Гицэ,  -  приглушенно  крикнул  Алекса.  -  Или  хочешь
въехать на паперть?
     Ботгрос натянул поводья. Оба остановились, застыв, точно каменные.
     Хмуро взглянул на них заплывший жиром боярин Вартик,  выйдя  во  всем
своем боярском великолепии из бедного филипенского храма. Гицэ и Алекса не
сдвинули с места коней, дожидаясь, как было велено, деда и дьяка;  тут  же
прибыли и они и загородили боярину  путь.  Вартик  хотел  было  обойти  их
стороной, но грозный окрик деда пригвоздил его к месту.
     - Стой, боярин! Мы с посланием к твоей милости.
     Вартик остановился как вкопанный в  своей  долгополой  меховой  шубе,
искоса взглянув на того, кто отдал  распоряжение;  подумал  минуту,  затем
надел на седеющую голову черную кушму.
     - Что это? Государев приказ? - справился он, недоумевая.
     Дед обратил к столпившимся прихожанам строгое лицо.
     - Отойдите, люди добрые, -  проговорил  он.  -  Отойдите  к  гробнице
старого Филипа и не мешайте нам.
     Народ поспешно отхлынул назад, до того места, откуда ничего  не  было
слышно, но все было видно.
     - Боярин Вартик, - продолжал старик Гынж более спокойным, но все  еще
гневным голосом. - Мы не посланцы падишаховой куклы. Мы  посланцы  другого
государя и владыки. Бойся его и сними шапку.
     Боярин подчинился и нехотя снял кушму. Дед Петря  не  сводил  с  него
пристального и грозного взгляда.
     - Что угодно твоей милости? - пробормотал Вартик.
     - Угодно, чтоб никто ничего не узнал о судьбе служилых,  кои  посланы
были с приказом от твоей  милости  избить  Гырбову,  последнего  рэзеша  в
Филипенах, и отнять у него и сыновей мельницу.
     Ворник в тревоге стискивал руки.
     - Служилые так и не воротились. Я велел им не чинить Гырбову никакого
насилия.
     - Пусть все  будет  позабыто:  зачем  они  отправились  и  почему  не
воротились. Да смотри, чтобы никто - ни от имени твоей милости, не  именем
воеводы - не притеснял пахарей в Филипенах и Мэрджиненах. Не  досаждал  бы
им ни словом, ни делом, волоска бы на их голове не тронул.
     Дед вынул из ножен меч и высоко поднял его.
     - Ослушаешься - тяжко пострадаешь. Говорит мой  господин,  что  из-за
таких, как твоя милость, нет у  народа  ни  единого  зернышка  пшеничного,
нечем кормить детей. Нет ни вершка земли - хоронить стариков, нет и слез -
оплакивать свое рабство. Коли хочет  боярин  Вартик  сохранить  голову  на
плечах, пусть исполнит приказ мой. А дерзнет боярин  Вартик  ослушаться  -
лишится головы. И воеводы пусть еще раз вспомнят,  что  в  Молдове  власть
меняется часто. Пусть подумают о своих головах. Погляди,  прошу  тебя,  на
сей меч и помни о нем со страхом...
     Вартик преклонил колена. И в это мгновенье, сотрясая  воздух,  грянул
выстрел из пищали, наведенной в поднебесье. Ворник в ужасе приник  лбом  к
земле. Дед Петря протянул меч Ботгросу.
     - Гляди, - проговорил дед, насупив брови. - Гляди  на  него,  подержи
его, полюбуйся. Узок он у рукоятки и широк на  конце.  Когда  понадобится,
подними сей меч, - он сам будет творить правосудие.
     Гицэ смиренно принял меч и поцеловал у деда руку.
     Четверо ратников пришпорили коней и  умчались,  подняв  облака  пыли.
Только  тогда  осмелился  поп  Флоря  высунуть  голову  из  притвора.  Его
преподобие все слышал и был так напуган, точно пробил час страшного суда.
     Прибыв к домику Йоргу Самсона, четверо ратников  сели  за  прощальную
трапезу; во главе стола сидел сам Никоарэ  с  мазылом  Андреем  по  правую
руку. Это было мужское собрание. Блюда подавал Карайман, вино разливал сам
Йоргу.
     Направляясь к своему месту, по левую руку от  Никоарэ,  старик  Петря
сдвинул шапку на одну бровь, и все лицо его  осветилось  лукавой  улыбкой,
что редко приходилось видеть его сотоварищам.
     - Такую шутку, - проговорил он, - я проделал однажды в годы  княжения
Ераклида Водэ. Право, нет на свете более криводушной братии, чем боярская.
