, Виктор Николаевич, я так изменился?
     - Да вы, милейший, поседели.
     - К тому и дело идет... старею. А жизнь прошла - будто чихнул несколько
раз, вот и вся радость.
     Выслушав историю обороны Камчатки, Булатов сказал:
     -  Я  вас не  отпущу  из Якутска, пока не  напишете  статьи  для  наших
"Ведомостей". Сейчас газеты  России наполнены мрачными слухами о поражениях,
так пусть же хоть ваш рассказ засияет торжеством маленькой победы...
     Соломин всю ночь  писал, утром  пришел с очерком в редакцию газеты, там
его восторженно приветил Климов; когда-то  политический  ссыльный, он так  и
осел в Якутске, отпустил длинную бороду, носил толстовку и валенки. Прочитав
статью, Климов спросил:
     - Слушай, Андрюша, у тебя деньжата водятся?
     - Последние шевелятся. А что?
     -  Так  не пожалей ты  их,  треклятых,  и  отбей статью по телеграфу  в
центральные газеты... Ну что Якутск? Пусть вся Россия знает,  как  сражалась
за честь отечества всеми забытая Камчатка!
     - Некогда. Мне надо ехать.
     - Куда спешишь?
     - Хочу  как можно  скорее  попасть  в  Петербург,  чтобы  оправдаться в
несправедливых нареканиях... Хочу правды, Петя!
     - Правды не  найдешь, - сказал Климов. - А потому ты горячки не  пори -
до середины  октября, пока не  установится зимний тракт, тебе из Якутска все
равно не выбраться...
     Соломину, чтобы достичь  Иркутска,  предстояло еще проехать  около 3000
миль  на  лошадях.  Он  надеялся,  что там  его приголубят, посочувствуют, и
покатит  он  на  колесах дальше - прямо в Северную Пальмиру, где обязательно
восторжествует  справедливость.  С   якутского  телеграфа   Андрей  Петрович
отстучал в Москву и в Петербург свою статью о защите Камчатки от японцев, ее
сразу же подхватили  столичные газеты - русский читатель  из статьи Соломина
впервые узнал о подвиге безвестных камчадалов...
     До начала движения по Ленскому тракту  Соломин прожил в каком-то угаре,
жадно впитывая в себя плоды якутской цивилизации. Он посетил уроки рукоделия
в приюте для  арестантских  детей,  прослушал  лекцию о  микробах  в училище
Эверстова,  побывал  на  концерте  "Якутского  общества  любителей   изящных
искусств" (не ужаснувшись  сочетанию  виолончели  с  гармошкой)  и  в полном
блаженстве, приняв достойную  позу, сфотографировался в  ателье  Атласова на
Полицейской улице  - за его спиною цвела божественная  Ницца и  росли дивные
пальмы.
     Наконец  открылась  регулярная "гоньба" по  Ленскому  тракту, и  Андрей
Петрович  с удовольствием уселся в кошевку.  Лошади прытко сбежали  на  лед,
ямщики  свистнули-гикнули  - помчались!  Вдоль ленских  берегов  раскинулись
вширь  зажиточные  русские села.  Когда-то  в  давние времена  Екатерина  II
переселила сюда "государевых  ямщиков", и они, променяв волжское раздолье на
ленское,  обжили  эти берега  хозяйственно и добротно. На  чисто  прибранных
станциях путника всегда  ожидали постель и  баня, к  столу  обильно подавали
сливки и яйца, дичь  и рыбу. А между ямщиками существовала  круговая порука,
за  путника ответ держали всем миром и потому гнали  лошадей день и ночь без
передышки, всюду  принимали  радушно,  заботливо,  гостеприимно... Время  от
времени ямщики показывали Соломину примечательные места:
     -  Здесь девка наша  медведицу на дерево  загнала... Тута вот о прошлом
годе  барка  с водкой  разбилась, все в  реку  вытекло, а в Якутске до весны
тверезые жили...  На этой версте жена полицмейстера сразу двойню выкинула...
А туточки моего деверя злые люди пришибли, всю почту по снегу раскидали.
     Была уже середина ноября, когда на горизонте мелькнули  купола храмов и
задымили  трубы  заводов  -  показался  Иркутск.  Со  дня  3 августа  (когда
Губницкий выкинул  его  за охотский  бар)  Соломин  успел  к ноябрю  покрыть
гигантское  расстояние,  жаждая  доказать  перед  властью  свою  несомненную
правоту.
     Первым  делом  он поспешил  в  канцелярию  генерал-губернатора, которой
управлял  его  приятель  Николай  Львович Гондатти -  образованный  человек,
этнограф и администратор, писатель  и музыкант, друг семьи Льва  Толстого...
