смочил водкою горло.
     - Благодарю, - сказал он.
     Исполатов  вернул  флягу  лейтенанту,  в  Ямагато стал  ее закручивать.
Времени, пока  он  будет возиться с пробкою, должно  хватить  с  избытком...
Последовал  стремительный бросок к печке. В ту же секунду  приклад  карабина
впечатался в лоб  самурая с таким отчетливым звуком, будто на срочную депешу
проставили казенный штемпель - к отправлению!
     С треском ломая жиденький венский стул, лейтенант Ямагато рухнул на пол
без  сознания.  Из  фляги, которую  он не успел  завинтить, на пол, булькая,
вытекала русская водка...
     Губницкий не изменил позы, продолжая  тянуть  руку, в которой он держал
личные показания Исполатова.
     Челюсть его начала отвисать, как у  покойника. Вместо лица образовалась
серая гипсовая маска смерти.
     Дело было сделано!
     Исполатов только сейчас передернул затвор, досылая в карабине патрон до
боевого места. По  улице  прошли японские солдаты, имея оружие на ремнях,  и
остановились напротив камчатского правления, о  чем-то оживленно беседуя. Не
выпуская их из своего поля зрения, Исполатов начал творить суд праведный:
     -  Ты, сволочь  паршивая, имел  неосторожность  назвать меня  и  других
ополченцев бандитами... Будешь извиняться?
     - Бу-бу-бу, - выбили зубы предателя.
     - Не торопись. Произнеси отчетливее. Получилось новое словообразование:
     - Дубаду.
     - Поднатужься и скажи точнее.
     - Бу-ду, - выговорил Губницкий.
     - Молодец, -  похвалил его траппер. -  Теперь  перестань  тянуть ко мне
свою грязную  лапу.  Возьми мои показания  и  сожри их с  выражением  такого
удовольствия,  будто  ты,  поганец,  находишься  в лучшем  ресторане Парижа,
допустим у "Максима"!
     Вот этого Губницкий не ожидал:
     - Ка-ка-ка-как?
     -  А  вот  так... Разжуй и проглоти,  смакуя.  Губницкий не мог на  это
решиться. Зрачок карабина пополз кверху, нащупывая сердце.
     - Сейчас у тебя аппетит разыграется... Жри!
     Исполатов досмотрел до конца, пока все листы его показаний не исчезли в
желудке мистера Губницкого.
     - Я спокоен, -  сказал  траппер,  -  теперь  до  вечера ты не  захочешь
кушать. - Он  кивнул на окно, в котором виднелись головы японских  солдат. -
Мне лень заниматься  бухгалтерией.  Подсчитай,  сколько  там  собралось этих
шмакодявцев?
     - Четырнадцать, - ответил Губницкий.
     -  И пятнадцатый  -  часовой  на крыльце...  Так  вот, -  сделал  вывод
траппер, - лейтенант  Ямагато очухается  еще не  скоро, а со  всеми  вами  я
сейчас быстро разделаюсь.
     Губницкий брякнулся перед ним на колени:
     - Что угодно... ничего не пожалею... все отдам!
     - Дурак ты, - тихо сказал Исполатов.
     - Только не убивайте... умоляю...
     Дулом карабина траппер показал на самурая:
     - Этого  скомороха  я сам  и  взял в плен, убить его -  нарушить кодекс
военной  чести.  А что  касается твоей персоны,  то я... Чего  ты вдруг стал
дышать, будто гармошка не в порядке?
     - Астма.
     - Это хорошая болезнь. От нее и сдохнешь. Гуд бай!
     Он шагнул в полутьму  сеней, без промедления сразил выстрелом часового,
силуэт которого  четко вырисовывался  на светлом фоне  дверей. Убитый солдат
еще падал, а его оружие уже перешло в руки Исполатова.
     Из  двух  карабинов он  уложил двух солдат. Прыжок с крыльца, и траппер
скрылся за домом, где быстро перезарядил оружие. Когда  из-за угла правления
выскочили японцы, двоих сразу не стало - шлеп первый, шлеп второй!
     - С кем связались... мозгляки, - сказал траппер.
     С  разбегу  перемахнув  через  изгородь, он вжался между  картофельными
грядками. Два точных движения - и он дослал в стволы свежие патроны.
     - Вы  запомните, как умеют  стрелять господа офицеры русской стрелковой
гвардии! - в бешенстве произнес Исполатов.
     Еще два выстрела - еще два поражения.
     Попадания были снайперские - наповал!
     Кто угодил под пулю - не жилец на белом свете.
     А траппер ведь даже и не прицеливался.
