яслава с собой не было таких денег.  Но он был готов отдать Маку
свое единственное богатство - серебряный амулет, подарок князя.
     - Не могу ждать,  Жариславич, - взмолился воин. - Пусти, слово молвлю
Маку.
     - Не можно, - непреклонно ответил Склир.
     Старые обиды встали в памяти, отчаяние зажгло душу воина.
     Изяслав вскочил на  коня.  Он  направил Сиверка во двор,  сбив с  ног
ошарашенного Склира.
     Отрок вбежал в дом Жарислава и бросился к Маку:
     - Поспеши, остромыслый, моя мать кончается!
     Седые брови на  смуглом лице  лекаря недоуменно изогнулись,  и  вдруг
Изяслав вспомнил,  что этому человеку он в свое время причинил немало зла.
А что,  как Мак откажется?  Но старый лекарь торопливо взял свой мешочек и
молча пошел к двери мимо обиженного и разгневанного Жарислава.
     Он  уселся на  Сиверка сзади  Изяслава,  обхватил воина руками.  Конь
помчал их  к  воротам.  На  пути стоял Склир и  размахивал мечом.  Изяслав
поднял плеть.  Гирька ударила по мечу, и вместо того, чтобы попасть отроку
в  грудь,  лезвие скользнуло по  колену.  Острая боль на мгновенье затмила
сознание. Но добрый конь уже вынес их за ворота, на дорогу к Подолию.
     Мак хотел перевязать ногу Изяславу, но воин только махнул рукой - это
сейчас не важно,  главное -  мать.  Все в  нем ликовало:  Мак едет к  ним,
всемогущий лекарь спасет его мать.  И он,  Изяслав-дружинник, блудный сын,
будет знать, что на свете живет человек, для которого он - самый родной.
     Комки грязи летели из-под копыт коня.  На  дороге оставались,  словно
разбросанные ягодки, капли крови.
     ...Матери Изяслава лекарь не понадобился.  Изяслав почему-то заметил,
что на невысоком лбу,  у  глаз,  у  рта разгладились морщины.  С особенной
горькой ясностью он  понял,  сколько должен был  сделать для нее в  жизни.
Отрок тяжело опустился на земляной пол, поводя вокруг блуждающим взглядом.
     Сквозь  дверь  был  виден  клочок фиолетово-сизого неба.  Надвигалась
гроза,  первая  гроза  в  этом  году.  Наполненный влагой  ветер  влетал в
землянку и ворошил седые волосы Мака. Прокатился удар грома.
     Изяслав вздрогнул.  Ему  вспомнились слова матери о  громе:  "Господь
едет карать нечестивых".
     "А Склир праведник?  А Жарислав угоден Господу?  - мысленно спрашивал
себя отрок. - Только один я нечестивец, только меня карает Бог?"
     Он опять вспомнил всю свою жизнь. Как она похожа на сегодняшний день.
Кровью,  потом и мукой пробивал он себе дорогу к счастью,  а когда до него
рукой оставалось подать -  оказывалось,  что счастье - обман. Он был похож
на гончара,  который каждый раз,  снимая с круга новую корчагу, замечает в
днище трещину.
     Сверкнула  молния,   снова  прокатился  гром.   Тяжелые  капли  дождя
зашуршали в  траве.  "Господь едет карать нечестивых.  А мне уже ничего не
страшно.  Меня Господь сроду не миловал",  - подумал Изяслав и выскочил из
дому под ливень.  Он не сознавал,  что делает.  Ненависть,  огромная,  как
отчаяние,  затопила душу. Он выхватил из кожаных ножен меч и высоко поднял
его над головой:
     - Услышь, Господи! Зачем дал людям столько горестей, милосердный?
     Отсвет новой молнии отразился на  лезвии его меча.  Воину показалось,
что  Бог  скрестил с  ним  свое  оружие.  Изяслав взмахнул мечом,  пытаясь
отразить небесное копье. Он стоял под ливнем и размахивал мечом.
     Гроза утихала.  Молнии полыхали все реже, гром гремел все отдаленней.
Изяслав-отрок медленно опустил свой  меч  и  подумал:  "Господь не  милует
рабов. Господь и господин - одно слово".
     Кто-то схватил его за локоть.  Воин оглянулся. На обычно невозмутимом
лице Мака было выражение сострадания. Он видел поединок.
     А  Изяслав снова почувствовал тяжесть потери.  Меч выпал из  его рук,
губы прошептали:
     - Господь меня покарал... - И отрок пошел в дом.