Гондатти обнял Соломина:
     - Вот не ожидал! Сколько же лет мы не виделись?
     Соломин  напомнил ему,  что последний раз они  виделись в 1892  году на
далеком Анадыре.
     -  Меня  туда  черт занес в  командировку,  а ты  как раз  принял  пост
анадырского начальника...
     - Верно! Я тогда изучал быт чукчей и эскимосов.
     В   кабинет   подали  чай.  Выслушав  горестную  повесть  о  камчатском
правлении, Гондатти сразу же загорелся:
     - Да,  да! Непременно  поезжай  в  Питер  и  поведай всю  илиаду  своих
злоключений.  У меня там большие связи, я дам  тебе рекомендательные письма.
Ты  не  оставляй  этого так! Я уверен, что мои друзья  в Питере устроят тебе
аудиенцию  у  государя императора, ты и от  него ничего не скрывай, расскажи
все, как мне сейчас рассказал...
     Гондатти посоветовал  Соломину, чтобы он, согласно чиновному положению,
представился иркутскому губернатору.
     - У нас здесь хозяйничает Иван Петрович Моллериус,  и хотя он  типичный
немец-перец-колбаса,  кислая капуста,  но  человек очень  твердых  правил  и
смотрит на вещи трезво...
     Иркутский  губернатор Моллериус смотрел на  Соломина  настолько трезво,
что Андрею Петровичу стало не по себе.
     - Так вы, значит, бывший начальник Камчатки?
     Соломин отвесил поклон (сесть ему не предложили) :
     - Так точно. Имел несчастие.
     - Gut, - буркнул Молсриус, - вы-то мне и нужны!
     Перебрав  на  столе  бумаги, он  извлек  из  их  груды  бланк служебной
телеграммы,  подписанной приамурским генерал-губернатором Андреевым, который
год  назад  благословил  Соломина  на  камчатское  "княжение"...  Соломин  в
недоумении прочел:
     В  Иркутск прибывает душевнобольной  петропавловский уездный  начальник
Соломин,  собирающийся  ехать  далее  в  Петербург  для   разведения  кляуз.
Благоволите  сим распоряжением водворить  его  в  больницу  для  психических
больных.
     Андреев.
     Моллериус тут же забрал телеграмму из рук Соломина.
     - Извольте сесть и не двигаться, - указал он.
     Андрей Петрович сел и уже не двигался.
     - Наконец, - говорил он, - это превосходит все границы разума. До каких
же пор будут издеваться надо мною? Сначала издевались на полуострове, теперь
на материке... Вы не имеете права... спросите любого... я нормальный!
     - Это мы сейчас выясним, - сказал Моллериус.
     Из  сумасшедшего  дома  прибыла  карета, и  "пара  гнедых,  запряженных
зарею", покатила  его на обследование.  Соломин пребывал в отчаянии и горько
заплакал, взывая о милосердии. В  сонме мрачных психиатров он был  бесстыдно
обнажен, как новобранец, и приставлен к белой стене, как перед расстрелом.
     Врачи дотошно ковырялись в его  генеалогии, выясняя,  не было ли  среди
родственников  отклонений   от  нормы.  Не   пьянствовали   ли  дядюшки?  Не
блудодействовали  ли  тетушки?   На   все  вопросы   Соломин   давал  четкие
отрицательные ответы. Психиатры почему-то невзлюбили  его  покойную бабушку,
которая имела неосторожность в 39 лет выйти замуж вторично.
     - По каким причинам она это сделала?
     -  Не  знаю, - отвечал Соломин (действительно не зная). - Думаю, что ей
надоело вдовствовать.
     - А кто был ее второй муж?
     - Лесничий в  Кадниковском  уезде под Вологдой... Господа,  перестаньте
тревожить прах моей любимой бабушки. - Вы, больной, успокойтесь.
     Врачи  заставили его  вытянуть  руки  вперед и  закрыть глаза,  что  он
покорно  и  исполнил, снова зарыдав. Боже!  Каким  раем казалась  ему теперь
далекая Камчатка. А доктор Трушин - милейшим человеком: объявил сумасшедшим,
но никогда не мучил...
     Когда Соломину разрешили открыть глаза, он увидел новое  лицо.  Это был
медицинский инспектор  Иркутского  генерал-губернаторства  -  почтенный  муж
науки, доктор Вронский.
     -  Ага-а,  -  сказал  он гневно,  наполняясь  кровью.  -  Так  это  вы,
родименький, на меня Колюбакину жаловались?
