ерял других
слишком  много  и  поэтому  разуверился сам?  Музыка  взвивалась огненными
вихрями и будила жгучие едкие мысли.
     И опять  возвращался  к  тому  же:  все бессмысленно,  кроме радости,
которую ты мог получить в жизни. А много ли радостей изведал он? И ведь за
гробом  уже  ничего  этого не будет.  Уже ничего нельзя наверстать.  Ногти
впились в ладони с такой силой, что один обломился. Много ли радостей было
у  него в жизни?  Он мог бы любить женщину и детей - плоть от плоти своей.
Он отрекся от этого.  Он мог бы бродить по просторным лугам и  пить  вино,
душистое,  как  нектар.  Он  мог  бы  есть,  медленно  пережевывая  куски,
сочащиеся ароматным жиром пироги и куличи,  нежное мясо  селезня,  налитые
румянобокие плоды. Он мог бы скакать по степи на потном бешеном жеребце, и
солнце,  бешеное,  как конь,  мчалось бы  за  ним  следом.  Он  мог  бы  -
окровавленный,   обессиленный,   торжествующий   -   наступить   на  грудь
поверженного врага,  вспомнить трудную битву и  зарычать  от  нахлынувшего
восторга победы, как рыкает дикий зверь. Он сам отрекся от этого.
     Во имя чего?
     Кукша почувствовал,  как  его тело становится могучим и  смелым,  как
наливаются мускулы. Он вспомнил нечестивца, замученного до смерти воинами.
Умирая,  обезумевший волхв ударил себя в живот ногтями,  брызнул кровью на
своих врагов и страшно закричал: "Пейте, окаянные! Тела наши от диавола, и
радость наша от него. Имя его славьте, гниющие!"
     Монах понял:  кровь волхва была заколдованной.  И  капелька попала на
его одежду. Вот она и прожгла ее, вошла в сердце. Он собрал всю свою волю,
вспомнил поучения старшей братии. Окрепшим голосом завел снова:
     - Верую во единого Бога-Отца, Вседержителя...
     И уже показалось ему,  что в небе между облаками появилось всевидящее
око.  Иногда облака закрывали его,  проплывая, и оно словно бы подмигивало
ободряюще,  как умел это делать отец Феодосий:  крепись,  сыне, бес качает
горами, не только нами, но Бог не выдаст, а молитва спасет.
     Но танцовщица повела плечом, и еще один покров затрепетал и упал к ее
ногам.  Кукша увидел ее колышущиеся груди,  упругие,  тяжелые,  с розовыми
сосками, нацеленными в его грудь.
     Сердце монаха заколотилось...  "От  радости кудри  вьются,  в  печали
секутся".  А во имя чего он,  Кукша,  отрекся от радости? Только для того,
чтобы  своими  жесткими  руками  направлять на  истинный путь  нечестивых,
выводить их из погани и болота? Чтобы влачиться по дорогам со странниками,
несчастными,  убогими от рождения,  юродивыми? А может быть, ради спасения
душ бывших богатеев,  таких,  как Исаакий, томящийся в козлиной шкуре? Что
ж,  Исаакию лучше,  чем ему.  Он познал сладость дьявола, опоганил тело, а
теперь лечит душу. Ибо, не согрешив, не покаешься...
     Монах испугался страшных мыслей.  "Свят, свят, изыди", - зашептал он,
но язык не слушался его.
     - Я - Земля, я мать всего сущего...
     Женщина  на  серебряной  дорожке  горделиво  ступала,   развевающиеся
складки легкой повязки вокруг пояса обнажали тело.  В ее левой руке дрожал
рог,  расплескивая зеленое зелье.  Стопудовыми молотами бил  в  уши монаха
напев.
     - Что же это?  Господи, услышь грешника, помилуй мя. Помилосердствуй,
возьми мою  душу.  Господи...  -  шептал монах,  или,  может,  ему  только
казалось,   что  шепчет.  Перед  расширенными  зрачками  Кукши  пронеслось
видение:  дико всхрапывающие кони с приплясывающими всадниками, сверкающие
мечи в  голубом небе,  чьи-то  руки поднимают бронзовые кубки с  пенящимся
зельем. И хмельнее, огненнее этого зелья возникает из пены волн белое тело
женщины,   прекраснее  и  величественнее,  чем  купол  храма  божественной
мудрости.
     Близко,  совсем близко танцующая кудесница. Кукша видит, как злорадно
блестят ее глаза.  Он отшатывается. Но женщина призывным жестом сбрасывает
последний покров -  повязку и пояс,  сжимающий бедра,  - и дурманящий угар
окутывает монаха.  Он  тянется к  ней,  к  ее волшебному телу,  к  кубку с
приворотным зельем  в  ее  левой  руке  и  не  замечает,  что  правая рука
танцовщицы заносит короткий каменный нож...