     Он бил из карабинов, как из пистолетов.
     Вражеских солдат поубавилось. Укрывшись за  изгородью, они ждали, когда
он появится из густой картофельной ботвы.
     "А встать надо..." Траппер поднялся в могучем прыжке,  словно мотнулась
хищная  кошка,  японцы дали по нему  "пачкой", и что-то с хрустом рвануло  в
плече.  Исполатов на ходу выпалил из карабинов, отбежал за плетень и, присев
на корточки,  еще раз  продернул затворы. Тронув себя  за плечо, он поднял к
лицу ладонь - кровь, кровушка, кровища...
     Залп! Не стало еще двух самураев.
     - Жаль, - сказал он, измазавшись  в крови. -  Жаль, что  задело. Теперь
надо уходить, пока ноги целы...
     Исполатов перепрыгнул через плетень и сразу оказался на тропе,  которая
огибала крутой  обрыв  в  гаванскую  низину.  Раскинув  руки,  держащие  два
карабина, траппер  бросился вниз, увлекая  в  своем падении вороха листьев и
ломая под собой трескучие стебли боярышника... Он был спасен!
     В вечерней  полутьме, застилавшей  сопки, Исполатов  снова  появился  в
Раковой бухте,  где его заждалась Наталья. Он швырнул ей под ноги  трофейные
карабины, опустился на траву:
     Вот  этого я и  хотел... посидеть у  твоих  ног. Ты со мною  никогда  и
ничего  не бойся. Мы  проживем очень долго. И,  пожалуйста,  не  пугайся - я
ранен. Не всегда же везет даже таким, - как я...
     На лбу Ямагато еще долго после войны будет красоваться зеленовато-синий
след "штемпеля", запечатленного ударом приклада... Когда лейтенант  пришел в
чувство, стрельба на окраине Петропавловска уже затихла.
     Возле окон канцелярии рядком укладывали убитых.
     - Сколько их там? - спросил Ямагато.
     Губницкий произвел несложный подсчет:
     - Восемь, включая и часового у крыльца.
     Ямагато погладил себя по обритой голове.
     - Моя месть будет ужасна, - пообещал он.
     -  Да  где  вы  теперь  его поймаете?  - ответил Губницкий. -  Камчатка
велика, а он, словно зверь, знает каждую нору...
     Но тут заявился Неякин и сказал,  что Исполатова следует искать в бухте
Раковой, среди прокаженных.
     -  Я-то уж  знаю! Он  там  у  одной  камчадалки  пригрелся,  у  Наташки
Ижевой... Девка косая, но сама  будто ее из масла с медом в шарик скатали. В
городе народ говорил, что  доктор Трушин и засадил  ее в лепрозорий,  потому
как она в полюбовницы к нему идти не пожелала... С чего бы такая гордость?
     - О чем рассказывает Неякин-сан? - спросил Ямагато.
     Губницкий растолковал, что речь идет о лепрозории.
     - Туда нам лучше не соваться. Проказа болезнь неизлечимая и страшная. К
лепрозорию даже близко нельзя подходить...
     На лоб Ямагато было возложено мокрое полотенце.
     - Воинов божественного микадо, - декларировал он, - не устрашит никакая
проказа. Я пошлю в Раковую отряд, и мои солдаты перебьют там всех...
     Скоро с острова Шумшу прибыло подкрепление.
     Над обширными раздольями ягодников (которые камчадалы привыкли называть
"шикшей")  уже  откармливались  бесчисленные стада  диких  гусей  и лебедей,
косяками отлетавших в дальние благословенные края... Надвигалась осень.
     Матвей  до  осени лечил  Исполатова травами,  и  рана  в  плече  зажила
удивительно быстро. Огородник утешал траппера:
     -  Жить на Камчатке  да  под  пулю ни разу не  угодить  - это, брат, ты
многого,  захотел...  Полежи,  не рыпайся. Место здесь тихое, никто к нам не
сунется, живем как у Христа за пазухой.
     Камчатку  рано  засыпало снегом.  Исполатов  посадил упряжку на привязь
возле  общежития  лепрозория.  Кормить собак  помогала ему  Наталья,  и псы,
почуяв  в  ней будущую хозяйку, вскоре  брали  юколу  из женских рук.  Потом
Исполатов совершил пробные выезды вдоль  берегов  океана,  чтобы  собаки  по
первопутку вспомнили свои обязанности,  чтобы  Патлак восстановил  над  ними
диктаторские права. Жизнь  была  хороша,  и  ничто  не  предвещало беды.  Но
однажды утром его разбудил Матвей:
     - Вставай! Кажись, пришел наш остатний часочек.