     Соломин,  хоть тресни, никак не мог сообразить - когда  и зачем он имел
нужду жаловаться на  Вронского?  Но, догадавшись, что Вронский  здесь  самое
важное лицо, он решил поговорить с ним начистоту:
     - Позвольте  по порядку. Значит,  так... Первое, с  чем я столкнулся на
Камчатке, было хищение бобров с мыса Ло... При упоминании о бобрах Вронского
аж заколотило.
     -  У-у-у,  -  издал  он  гудение,  -  это  по вашему наущению у меня во
Владивостоке произвели обыски отобрали трех бобров?!
     Тут-то  Соломин  и вспомнил, что такое  дело было  - еще в  первые  дни
служения  на  Камчатке.  Но  он никогда  не  думал,  что  его  судьбу  вдруг
перехлестнет  с судьбою  Вронского в  психиатрическом  отделении  иркутского
бедлама.  Уяснив   для  себя  окончательно,  что  подобру-поздорову  его  не
отпустят, он махнул рукой:
     - Делайте что хотите. Мне все равно...
     Его  упрятали  в  камеру  для  тихопомешанных,  где уже  сидел  капитан
байкальского  парохода  "Сынок", приятный и  вежливый  человек, в два  счета
научивший Соломина вязать морские узлы.
     Первые дни  Гондатти  думал, что, дорвавшись  до  иркутских  трактиров,
Андрей Петрович  попросту "загулял" во все  тяжкие, и не беспокоился.  Затем
Гондатти  велел сыскать  Соломина, и  был  удивлен, что  его  приятель  тихо
тронулся...  Обладая большими правами  в генерал-губернаторстве, Гондатти на
свой страх и риск вызволил его на волю. Соломин твердил одно:
     - Петербург... мне надо в Петербург!
     Гондапи протянул ему билет на экспресс до Владивостока.
     -  Я  тебе худого  не  хочу - сказал он. - Представь, что  поехал ты  в
Питер, но такие же телеграммы ожидают тебя в Енисейской губернии, в Томской;
в Казанской- и везде губернаторы станут проверять  тебя на ненормальность до
тех пор, пока ты  и в  самом деле  не начнешь  заговариваться... Поезд скоро
отходит - поезжай в другую сторону, на восток!
     - Но именно там и родилась легенда  о моем сумасшествии. Как я появлюсь
в Хабаровске? Приамурский генерал-губернатор  Андреев сразу  же засадит меня
за решетку.
     Гондатти велел подавать к подъезду экипаж.
     - Но в Хабаровске, - доказывал он, - сидят хотя бы свои люди, которые и
не  такое еще видели... Первое время ты  воздержись  городить чепуху, болтай
поменьше, и постепенно все образуется. А до Петербурга не доехать... Что ты,
милый? Или порядков наших не знаешь? Не будь наивен...
     Гондатти не поленился довезти его  до вокзала, даже посадил  в вагон  и
терпеливо дождался второго гонга.
     - У тебя деньги-то есть? - спросил он.
     - Откуда?
     - Держи. Отдавать не затрудняйся...
     Поезд тронулся. Не имея при себе никаких вещей, кроме пальто на плечах,
Соломин  потащился  через  состав, с  одного  тамбура  на  другой,  в  салон
ресторана.  Там  он,  стесняясь  перед  публикой  за свои  грязные  манжеты,
попросил водки.
     - Ну, и чего-нибудь закусить. Попроще...
ВОЗВРАЩЕНИЕ НА КРУГИ СВОЯ
     Красивый город Дальний с его бассейнами для плавания и кортами для игры
в теннис был уже давно оставлен, но Порт-Артур - в жесткой  блокаде японских
батарей  и крейсеров -  еще героически сражался. А  пока Соломин, поспешая к
Иркутску, преодолевал  тяготы  Якутского  и Ленского трактов,  русская армия
успела выдержать две кровопролитные битвы. В сражении при Ляояне победа была
уже за нами,  но Куропаткин  слабовольно сдал позиции японцам.  Зато на реке
Шахэ  бои  окончились  безрезультатно для  обеих сторон, и  там  образовался
колеблющийся позиционный фронт -  нечто совершенно новое в методике военного
искусства.
     Две  попытки   Порт-Артурской  эскадры  прорваться  через  блокаду   во
Владивосток не удались,  а  теперь мир внимательно следил за походом эскадры
Рожественского; в поезде открыто поговаривали, что скоро Балтика отправит на
войну третью эскадру под командованием адмирала Небогатова...
     Всех беспокоила судьба Порт-Артура.