                                    2

     Тайной  тропой,  растянувшись в  цепочку,  шла  малая  дружина  князя
Изяслава.  Ее  вел  боярин Склир,  сын  резоимца Жарислава.  Сам Склир шел
вторым в  цепочке.  Время от времени он взмахом руки останавливал воинов и
то прикладывал ухо к  земле,  то сторожко оглядывался вокруг и  приказывал
кому-нибудь из мечников влезть на дерево,  поглядеть сверху -  не видно ли
поселения?  Потом  боярин опять  махал рукой,  и  дружина продолжала путь.
Склир  ничем  не  выдавал своей  тревоги,  и  его  спокойствие благотворно
действовало  на  воинов.   А  тревожиться  было  из-за  чего.  Где-то  тут
находились главные требища нечестивых. Их будут защищать язычники, не щадя
жизни.  Но  Склир Жариславич должен во  что бы  то ни стало добыть победу,
должен разметать их храмы и заставить смердов платить дань.
     В  черном  теле  держал  Жариславичей  князь  Изяслав,  не  давал  им
должностей,  не брал к огнищу.  Склир долго мытарился простым воином. Лишь
недавно сделал его князь сотским, но услал подальше от Киева.
     "Ничего,  -  думает Склир. - Всему свое время. Еще князю понадоблюсь,
позовет еще ко  двору".  Он был умен,  проницателен,  как все Жариславичи,
имел ценное качество -  умел ждать.  В бою сражался хладнокровно и храбро.
При  виде  чужинцев,  пришедших за  данью,  недобрым огнем  зажигалось его
сердце. Склир ни с кем не собирался делить свою мошну. Поэтому и прослыл у
непрозорливых заступником за Русскую землю. Кроме того, он сам хотел дани,
ему всегда ее было мало.
     Вот и  сейчас он вел дружину в страшные места;  он умел не показывать
своих опасений.  Его  лицо с  хищным носом и  большим тонкогубым ртом было
своеобразно красивым.  Но стоило Склиру, как и всем Жариславичам, раскрыть
рот для разговора или же в улыбке, и весь облик мгновенно менялся.
     Склир  остановил дружину и  велел  воину Перенегу залезть на  высокую
сосну.  Через несколько минут Перенег соскользнул со ствола и сообщил, что
вдали виднеется поселение.
     Боярин  подал   сигнал.   Воины,   рассыпавшись  полукольцом,   стали
пробираться между деревьями.  Вот уже видны крыши землянок, отверстия двух
пещер.  Но  в  селенье пусто.  Только у  крайней землянки сидит  на  траве
старый-престарый дед  и  что-то  бормочет.  Склир,  оставив дружинников на
опушке леса, подошел к старцу и спросил, куда ушли люди. Дед, видно, выжил
из  ума.  Он не взглянул на спрашивающего и  продолжал монотонно бормотать
что-то себе под нос,  покачивая седой как лунь головой. Зажимая рукой нос,
так как от старца исходило нестерпимое зловоние,  Склир толкнул его.  Но и
это не помогло.
     Тогда боярин приказал дружине обойти поселение.  Сам  же  внимательно
обследовал землю  вокруг  жилищ,  определяя  по  протоптанным тропинкам  и
свежим следам,  куда ушли смерды.  Несколько раз он  опускался на колени и
нюхал следы ног и землю вокруг них.  Разило чем-то кислым, терпким. "Пьют,
скоты,  праздник",  -  решил Склир.  Все свежие следы вели в одну сторону.
Туда же пошел с воинами и Склир.
     Вскоре дружинники заметили большую толпу смердов,  окруживших волхва.
Тот плясал перед деревом,  к стволу которого был привязан человек в черной
рясе.   Так  обычно  одевались  странствующие  монахи.  Голова  черноризца
бессильно свисала набок.
     Склир  первым  выскочил  на  поляну.  За  ним,  держась  полукольцом,
выбежали  воины.  Мечники  выставили  блестящие  широкие  лезвия,  лучники
натягивали тетивы.  Язычники  подались  назад,  закрывая волхва.  Но  тот,
раздвинув руками толпу,  выступил вперед. Он спросил у боярина, что они за
люди, а услышав ответ, стал громко поносить православную веру.
     - Славим тебя,  Чернобог!  - вопил он, подскакивал, плевался и дул во
все стороны.  -  Фу,  тьфу,  фу-фу!  Велик наш Чернобог, а ваш - убог! Все
видели!