     Мак  остановился  у  ворот,   глядя  вслед  Изяславу.   Этот  молодой
неразумный богоборец был по душе старому лекарю. С мечом против Бога!
     "О молодость,  молодость! - думал Мак. - Ты была бы вечным раем, если
бы  тебя  не  ждали годы  раздумий,  опыта,  разочарований.  К  чему  тебе
познавать тайны,  если  в  своих  порывах ты  мудрее  мудрых?  Я  променял
молодость -  наивное  радостное незнание,  счастье  и  сладость порывов на
холодное познание. Мудрость нужна людям, но она так редко приносит счастье
и удовлетворение самой себе".
     Но,  жалея об  ушедшей юности,  старый лекарь знал:  если бы  начинал
жизнь сначала, то опять избрал бы именно этот тернистый путь.


                                Глава XIV

                              СТЕПЬ ШИРОКАЯ


                                    1

     Если острием сабли начертить на  земле круг,  провести в  нем  четыре
черты:  рот,  нос,  брови,  если положить в круг два камушка вместо глаз и
присоединить обрывки черного войлока вместо косичек и  особенно если долго
смотреть на все это, думая о любимой, то может показаться, что видишь лицо
девушки.
     Елак провел саблей последнюю черту и, присев на корточки, вглядывался
в  свое произведение.  Постепенно перед ним на  земле проступали очертания
девушки-козочки,  пугливой Оголех.  Ему даже показалось,  что он слышит ее
тоненький голос, и пастух завертел головой в разные стороны. Елак никак не
мог дождаться вечера. Вечером, когда палящее солнце уходит в темный шатер,
Оголех вместе со  своей  матерью и  рабынями выйдет погулять.  Можно будет
вблизи, спрятавшись в густой высокой траве, любоваться ею.
     Юноша несколько раз проезжает мимо семнадцати веж ханского богатыря и
полководца Огуса. В первой, наименьшей юрте-веже живут два десятка рабынь,
помогающих женам  Огуса  в  хозяйстве,  во  второй  юрте  -  телохранители
богатыря,  в  четырнадцати других -  четырнадцать жен Огуса,  и  среди них
старшая -  Кутара с  дочерью Оголех.  В  самой большой юрте,  над входом в
которую  развевается  знамя  богатыря,  отдыхает  сам  прославленный Огус,
соперник кмета Сатмоза на ниве смерти и на пиру у хана.
     Елак не доезжает до этой юрты.  Его интересует другая,  поменьше,  из
которой,  может  быть,  смотрят  на  него  робкие  глаза.  Он  расправляет
полушубок и  небрежно играет ножнами меча так,  чтобы они сверкали узорами
на солнце.  Он старается поглядывать в разные стороны,  словно от безделья
любуется  ясным  днем.  Но  у  него  это  плохо  получается.  Взгляд  ирци
устремляется в  одну точку.  И  если Елак усилием воли переводит взгляд на
небо, то тут же, испугавшись, что милое личико выглянет на один лишь миг и
скроется,  опять взглядывает на вежу.  И  вот,  когда он,  уже отчаявшись,
поворачивает коня и бросает последний укоризненный взгляд на юрту,  полог,
закрывающий вход,  колеблется,  и  показывается нежное  девичье лицо.  Это
длится одно  мгновение.  Но  разве недостаточно человеку мгновения,  чтобы
стать счастливым на годы?
     Елак  нахлестывает коня  и  скачет,  улыбаясь небу,  солнцу,  буйному
половодью трав,  анемонов и  незабудок.  Он  смеется во все горло,  и  ему
кажется,  что степь подхватывает его смех, вызванивая каждой травинкой. Он
кричит что-то дикое и бессмысленное, чтобы ветер разделил его радость:
     - О-го-го-го-го!
     О  любовное безумие!  Ты пьянишь сильнее кумыса,  но ты и  оберегаешь
опьяненного заботливей матери.  Ты  кружишь голову  бедному юноше,  но  ты
выбираешь для  него верную тропу.  Ты  захлестываешь все  его чувства,  ты
отбираешь  ценность  у  всех  его  богатств,  но  ты  даришь  ему  улыбки,
сверкающие ярче драгоценных камней,  ты даришь ему синеву неба и  журчание
ручья,  ты даришь ему второе рождение -  красоту мира, познанную заново. О
мудрость любовного безумия!
     - О-го-го-го-го! Здравствуй, аина - день любви!
     Оглушенный ветром,  бешеной скачкой,  ударами крылатого сердца,  Елак
поет новую свою песню:

                        Я девичьих глаз не видел -
                        я видел лишь незабудки,
                        они светло улыбнулись
                        и стали высоким небом,
                        и небо вдруг заслонили,
                        и стали солнцем горячим...
                        Я девичьих глаз не видел -
                        я видел лишь незабудки...