     - Если Порт-Артур, -  рассуждали военные, - выдержит осаду, тогда  силы
японского флота  окажутся раздроблены  и  самураи не удержат наши  эскадры в
корейских  проливах.  Но  если Порт-Артур капитулирует, тогда  японцы смогут
весь  свой броненосный флот выставить у острова Цусимы и наши  эскадры будут
уже не в состоянии пробиться к Владивостоку...
     Между  Читой   и  Нерчинском,  на  станции  Китайский  Разъезд,  вагоны
экспресса заметно  опустели:  часть пассажиров  пересела в воинский  эшелон,
который и  помчал их  в маньчжурские  пустоши, к Цицикару и  Харбину, откуда
легендарная  КВЖД  вела  прямо,  в полымя сражений.  А  за Нерчинском  пошли
мелькать  знакомые  для  Соломина  станции  -  Раздольная,  Амазар,   Ерофей
Павлович, Рухлова, Бурея и, наконец, станция Гондатти, названная в честь его
приятеля, на деньги которого он добирался до Хабаровска.
     Всю дорогу  пассажиры  вели столь откровенные разговоры,  что  Соломину
порою  казалось,  будто он  попал  на революционный  митинг.  И  чем  дальше
углублялся  экспресс в дебри  Дальнего Востока,  тем  больше развязывались у
людей языки, и  даже сухопарая чиновница, инспектриса благовещенской женской
гимназии,  и даже солидный  каперанг,  едущий  командовать крейсером, - все,
словно  сговорясь, на чем свет стоит костили царя и его окружение, перемывая
кости бездарному Куропаткину.
     - Но позвольте, - вступил в беседу Соломин, - ведь говорить о поражении
России  можно лишь в том случае, если враг ступит  на русскую землю. Пока же
мы сражаемся на чужой территории, о поражении и речи быть не может.
     На это каперанг ответил не слишком-то вежливо:
     - Да откуда вы взялись, любезный?
     - С Камчатки, - ответил Соломин.
     - Оно и видно, - заметила инспектриса гимназии, словно брызнула ядом, и
свела в ниточку плоские губы.
     Андрей Петрович  испытал чувство, какое, испытывает, наверное, человек,
вдруг свалившийся с печки...
     Вот и Хабаровск, здесь можно ощутить себя дома, где и солома  едома. На
перроне,  встречая   какое-то  питерское   начальство,  выстроился  оркестр,
игравший  красивый флотский  марш  "Кронштадт -  Тулон". В  морозном воздухе
бравурно звенели  медные  тарелки, барабанная  дробь  напитала  усталую душу
бодростью... Андрей Петрович поднял воротник пальто и направился в городскую
больницу,  где   вымученным  голосом   просил  психиатра  выдать  справку  о
"нормальности".  После  беглой  проверки  его психика  была признана  вполне
здоровой, а мышление гибким и ясным.
     - Зачем вам все это? - удивился врач.
     -  Министр  внутренних дел  Плеве  соизволил  наклеить  на  меня  ярлык
сумасшедшего, а теперь его никак не отодрать.
     - Глупости! Да и от Плеве брызг не осталось.
     Соломин   объяснил   врачу,   что   смолоду  был   чиновником  и   силу
великороссийской  бюрократии,  способной  размолоть  человека в порошок,  он
хорошо знает:
     - Если уж кто-то наверху сказал, что я верблюд, то теперь, хоть головой
разбейся об  стенку,  очень  трудно  доказать,  что  ты  орел.  Без  бумажки
казенного вида в таком деле не обойтись.
     На последние деньги он перекусил в ресторане "Боярин", где, слава богу,
знакомых  не  встретил.  Потом в номерах Паршина снял  для  себя  комнату  и
позвонил в редакцию "Приамурских ведомостей". К  телефону подошел его бывший
токийский корреспондент Пуцына.
     - Навестите меня, Викентий Адамыч...
     Пуцына  вскоре явился, заметно облинявший.  Памятуя  о  том, что  война
закрыла ему  дорогу  в  Японию, которую он умел хорошо и красочно описывать,
Соломин спросил:
     - О чем же сейчас кропаете?
     - Да так... о Колыме.
     - Вы же там не были.
     -  И  нет  дураков,  которые бы  о  Колыме  мечтали. Но тема  уж больно
захватывает - бродяги, золото, дичь!
     -  Не нашли  вы себя,  - ответил Соломин, раскуривая последнюю папиросу
последней, кажется, спичкой. - Колыма  - это  еще не тема. Там только волков
хорошо морозить... Деньги есть?
     - Нету. А надо?
     - Очень.
