночек!
     Соломин  продолжал испытывать мучительные угрызения  совести. Егоршин в
своих упреках был, несомненно, прав: бой при Ищуйдоцке наглядно показал, что
в  десанте  погибли люди случайные, а опытные  в  отваге и  риске потерь  не
имели.
     - Это мой грех, - переживал Андрей Петрович...
     Он  еще  не терял надежды, что к ним прорвется  доблестная  канонерская
лодка "Маньчжур" и тогда жить станет легче.
     Но вместо  "Маньчжура" в  Петропавловск неожиданно  вошла  американская
"Минеолла"!
     Прелестное название  корабля никак  не  гармонировало с  внешним  видом
этого допотопного чуда, которому лучше бы называться иначе - плавучий  гроб,
галоша,  бандура  или  самотоп. Не  хватало только гребных  колес, чтобы они
шлепали по воде старомодными плицами.  Высокая  труба-монстр, сложенная чуть
ли не  из кирпичей,  завоняла Авачинскую  гавань  гнусным  дымом, насыщенным
крупицами плохо прогоревших углей. А мостик "Минеоллы" напоминал старомодный
комод с массою ящиков, в котором хорошо бы поселиться бездомным крысам...
     Зато капитан "Минеоллы" оказался сущим молодцом!
     Приветствуя Камчатку, он треснул ее  форштевнем по старой пристани, так
что  от  нее  куски  полетели. Желая  исправить случайную бестактность,  кэп
приказал в машину  дать  полный  назад...  И - дали...  Так дали,  что  винт
корабля,  взбаламутив  рыжую  воду,  буквально  за  минуту  вымыл  из грунта
четырнадцать свай сразу, отчего половина пристани обрушилась в море.
     Потом из ящиков комода раздалась бравая команда:
     - Подать швартовы на берег!
     И - подали... Прямо на голову служителя пристани, ободрав  человеку ухо
и раскровенив ему лицо. Моряки такую швартовку называют грязной. На пароходе
"Минеолла" прибыл  мистер  Губницкий! Я думаю,  он приложил немало стараний,
дабы зафрахтовать с корабельных кладбищ США такую гибельную шаланду. Но  для
этого у него,  видимо, были вполне обоснованные причины... Мне, читатель, не
хотелось бы играть в прятки: пора уже знать, что  заход английского крейсера
"Эльджерейн" в Охотское море вызван ожиданием загробного привидения в образе
"Минеоллы"!
"...A3 ВОЗДАМ"
     Соломин  писал  о  встрече  с  Губницким: "Он  встретил меня  сурово  и
величественно,  предупредивши,  что имеет полномочия  высшего  правительства
разобрать камчатские дела".
     - Каждому аз воздам, - пригрозил Губницкий...
     Два  давних  недруга  сошлись  в  салоне  "Минеоллы",  причем  у  стола
прислуживал  корабельный  стюард-японец, внимательно  их слушавший.  Соломин
присмотрелся к этому типу.
     - Вы меня, конечно, узнали? - спросил он японца.
     - Да, Соломин-сан.
     В  памяти снова возникла кают-компания "Сунгари" и время, проведенное с
двумя японскими студентами. Андрей Петрович задал вопрос наугад:
     - Вас, кажется, зовут Фурусава?
     Стюард (весь в белом) отвесил поклон:
     - Нет, я Кабаяси.
     Соломин даже рассмеялся:
     - Надеюсь,  что за этот  большой срок  вы постигли русский язык во всех
его  неуловимых  нюансах?  Ну,  и как  же он  вам  показался? Наверное, было
трудно?
     - Сейчас я читаю уже Тютчева, - ответил Кабаяси.
     - А что читает ваш друг Фурусава?
     Неуловимая запинка - и точнейшая ложь:
     - Фурусава нравится ваш Чехов...
     Соломин  не счел нужным  объяснять шпиону,  что  его напарник  Фурусава
давно  закопан в  камчатской  земле. Повернувшись к  Губницкому,  он  учтиво
сказал:
     - Извините, что  я  отвлекся. Мне было очень приятно встретить  рядом с
вами своего старого знакомого.
     Губницкий слегка  кивнул,  будто одобряя. После чего протянул  Соломину
список его камчатских недоброжелателей:
     - Всех этих лиц следует собрать вместе.
     Поверх  табеля стояла дата: 9 апреля  1904  года - это  был горький для
Соломина день, когда враги установили "научный" диагноз  о его сумасшествии.
Он ответил:
     - Хорошо! Но Папу-Попадаки поищите в Чикаго. Расстригину пропоем вечную
память,  а господа Неякин  и Трушин,  в  этом нет никакого  сомнения, охотно
подтвердят мою ненормальность...
     Возникла пауза, напряженная для обоих. Имея немало причин для ненависти
к  Губницкому,  Андрей Петрович  все  же не  догадывался  о  подлинной  роли
предателя, потому и доложил с оттенком некоторой гордости:
     - Камчатку  можете поздравить. В этом году, даже  при полном отсутствии
морской   погранохраны,  нерест  лосося   прошел  без  грабежа  со  стороны.
Американцы,  надо полагать,  не  рискнули нарушить нейтралитет,  а  японских
браконьеров  Камчатка отбила  с немалым для них уроном... В  этом  - большая
заслуга всех местных .жителей, особенно ополченцев!
     - Заслуга ли? - ответил Губницкий. -  Нейтралитет рыбных промыслов  был
одобрен  на Международной рыбопромышленной  выставке  в Осаке.  Здесь я могу
сослаться  на  стародавний  прецедент  Крымской  кампании,  когда  тоже была
договоренность с противником не мешать рыбной ловле.
     Вспомнив слова Исполатова, Соломин заглянул в глаза Губницкого (в глаза
о