                                    2

     У любящих для встречи больше тропинок,  чем у лисы,  пробирающейся на
охоту.  И  хоть за Оголех следят десятки глаз,  она ночью выскальзывает из
юрты и  бледной тоненькой тенью устремляется в бескрайнюю дремлющую степь,
наполненную таинственными звуками.  Высокие травы сплелись,  Оголех трудно
идти.
     Елак уже давно ждет ее.  Много разноречивых мыслей у  него в  голове.
Надежда сменяется отчаянием.  То ему кажется,  что Оголех должна прийти, и
он улыбается.  Но мгновение спустя юноша мрачнеет и спрашивает себя: разве
она сказала мне, что придет? Я жду ее напрасно. Она - дочь богатыря, а я -
всего лишь раб, певец.
     Он  решает:  уйду!  Но  ноги  становятся  непослушными,  и  опять  он
противоречит своему решению:  а  вдруг она придет и  меня не будет?  Снова
появляется надежда: она ведь выглянула из юрты.
     Ирци вглядывается в степь, прислушивается к стрекотанию кузнечиков, к
тихому  шелесту змей.  Он  говорит себе:  глупый,  она  выглянула из  вежи
случайно.  Он оправдывает Оголех: она просто побоялась выйти в степь одна.
И в это же мгновение он видит тоненькую фигурку, направляющуюся к нему. Он
еще не верит,  что это любимая, и уже замирает от предчувствия радости. Он
бросается навстречу, восхищенный ее смелостью.
     И  чтобы хоть чем-нибудь отблагодарить ее за счастье,  Елак прижимает
девушку к себе и, сдерживая свою радость, говорит:
     - Я сложил для тебя самую лучшую песню. Послушай:

                        Я девичьих глаз не видел -
                        я видел лишь незабудки...

     Грудь  девушки  порывисто  вздымается.  Оголех  улыбается ему  как-то
слабо, вымученно. Ее трясет от страха и еще от чего-то неизвестного. Ей не
до песен.  И  Елак подхватывает ее на сильные руки,  подсаживает в седло и
увозит в степь до рассвета...


     В  юрте  богатыря Огуса  сидит знатный гость,  кмет  Сатмоз.  Рабыни,
ступая  на  носки,  изгибаясь,  чтобы  не  задеть ненароком гостя,  вносят
кожаные мешки с  кумысом.  Перед хозяином ставят замшелый бочонок с вином,
захваченный в набегах.  Вино будет пить только Огус.  Кмет же мусульманин,
Аллах запретил ему бешеный напиток.
     Богатырь Огус сидит напротив гостя на  кошме.  На его широком круглом
лице разлита доброжелательная улыбка.  Но  за низким лбом угрюмо шевелятся
медленные мысли:  зачем он приехал? Говорит: "Хочу купить в жены твою дочь
Оголех".  Но все твердят:  "Остерегайся Сатмоза, прозванного Справедливым.
Его справедливость только щит его коварства". Может быть, злые языки лгут?
Вот он сидит напротив,  прославленный кмет, и прижимает руку к груди. Этот
жест означает: все мои слова от чистого сердца.
     Сатмоз говорит:
     - О несравненный силач!  О трижды и четырежды прославленный богатырь!
О попирающий врагов! О великий конь, несущий славу! Верь мне, щит друзей и
надежда  племени!  Желание  породниться с  тобой  и  удовольствие обнимать
Оголех привели меня в твою вежу. Назначь твою цену, и я уплачу тебе сполна
лошадьми и  красивыми вещами за  обладание благоуханным цветком,  частицей
плоти  твоей.  Ты,  вместилище  хитрости,  прозреваешь ложь  насквозь.  Ты
видишь, что я говорю правду, ибо ты мудр.
     Улыбка богатыря становится маслянее.  О да, он хитер, он мудр, его не
обманешь! Кмет видит это и потому не кривит душой. Ну что ж, Огус назначит
за дочь сходную цену,  всего лишь пятьдесят лошадей,  серебряные украшения
для  каждой из  жен и  столько мешков кумыса,  сколько пальцев на  руках и
ногах у старшей жены богатыря.  (У самого богатыря не хватает двух пальцев
на левой руке.)
     Кмет соглашается,  не торгуясь.  Они выпивают: один - кумыс, другой -
вино.  Богатырь хлопает в ладоши,  и рабыни приводят дочь.  Оголех жалобно
смотрит на  отца и  на  гостя,  она догадывается,  зачем ее позвали.  Огус
встает,  нетвердой походкой приближается к дочери и жестом подзывает гостя
к себе.  Кмет обходит девушку со всех сторон,  дергает ее за косички -  не
вплетены ли  фальшивые?  Огус срывает с  дочери платье,  стягивает кожаные
шаровары.
     - Смотри,  у  моей дочери нет  никаких изъянов!  -  бахвалится он.  -
Погладь, ущипни - ее кожа не отходит от тела.
     Кмет ощупывает девушку, причмокивает языком.
     Богатырь поднимает обнаженную девушку на руки и обращается к гостю:
     - Может быть, ты хочешь проверить, не пил ли кто из этого источника?
     - Я верю тебе,  -  отвечает кмет.  - Уста воина не лгут. Твои руки не
предложат подпорченной вещи.
     Огус ставит плачущую Оголех на пол, бросает ей одежду. Девушка быстро
натягивает платье и убегает.
     - Тце-тце! - громко зовет рабынь богатырь. - Еще вина, еще кумыса!
     Он прижимается щекой к щеке гостя и кричит рабыням:
     - Пляшите!
     Налитые кровью глаза  кмета  с  вожделением глядят на  пляшущую русую
девочку-рабыню. Богатырь перехватывает взгляд гостя, шепчет:
     - Эта девочка бела телом,  как снег в  земле Рус.  Я  захватил ее под
Переяславлем.  Знаешь  что?  Я  дарю  ее  тебе.  Пользуйся  до  следующего
полнолуния. Знай: богатырь Огус - самый добрый из людей племени гуун!
     Кмет кивает головой и восхищается:
     - Ты разгадал все мои желания.
     Но в это же время он думает:  "Ты свирепый глупец. Твой ум слабее ума
ребенка. Где уж тебе прозреть мои замыслы?"