     - Что случилось?
     - Глянь в окно - банзайщики понаехали...
     Японские солдаты стояли  у въезда в лепрозорий и, кажется, не  решались
подходить  к  прокаженным. Исполатов  пролез  головою  в кухлянку, мгновенно
зарядил картечью "бюксфлинт" и пулями два карабина.
     - Матвей, быстро запряги собак.
     - Да не дадутся мне - покусают.
     - Тресни остолом - не тронут. Быстро!
     Матвей убежал. Исполатов торопил Наталью:
     - Одевайся теплее.
     - Куда мы?
     - Не спрашивай. Главное - вырваться...
     Он заметил,  что большая часть японцев вошла во двор, другие, утаптывая
глубокий снег, обходили лепрозорий с его задворок, где в хлеву мычали сонные
коровы.
     - Чего копаешься?
     - Да гребень не найду... расчесаться.
     -  Нашла время! - Он  вручил Наталье  оружие. -  Ступай через  двор как
можно  спокойнее,  ружье  и  карабины  сложи  в  нарты,  но  не  вздумай  их
привязывать.
     - Ладно, - и женщина ушла...
     Матвей, вернувшись, сказал:
     - Уж как запряг - не спрашивай, Сашка.
     - И то хорошо. Давай прощаться.
     Японцы  из отдаления наблюдали,  как на крыльце лепрозория два человека
протянули друг другу руки. То, что Матвей запряг  собак, а теперь вернулся к
общежитию, запутало их догадки.
     - Наташа! - крикнул траппер. - Ты готова?
     - Жду тебя, - донеслось в ответ.
     Собаки  тоже  ожидали  хозяина.  Но Исполатов  пошел сначала  в  другую
сторону, потом, будто  что-то вспомнив, направился прямиком к нартам. Японцы
перестали понимать, кто  уезжает,  а кто остается... Траппер рывком проверил
центральный потяг. В общем пуге подтянул алыки рядовых собак. Тихо сказал:
     - Наташенька, карабины держи сверху...
     Исполатов ласково  потрепал  вожака  за ухом, заглянул  в умные собачьи
глаза, голос траппера вздрагивал.
     - Я тебя  никогда по обижал, - сказал он  псу, - а ты  ни  разу меня не
подвел... Что эти  плевые четыреста рублей?  Ты ведь стоишь  гораздо больше.
Сейчас от тебя  зависит вся моя жизнь. Обещай сразу  набрать хороший  аллюр.
Если каких  собак  и  убьют,  остальные должны бежать не  останавливаясь,  и
мертвые собаки пусть тащатся в алыках... На всякий случай - прощай!
     Пора. Исполатов на глаз сверил дистанцию до японцев.
     - Не сиди, - сказал он Наталье. - Ляг.
     - Зачем?
     - Без разговоров. Потом узнаешь - зачем...
     Чтобы помочь собакам набрать  с места  разбег,  Исполатов качнул нарты,
отдирая от снежного наста примерзшие к нему полозья. В этот момент случилось
непредвиденное. Матвей от крыльца общежития вдруг повернул в их сторону. Это
заметила и Наталья, снова привставшая на нартах.
     -  Лежать,  черт побери! - цыкнул на  нее  траппер. Огородник  совершил
трагическую  ошибку, которую уже  невозможно  исправить. Исполатов  не  стал
кричать, чтобы он не подходил к нему, - это могло насторожить японцев.
     - Матвей, ты напрасно вернулся.
     - Рази?
     - Вот тебе и "рази". Здесь не игрушки.
     - Не серчай... Когда-то еще сповидаемся?
     - Боюсь, что никогда... Напрасно, ох, напрасно!
     Теперь огородник был обречен.  Исполатову  приходилось оставить его  на
снегу, бросить на произвол судьбы.
     - Отойди хоть в сторонку, - мрачно произнес он.
     -Ладно. Отойду...
     Исполатов  выдернул  из снега остол,  освобождая  упряжку для движения.
"Бюксфлинт" и карабины лежали наготове.
     - Держись крепче, - сказал он Наталье. Матвей повернулся спиною. Японцы
вскинули оружие чтобы единым залпом  покончить с людьми и упряжкой. Морозный
воздух рассекло гортанное:
     - Кхо!
     Спасение - в рывке упряжки. Падая спиною поверх Натальи, траппер видел,
как пули буквально  разорвали Матвея, а снег окропило брызгами крови. Из-под
собачьих  лап взметало  пышные  вихри.  Теперь пули  сыпались  отовсюду,  но
упряжка уже набрала бешеный разбег. Исполатов открыл беглый огонь...