     Язычники были настроены воинственно. Один из них, богатырского роста,
с  приветливым открытым лицом,  которое даже ненависть не  могла исказить,
подался вперед и обратился к Склиру:
     - Ты пришел только за богами?  Сначала возьмешь богов,  после - охоту
нашу,  птиц,  и зверя, и борти. - Он повел могучими плечами, и прядь волос
упала ему на лоб,  придав лицу угрюмое выражение.  -  Животы положим,  а в
рабы не пойдем. И дани не дадим!
     Толпа  придвинулась  ближе  к  реденькой  цепочке  воинов.  У  многих
язычников были  в  руках  дротики и  дубины.  Еще  минута,  и  они  сметут
дружинников.
     А кудесник все подскакивал и славил антихриста:
     - Дай силу,  дай пророчество! - просил он и, поворачиваясь к смердам,
кричал: - Вижу, далеко вижу, все вижу. Чернобог грядет!
     Склир  понимал,  что  настал решительный миг.  Если  сейчас ничего не
содеять,  толпа  растерзает их  всех.  Он  подошел  вплотную к  чародею  и
спросил: предвидит ли тот, что будет с ним сегодня?
     Старец захлопал руками, как петух крыльями, и пропел:
     - Телеса, телеса, сроблю сам чудеса!
     - Не!  -  крикнул Склир.  -  Худо  твое  пророчество.  Чудес тебе  не
сробить!
     Перед  ошарашенной толпой  сверкнул его  меч,  и  голова  кудесника с
треском развалилась пополам.
     Язычники, еще мгновение тому назад готовые к нападению, увидев гибель
всемогущего волхва,  пустились  бежать.  Тут  и  нашлась  кровавая  работа
воинам.  Одни из нечестивых повалились наземь, пронзенные стрелами, других
достали мечи.
     Только  несколько язычников не  отступили.  Особенно стойко  держался
молодой богатырь, дерзко отвечавший Склиру. Два дружинника, подскочившие к
нему одновременно,  почти одновременно же  покатились по траве.  Их головы
были расплющены и вбиты в плечи огромной дубиной.
     - Не, не дадимся! Быть князю без дани! - кричал он.
     К  Жариславичу подбежал Перенег.  Он  поднял свой  меч  и  показал на
богатыря-смерда:
     - Дозволь сойтись!
     - Когда  станешь  ненадобен,   дозволю,  -  ответил  Склир  и  мигнул
лучникам.
     Первый лучник прицелился, запела тетива. Смерд схватился за грудь. Но
тут же, превозмогая боль, снова взмахнул дубиной, и еще один воин отошел в
праведный мир.
     Вторая стрела впилась смерду в  плечо,  третья ударила в шею.  Он еще
держался на  ногах,  но  поднять дубину был  не  в  силах.  Тогда один  из
дружинников, опасаясь подойти слишком близко, ткнул его в грудь копьем.
     Через несколько минут Склир подал сигнал.  Два  челнока,  найденные в
лесу,  были спущены на воду.  Жариславич с двумя воинами сел в первый, три
мечника - во второй.
     Язычники на  острове были  перебиты,  дружинники пробрались за  валы.
Внутри   находилась  обмазанная  белой   глиной   прямоугольная  площадка,
посредине ее на высоких столбах поднималась изукрашенная резьбой кровля. У
столбов стояли глиняные корчаги.  Под навесом находилось само требище. Оно
было сложено из песчаника,  скрепленного глиняным раствором; на север, юг,
запад,  восток отходили небольшие выступы.  Неподалеку стоял  двухметровый
каменный идол -  женская фигура с рогом,  изображающая Землю, Житнюю Бабу,
богиню плодородия.  Язычники верили,  что из  ее рога извергается изобилие
плодов на землю.
     Воины не смели подойти к  идолу.  Тогда Склир обнажил в усмешке щучьи
зубы,  быстро шагнул к  Житней Бабе.  Дружинники увидели,  как он протянул
руку  и  вдруг с  воплем отскочил.  Каменный идол  взмахнул тонкой рукой и
коротким ножом ударил в грудь Жариславича.  От смерти его спасла кольчуга.
В  ужасе отроки побежали к челнам.  Но их остановил властный голос Склира.
Он   опомнился   первым,   разглядев  скрывавшуюся  за   каменным   идолом
обыкновенную живую женщину.  Боярин вывернул ей руку,  и каменный нож упал
на землю.