                                    3

     Рабыня Узаг помнит свое настоящее имя -  Марийка. Помнит она и родное
село, хату, измученное лицо матери, натруженные руки отца. Но крепче всего
врезалось в  ее  память,  как  словно  из-под  земли  появились в  селении
косматые всадники.  Над каждым из  них сверкала короткая кривая сабля.  От
надсадного крика,  рычания,  визга  заложило  уши.  Всадники вырезали всех
мужчин и  мальчиков,  доросших до  живота лошади.  Женщин и  детей связали
арканами и  поволокли за  собой.  Тех,  кто не  поспевал бежать за  конем,
убивали.
     Связанная Марийка лежала поперек седла богатыря Огуса.  Мать  девочки
из  последних сил старалась не  отставать от коня,  заглядывала умоляющими
глазами в  лицо Огуса,  протягивала к нему руки.  Богатырь забавлялся:  то
приподнимал дюжей лапищей Марийку,  словно собирался вернуть ее матери, то
вынимал нож и подносил к горлу девочки,  показывая, что сейчас ее зарежет.
Тогда  у  измученной женщины,  бегущей  рядом  с  конем,  вырывался  стон.
Несколько раз она не выдерживала бега и в изнеможении падала на землю.  Но
через   мгновение,   опираясь   на   подламывающиеся  руки,   вставала   и
заплетающейся походкой брела  дальше,  отыскивая взглядом дочь.  Богатырь,
видя,  что женщина тащится за ним,  придерживал коня,  поджидая ее.  Огусу
было скучно, а в степи не находилось иных развлечений.
     Богатырь побился об заклад на жеребую кобылу,  что женщина не пройдет
и  двух перестрелов.  Он  ошибся.  И  в  тот момент,  когда матери Марийки
осталось сделать несколько шагов,  чтобы преодолеть это  расстояние,  Огус
будто невзначай полоснул ее  плетью.  Женщина упала навзничь.  Богатырь не
любил проигрывать.
     Но  воин,  с  которым бился об заклад Огус,  недаром носил имя Каал -
дикое животное.  Он набросился на богатыря. Завязалась битва. Вскоре рядом
с трупом женщины шлепнулось с седла тело воина с разрубленной головой.
     Восемь дней ехали по  степи.  Не  хватало воды.  Поэтому пленникам ее
доставалось совсем мало. Половина умерли по дороге.
     В  кочевье племени отряд  приветствовали гудением флейт  и  кимвалов,
восторженными криками.  Мальчики развлекались тем, что забрасывали пленных
сухим пометом. Старики ощупывали рабынь.
     Огус  отдал Марийку в  услужение своей старшей жене  Кутаре.  Девочку
назвали здесь Узаг -  крошка.  Она  научилась разводить огонь под  большим
котлом,  готовить любимое лакомство половцев -  рис,  сваренный в  молоке,
выполняла самую тяжелую и грязную работу.
     С отвращением наблюдала девочка,  как половцы готовят мясо -  положат
кусок сырой конины под  седло и  гоняют лошадь до  тех  пор,  пока она  не
вспотеет и  мясо  под  седлом не  станет горячим.  Тогда вынимают конину и
едят. Со временем девочка привыкла и к этому и перестала удивляться.
     Марийка  часто  думала  о  том,  что  ее  ожидает в  будущем.  То  ей
грезилось,  будто  нагрянули русские  воины  и  выручили  из  рабства,  то
мечталось,  будто отец  остался жив  и  приезжает за  ней.  Иногда Марийке
казалось,  что богатырь смилостивится над ней и она будет вволю спать и не
делать тяжелой работы.
     Поэтому,  когда кмет Сатмоз забрал ее в  свою юрту,  она огорчилась и
заплакала,  а когда он начал щипать ее,  испугалась.  В юрте Сатмоза ее со
всех сторон подстерегали опасности и неприятности. Жены кмета истязали ее,
заставляли часами выстаивать голой  на  солнце,  чтобы  исчезла белизна ее
кожи, привлекающая Сатмоза. Дети кмета обижали ее.
     Однажды Сатмоз позвал ее  к  себе.  Он лежал на подушках и  улыбался.
Кмет велел девочке раздеться.  И  тут его лицо вытянулось,  и он сплюнул с
досады.   Кожа  девочки  из  белой  и   гладкой  стала  красно-коричневой,
обожженной на плечах, грязной.
     - Зачем ты  это сделала,  дочь нечестивых?!  -  закричал он и  ударил
Марийку по  голове.  -  Разве я  не  велел тебе хранить белизну твоей кожи
бережней, чем хранят в сердце слово Магомета?!
     - Твои жены заставили меня стоять на солнце, - заплакала девочка.
     - А, потомок суслика, ты смеешь лгать мне?! Я спущу с тебя шкуру! - И
схватил Марийку за  волосы.  От  боли  девочка изогнулась,  но  вдруг кмет
отскочил от нее, завопив. Марийка прокусила ему палец.
     Кмет потянулся к сабле.  Девочка закрыла глаза -  сейчас ее убьют. Но
прошла минута, и она услышала смех Сатмоза.
     - О,  таких я  люблю.  Цветок должен быть с  шипами,  а  женщина -  с
норовом. Я подожду. Глупо разбивать преждевременно источник наслаждений.
     Он хлопнул в ладоши. Вбежали рабыни. Кмет указал им на Марийку:
     - Содержите Узаг,  как мою дочь.  Вы  отвечаете за ее красоту.  Пусть
кожа Узаг побелеет, как молоко, и станет нежной и гладкой. Тогда приведите
Узаг ко мне!