     Когда  лепрозорий  остался далеко  позади,  он спрыгнул  с  нарт, резко
затормозив упряжку, и псы разом легли на снег, жадно облизывая его  горячими
языками.
     - Жива? - спросил Исполатов.
     Наталья закрыла лицо руками и заплакала.
     - Иди ко мне, - позвала она его.
     Он  присел  на  нарты. Женщина  взяла  Исполатова за  острые уши волка,
торчащие над коряцким  капором, и, притянув к себе, покрыла его лицо частыми
влажными поцелуями.
     - Увез меня, увез... не оставил там, - шептала она.
     Начинался снегопад.
     - Нам пора, - сказал траппер, вставая. - Смотри, день зимний  короткий,
а нам бежать еще далеко...
     Выхватив нож, он обрезал алыки, освобождая из потяга двух убитых собак.
Закопав их в сугробе, произнес:
     - Я взял их щенками. Таких уже не будет.
     Неожиданно он вздрогнул  от рыданий.  Рука  сама вскинула  "бюксфлинт",
салютуя. Три жерла разбросали звонкие громы над собачьей могилой.
     - Теперь у  меня их двенадцать... Поехали!  - сказал  Исполатов, бросая
ружье.
     Наталья  перехватила "бюксфлинт" в полете и уложила его  рядом с собою.
Она даже  не спрашивала, куда он увозит ее, потому что понимала - хуже того,
что было,  уже никогда больше  не будет. Счастливая, женщина уснула,  лежа в
узеньких нартах, и даже не слышала,  как  сани  бешено вскидывает  на крутых
спусках с высоких гор... Она проснулась,  освещенная ярким  солнцем. В снегу
лежали усталые собаки, а Исполатов с остолом в руках пробивал тропу к дому с
одиноким окошком.
     - Доброе утро, - сказал он издали.
     Вокруг на много-много миль тянулась прекрасная лесная долина, внутри ее
радостной музыкой звенела густая морозная тишина. Исполатов махнул ей рукою,
открывая двери:
     - Вставай, красавица! Мы дома...
     Это было его зимовье,  которое он  оставил год назад. Начиналась полоса
безмерного житейского счастья.
НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ
     Андрей  Петрович  пробудился  оттого,  что   сын  охотского  исправника
(наполовину поляк, наполовину якут) звонким голосом читал  за  стенкою Адама
Мицкевича:
     Тихо вшендзе, глухо вшендзе,
     Цо-то бендзе, цо-то бендзе?
     Пора  вставать  и отправляться  в  дальнюю дорогу. Почти с робостью  он
ступил  на тропу  знаменитого  Якутского тракта -  самого  древнего,  самого
опасного, который на почтовых картах империи  официально именовался "дорогой
v  2850". Муза истории,  босоногая  Клио, не запомнила, с каких же  пор этот
тракт связывал Россию с берегами Тихого  океана; от самого Якутска  тянулась
дорога  к Аяну  и  Охотску, откуда  бежали  морские  пути  на  Камчатку и  в
Америку... О, этот гиблый Якутский тракт! Никто из  поэтов не воспел  тебя в
возвышенных одах, лишь одинокие путники сложили стихи, проникнутые тревожной
печалью:
     Гладкие скалы. Гул глубины.
     Белою глыбою ель наклоненная.
     Лик замерзающей желтой луны.
     Признаки смерти, в земле усыпленные.
     Спасибо  охотскому  исправнику  Рокосовскому - подарил чудный  шарф  из
беличьих хвостиков, а жена его, милая повариха, закутала Соломина в доху  из
шкур горного барана. До заморозков  ехал на лошадях, и было  даже интересно.
Андрей Петрович  не  раз видел в  пути, как  серебряные пружинки горностаев,
описав в полете дугу,  впивались  в горло жирным глухарям, а птицы с  испугу
возносили  зверьков  в  небеса  -  и  оба  рушились  наземь,  уже   мертвые.
Встречались  в пути  перевернутые  камни -  это трудились медведи,  чтобы  в
подкаменной сырости вылизать  вкусное  лакомство  - черных  муравьев.  А  на
озерных корягах сидели сытые выдры и с ленивым презрением  часами наблюдали,
как в холодной глубине мечутся острые клинки окуней.
     Но скоро ударили морозы, выпал снег, лошадей заменили оленями. Из седла
пришлось перебраться в нарты. Перед Соломиным раскрывалась богатейшая страна
- странища, о которой в России знали тогда не больше, чем гимназисты знают о
Патагонии. Он пересекал отчизну бездомных людей,  живущих в  дороге, посреди
которой они женятся, рожают детей и умирают. "Скоро вернусь", - говорил якут
якутке, а это значило, что не пройдет и полугода, как она снова его обнимет.