     - Не похоже, что вы с Камчатки.
     - Похоже, милый, похоже.
     - Тогда посидите. Сейчас деньги будут...
     Пуцына ненадолго удалился в зал, где шла игра в карты, и вернулся, имея
в кармане полтысячи рублей.
     - Половину мне, половину вам. Отдавать не стремитесь. Я их, глупцов, на
"гильотине" в момент срезал.
     Он  откровенно показал шестерку, которая в его руке тут же превратилась
в девятку.  Потом предъявил трефового валета и мгновенно  обратил его в даму
пик.
     - Опять вы за старое? - вздохнул Соломин.
     - Какое там старое! Пальцы уже не те... халтурю.
     Вечером Соломин заказал в  номер бутылку шампанского  и  хороший ужин с
фруктами. Сидел и думал -  как жить дальше? Тут-то он еще  раз помянул Плеве
недобрым словом.
     - А я вот живу! Пусть на деньги от "гильотинки", но все равно живу...
     Хорошее  вино -  шампанское: от него под забор не поедешь, а, напротив,
захочешь порхать вроде жаворонка.
     Кто-то  постучал  в  двери  номера.  -  Пра-ашу! -  отозвался  Соломин.
Предстала  вдруг во всей красе та самая дама, которую он год назад оставил в
Хабаровске, умоляя  не бывать в  номерах Паршина  с  адвокатом  Иоселевичем.
Женщина заметно похорошела  и  была  одета  с вызывающей роскошью. На правах
старой знакомой она чмокнула Соломина в щеку, со свободной непринужденностью
расселась в кресле напротив, терзая нежную лайку перчаток.
     - Боже мой, боже мой, как я  рада вас  видеть! -  напористо  заговорила
она. - Сколько слез, сколько драм, сколько...  Теперь дело прошлое, и я могу
быть  вполне  откровенна:  вы  -  мое единственное  женское счастье!  Андрей
Петрович, ради нашей пылкой любви, ради всего, что было, выручите меня.
     Исполнив  эту увертюру, она  стыдливо  потупила взор, чтобы Соломин мог
разглядеть, какие у нее длинные ресницы. Налюбовавшись, Соломин ответил:
     - Охотнейше выручу. Что вам угодно?
     - Я не  слишком затрудню вас глупой просьбой. Мне нужно хотя бы десять,
пятнадцать, двадцать...  пусть  даже  тридцать  черно-бурых лисичек.  Вы  не
смеете  отказать мне! Я сплю и вижу  себя в прелестном манто. Выручите. Я же
хорошо знаю, что все, кто побывал на Камчатке, все они...
     Соломину стало тягостно, как никогда. Он сказал:
     Неужели, мадам, вы  полагаете, что на Камчатке все так и разложено: вот
лисицы, вот песцы, вот  бобры - бери, что надо, и уезжай. Между тем осмелюсь
заметить: камчатские начальники  -  это  еще  не трапперы. Я  же всегда  был
негодным стрелком и не убил для вас даже паршивой - камчатской кошки...
     На лице женщины отразилось презрение.
     -  Неужели, -  спросила  она,  -  вы  даже  себе  ничего с  Камчатки не
привезли?
     - Напротив, все, что было, растерял. Помните, что сказано  в Евангелии:
"И исшед вон, плакаху горько!"
     Взглядом она  окинула его  стол, где в  окружении  фруктов  красовалось
шампанское.  По глазам  дамы  Соломин  догадался, что она не поверила  ему и
сейчас,  наверное,  сидит  и мыслит: "Награбился на Камчатке, теперь спит на
бобрах,  покрываясь одеялом из голубых песцов, а жалеет  какие-то чернобурки
для  полного дамского  удовольствия..."  Поднявшись,  дама  поправила  перед
зеркалом шляпу размером с тележное колесо.
     Она щелкнула на перчатке кнопкой, словно поставив точку.
     - Поздравьте меня! Я выхожу замуж.
     Соломину теперь было уже все равно:
     - Очень рад за адвоката Иоселевича...
     -  Вы  ошиблись,   дорогой  мой,  -  засмеялась  дама.  -  Этот  жалкий
адвокатишка оказался  слишком  меркантилен  в  любви. Я выхожу  за  инженера
Пшедзецкого, который строит мосты. Между  нами говоря,  глубоко  между нами,
сколько  в моей жизни бывало мостов, через которые приходилось проезжать, но
я никогда их даже не замечала...
     - А теперь?
     - А теперь-то я знаю, что мосты строятся из чистого золота... Прощайте!
Я уезжаю завтра в Варшаву,  а оттуда в Париж и прошу ва