                                    4

     Хан Кемельнеш умирал.  Перед его огромной,  крытой коврами юртой были
выставлены в ряд идолы, дымились очистительные костры. Прыгали и вертелись
увешанные погремушками, лоскутками, зубами зверей шаманы.
     Ничто не помогало больному.
     Хан приказал казнить главного шамана и позвать муллу.
     Тот склонился до земли перед повелителем.
     Хан Кемельнеш раскрыл один глаз, посмотрел на муллу и спросил:
     - Я казнил шамана,  ибо его бог-тягри не принес мне выздоровления.  Я
готов принять мусульманство,  если твой тягри дарует мне исцеление. Можешь
ли ты об этом попросить его?
     Мулла поднял глаза к небу, словно совещался с богом. У него от страха
дрожали колени. Он ничего не мог придумать. Мулла робко сказал:
     - О  наивеличайший  из  величайших  и  величайший  среди  великих!  О
немеркнущее солнце,  оплот победы и  славы!  Всемогущий  Аллах,  возможно,
согласится  внять  моей просьбе,  но ему уж очень хочется поскорее увидеть
тебя вблизи и насладиться беседой с морем твоей мудрости.  Да осияет  тебя
свет Аллаха!
     - Не юли,  сын змеи,  отвечай прямо!  - хотел крикнуть хан, но у него
хватило сил лишь на шепот.
     У муллы подкосились ноги.
     - Упрошу Аллаха!  -  обещал он.  -  Дождь здоровья и благоденствия да
прольется на твою голову!
     - Я сомневаюсь в твоем умении,  -  ответил Кемельнеш.  -  Но согласен
подождать до следующего дня.  Если завтра я не почувствую облегчения, тебя
удавят тетивой лука.
     На следующий день хану стало хуже, и воины удавили муллу. Жажда жизни
крепко держалась в  теле