Соломин  давно  испытывал  сердечную слабость  к  якутам,  считая  их  самым
одаренным сибирским народом. Ему  всегда казалось, что, если условия жизни в
России изменятся к  лучшему,  якуты еще дадут миру немало ученых, политиков,
мореходов, писателей  и художников... На редких "станциях" Соломин отпивался
горячим  чаем,  проводники  угощали  его  пупками  нельмы  и строганиной  из
стерляди.  Из  юртовой  тьмы  блистали, как  звезды,  глаза  молодых якуток.
Девушки  лакомились  волшебным напитком  из мясного  настоя,  смешанного  со
снегом, который они пили через полую мозговую кость...
     Однажды к Соломину подвели  дряхлого старика,  который помнил проезд по
Якутскому тракту писателя Гончарова.
     - Холосый селовек был! Обесцял  рузье подарить. Да все не едет... Уж не
заболел ли?
     Гончаров проезжал Якутским трактом после памятного плавания  к  берегам
Японии на фрегате "Паллада", - с того времени  миновало ровно полстолетия, а
якут все еще ждал обещанного подарка. Андрею Петровичу пришлось разочаровать
старика:
     - Умер Гончаров, давно умер.
     - Заль. А я все рузье здал... теперь не приедет!
     За время пути отросла бородища, которая на морозе превратилась в  моток
жесткой  проволоки,  на  ресницах  висла  бахрома  инея,  при  мигании  веки
примерзали одно  к другому.  Над  запаренными оленями нависало облако  пара,
слегка  потрескивавшее на морозе. При  переправе через бурный поток  Соломин
упал  в  воду и  закричал  от  ужаса -  ему  казалось, будто  его швырнули в
клокочущий  кипяток. Вокруг цепенела ледяная пустыня,  и  он понял,  что  не
выдержит -  погибнет от стужи. Но якуты тут  же полоснули  одного из  оленей
ножом  по шее, быстро вывалили из него внутренности  и запихнули Соломина  в
оленью тушу, - там он сразу отогрелся, как в бане.
     Наконец  перед  ними  вырос  Становой  хребет,  с  его  вершины Соломин
разглядел  под собою бездну, в  которую предстояло падать  и падать. Тут  он
понял, какова была мера мужества предков, что не раз проходили здесь еще при
царе  Горохе, дабы "ясаку для Москвы  поискати".  Рядом с ним почти кувырком
пронеслись  кверху  полозьями сани, а олени, присев на  зады, скатывались  в
пропасть,  издавая жалобный  стон, почти человеческий... От  падения  с этой
кручи  в душе  Соломина сохранилось  ощущение  восторга  и  ужаса. Когда он,
ощупав  себя,  убедился в  том, что  жизнь продолжается,  дальнейший путь до
Якутска  показался ему  лишь увлекательной  загородной  прогулкой,  в  конце
которой  обязателен  веселый  пикник.  Правда,   ему  пришлось  еще  с  ходу
форсировать Лену, вдоль которой могуче и стремительно  неслась ледяная шуга.
Но, ступив на левый берег реки, он сказал себе с большим удовольствием:
     - Кажется, я начинаю уважать себя...
     На этом берегу уже был телеграф!
     Якутск -  для кого ссылка, для кого  и  родина. После всего  пережитого
было  странно  видеть  барышень,  выходящих  из  церкви,  забавляли  румяные
гимназистки с книжками. И уж совсем  чудом казалось развернуть свежую газету
- "Якутские областные ведомости", в  которой редактором был  давний приятель
Петя Климов... Приведя себя в порядок, Соломин  зашел в трактир "Ермак" близ
старинного  казачьего  острога, вкусный  и  жирный  обед он  залил  чудесным
якутским  квасом.  На  десерт  ему  подали  половинку местного  арбуза, чуть
подсоленного. Осоловев от обильной еды, Соломин спросил полового:
     - Эй, малый, а губернатор сейчас в городе?
     - В самый раз! - отвечал тот...
     Якутским губернатором  был статский советник Булатов,  которого Соломин
знавал еще  по  старой службе. Потомок декабриста принял  его в кабинете, из
окна которого виднелась лавка, там купец намахивал топором масло "на фунты",
а приказчики,  орудуя двуручной пилой, распиливали "на  пуды"  промороженную
тушу коровы, словно дерево.
     - Никак Соломин? -удивился губернатор.
     - Разве