     Склир был  поражен дикой красотой язычницы.  Под  полукружиями бровей
горели  огромные глаза.  Темный пушок  на  верхней губе  оттенял маленький
ярко-алый рот.  На гладкой смуглой шее блестела оберега*,  а  груди,  едва
скрытые накидкой, дрожали от учащенного дыхания.
     _______________
          * Оїбїеїрїеїгїа,  оїбїеїрїеїг  -  талисман,  ладанка  от сглазу,
     порчи в прочих бед.

     Склир похотливо засмеялся.
     - Моя! - молвил он и приказал отрокам тащить язычницу в челн.
     Сверкая веслами, челны отошли от острова.
     Тем временем воины, оставшиеся на берегу озера, успели выкопать яму и
сбить деревянный грубый крест.  Тело монаха засыпали землей. Воины хранили
печальное молчание,  а  Склир  думал,  что  отныне новые поселения смердов
будут платить дань князю и часть ее может прилипнуть к его рукам...
     На острове пылала,  рушилась кровля храма.  Пламя отражалось на глади
озера, и казалось, что горит вода.
     Склир  переводил взгляд с  пылающего требища на  связанную язычницу и
щерил в улыбке острые щучьи зубы.


                                 Глава VI

                                   ПИР

     Дубовые длинные столы  расставлены в  три  ряда  в  огромной гриднице
Ярославича.  Они застланы вышитыми скатертями. В красном углу под образами
- отдельный стол,  вокруг него кресла.  Некоторые из них отделаны золотом,
другие - слоновой костью, третьи - бархатом, а одно - простое, дубовое. За
этим  столом  восседают Ярославичи:  Изяслав,  великий  князь  киевский  и
новгородский,   князь  черниговский  Святослав  и   владетель  Переяславля
Всеволод.  Лишь Игоря,  князя смоленского, нет на пиру - захворал. Рядом с
Изяславом Ярославичем сидит  полоцкий князь  Всеслав.  Его  пригласил сюда
Изяслав на совет, не скрыл, что хочет предложить вместе с другими князьями
выступить против кочевников, нападающих на Русскую землю.
     В трудном положении оказался Всеслав. Пойти вместе с Изяславом против
степи - значит, помогать обидчику, занявшему киевский стол не по праву.
     Но и  отказаться от участия в  походе нельзя.  Это значило бы открыто
признать,  что для полоцкого князя самый опасный враг не кочевники, а свои
родственники-князья,  подтвердить  молву,  что  он-де  разжигает  семейную
распрю.
     Всеслав посоветовался с ближним своим боярином Стефаном.
     - Не верь Изяславу,  - сказал Стефан. - Сейчас ему твоя дружина нужна
- он тебе в дружбе клянется.  А станешь не нужен - киевский князь по-иному
заговорит.  Не верь Ярославичу, не верь обидчику. Не делай врагу добра, не
увидишь от него лиха.
     У Всеслава даже дыхание перехватило от обиды и гнева.  "Боже, до чего
я  дошел,  если  боярин осмеливается говорить такое?  Злая,  злая доля мне
судилась.  Свои  стали опаснее степняков.  А  ведь он  правду молвит.  Ибо
коварен киевский властитель,  и  причин ненавидеть и опасаться меня у него
больше, чем у степняков. Что может быть дороже киевского стола? Лишись его
- и  чего  стоить будешь?  Жальче жалкого смерда князь без  земли.  Однако
негоже боярину говорить мне такое. Нельзя позволить ему подобную дерзость,
ибо как же потом остановить его?"
     - Опомнись,  боярине!  -  угрожающе осадил  его  Всеслав.  -  На  что
толкаешь? Он на думу зовет, обещает выгоды предоставить...
     - Прости меня,  не  могу забыть,  как обидели твой род Ярослав и  его
сыновья.  Что ж,  поезжай.  Но пусть Изяслав на деле докажет свою любовь и
доверие к тебе.  Еще его родитель обещал твоему отцу отдать ему Псков,  да
обещание обещанным и  осталось.  Испытай Ярославича.  Да исполнит обещание
отца, не побоится усилить твой надел...
     Хорошо знает боярин,  когда и  как на незажившую рану соль сыпать.  А
какая же  рана для властителя больнее,  чем потеря власти?  Но  и  Всеслав
знает своего боярина.  И  если Стефану удаются его замыслы,  то не потому,
что верит ему князь, а оттого, что иначе поступить не может. Если отступит
хоть раз перед Изяславом - придется отступать и дальше. Все надежды свои и
притязания заглушить. А над этим Всеслав не властен.
     - Испытай Ярославича,  -  повторил боярин. - Если не побоится усилить
тебя,  значит,  зла  тебе  более  не  желает  и  с  чистым  сердцем  готов
замириться.
     - Испытаю,  -  сказал Всеслав, не глядя на боярина, чтобы не увидеть,
как радостно вспыхнут его глаза.  Ведь Стефан уверен,  что ненавистный ему
Ярославич не  согласится отдать Псков.  Но  на  этот раз Стефан ошибается.
Година  такая,   что  Изяслав  может  пойти  на  жертву.  А  Псков  с  его
умельцами-оружейниками - лакомый кусок...
     И  вот полоцкий князь сидит вместе со своими дядьями за одним столом.
Притворяется,   будто  не   замечает  насмешливых,   гневных,   радостных,
удивленных взглядов  киевских  бояр.  Лоб  полоцкого  властителя закрывает
расшитая золотом луда*,  скрывающая таинственную язву.  Всеслав приветливо
улыбается своему дяде  князю Изяславу,  а  сам  краем глаза ловит взгляды,
устремленные на его повязку.  Без счету небылиц сложено о язве Всеслава. В
них много вымысла,  а много истинного.  Вопреки легендам, язва не дает ему
сил,  а горестей прибавляет. Каких только лекарей не приглашал он - ничего
не помогло. Иногда язва покрывалась струпьями, и тогда Всеслав надеялся на
исцеление. Но струпья отпадали, и опять сочился гной.
     _______________
          * Лїуїдїа - здесь: головная повязка.

     Язва   делала   просвещенного  полоцкого   князя   нелюдимым,   злым,
раздражительным,  быстрым на ссору и кровопролитие.  А поскольку был он не
простым мужем, а властелином, от которого зависели судьбы многих людей, то
ссора неминуемо становилась сражением.
     Немало городов  слышали топот его конников и замирали в ужасе,  когда
во главе дружины и всегда неожиданно  объявлялся  полоцкий  князь  под  их
стенами.  Знал  он  досконально  военные хитрости - и вычитанные в древних
книгах,  и придуманные им самим, - умел применять их, подновить, измыслить
новые  ходы  и  повороты.  В  бою  забывал  и он,  и его бояре о язве,  об
уродстве.  Но бой когда-нибудь кончался,  а прежняя мука  возвращалась.  И
Всеслав уже догадывался,  что не отпустит она его до самой смерти.  И пуще
смерти боялся позора.
     Когда он  говорил с  кем-нибудь,  то перехватывал,  как ему казалось,
исполненный омерзения взгляд собеседника.  Тогда  повязка железным обручем
сжимала лоб.
     "За что мне эта кара,  Господи?  -  не раз мысленно обращался к  Богу
Всеслав.  -  Ведаешь ведь, всеведущий, что нет кары тяжелей уродства. Урод
может быть добрым и честным,  он может возвыситься духом,  изучить языки и
историю других племен и  земель,  наполнить кладезь своей памяти мудростью
древних пророков,  великих праведников и  великих грешников -  а  в глазах
людей он все равно останется несчастным калекой.  Ибо сам Ты, Господи, так
устроил  жизнь  человека,  так  распределил в  ней  радость  и  горе,  что
достаточно  одной  лишней  капли  горечи,  чтобы  сделать  жизнь  и  вовсе
нестерпимой..."
     Изяслав Ярославич слегка обнимает своего племянника за плечи, говорит
с  ним о Полоцке,  восхищается многокупольной полоцкой Софией,  соперницей
киевского  храма.   Беседуя,   вглядывается  в  серое,  злое,  умное  лицо
племянника с  тонкими губами и  утиным носом.  Если бы можно было прочесть
думы Всеслава!  Отказался ли он от покушений на жизнь дяди,  от притязаний
на киевский стол?  Что за страшный человек приехал с его охраной? Кутается
все время в плащ,  а глаза зоркие,  как у рыси. Его лицо знакомо князю. Но
он не может припомнить, где и когда его видел. Странный боярин у Всеслава!
"Дай,  Господи,  земле Русской мир и  во князех благоволение!  -  мысленно
шепчет Изяслав. - Умиротвори завистливых, Господи!"
     А  сам  в  это  время прикидывает,  кого бы  приставить соглядатаем к
Всеславову боярину.  Разве что Склира Жариславича, только что вернувшегося
из похода в землю вятичей.  Да и привезшего недобрую весть о смерти монаха
Кукши... Или же - Изяслава-отрока? Но Изяслав, хоть и предан беспредельно,
молод,  неопытен,  а чтобы приглядывать за таким боярином, сноровка нужна.
Зато отрок