Не умеет она держать слово. Многие бояре не последовали  моему  совету,  и
слетели их головы в княжение Александра Лэпушняну. Пусть не думает Вартик,
что мы не припомним  ему  всех  его  злодеяний,  воротившись  с  государем
Никоарэ. Потому-то мы и оставляем наш меч в достойных руках.
     - Слыхал? - спросил дьяк, подвигаясь на скамье, чтобы дать место Гицэ
Ботгросу. - В этом мече, как говаривал и  государь  Ион  Водэ,  избавление
притесненных.
     Гицэ исполнился радостного смирения и  даже  ростом  сделался  как-то
меньше. Благоговейно смотрел он на сидевшего во главе стола храбреца,  чье
имя стяжало славу среди народов. И песни о нем ходили по свету. "А вот,  -
думалось батяне Гицэ, - нет в Никоарэ ни спеси,  ни  гордости,  светел  он
лицом, и вьющиеся волосы,  как  у  святых  на  образах,  разделены  ровной
дорожкой".
     Дед Петря обнажил голову, положил  шапку  под  стул  и  только  тогда
заметил, что рядом с ним пустует место Младыша. Но  тут  примчался  и  сам
Александру, раскрасневшийся  и  обожженный  солнцем.  Он  уселся  рядом  с
Никоарэ, попросив у него прощения. Глаза старого Петри  Гынжа  подернулись
тенью обычной его суровости.
     Управитель Йоргу наполнил вином большой  кубок  и,  отпив  по  обычаю
хозяйский глоток, протянул кубок тому, кто сидел во главе стола.
     - Кубок сей за вас пью, верные мои соратники, -  проговорил  Никоарэ,
поднимаясь со стула. - Надеюсь, когда вернемся, исполнить обет брата моего
и покарать в Молдове недругов народа.
     Он слегка поклонился своим братьям-товарищам и  передал  кубок  деду.
Все девятеро пили из одного кубка, передавая его друг другу, и веселы были
их взгляды.
     - А коли еще осталась капля, - дерзнул слово молвить Гицэ Ботгрос,  -
сделайте милость и  подайте  мне  кубок,  чтоб  выпил  я  во  здравие  его
светлости. И сбрей мне усы, - шепнул он дьяку, - сбрей мне  усы,  коли  не
придется нам еще свидеться на этом свете.
     Никоарэ  с  удивлением  взглянул  на  Гицэ;  ему  понравились   слова
долговязого служителя.
     Радостен был отъезд для одних, печален для других. На западе в  горах
еще сверкала золотая полоса, когда Илинка, приоткрыв мокрые от слез глаза,
не увидела больше на лужайке  ни  запряженной  рыжими  лошадьми  телеги  с
плетеным верхом, ни всадников, уходивших по черным дорогам  скитаний,  где
их подстерегало столько  случайностей.  Медленно  оседала  пыль,  поднятая
копытами коней. Сняв шапки, поклонились путники  и  помчались  вперед,  не
поворачивая головы; и теперь на том месте, где они только что  проскакали,
была пустыня - могила девичьих грез.
     Старый Андрей Дэвидяну возвращался неспешным шагом к своим хоромам, а
рядом, сгорбившись под бременем печали, шла престарелая  его  супруга.  Уж
много лет молчали старики, оставаясь с глазу на глаз, - между  ними  давно
все было переговорено.
     На крыльце, стоя рядом с  Олимпиадой,  девушка  сдерживала  вздохи  и
мизинцем левой руки смахивала слезы.
     Матушка Олимпиада вкрадчиво выпытывала у своей крестницы, не прельщал
ли ее тот смелый юнец? Не сыпал ли  веселыми  шутками,  светившими  на  ее
пути, подобно светлячкам?
     - Нет, не прельщал, - упорно твердила Илинка и горько вздыхала.
     Не шептал ли горячих любовных слов на ушко? Не обнимал ли, притягивал
ли к себе, чтоб испить ее дыханье?
     Не приучал ли к опасным играм на лугу, средь стогов душистого сена  и
некошенной травы?
     - Нет и нет!
     Стыдливость и скрытность девичья заставляли Илинку отнекиваться, хотя
еще жгли ее смятенные чувства - "демоны", как говорили люди в те времена.
     Матушка пронизывала ее черными очами.
     - Стало быть, не в чем тебе открыться мне?
     Девушка могла бы открыть ей великое чудо своей жизни. Но  не  в  этот
час. Она молча склонила голову, и матушка Олимпиада  жалостливо  погладила
ее по белокурым волосам.



                             13. СОВЕТ В ПУТИ

     Большой шлях на левом берегу  проложен  был  еще  в  ту  пору,  когда
улеглась гроза татарских нашествий и вернулись в родные места бежавшие  из
плена землепашцы, - тому три столетия. Еще не стерлась в народе  память  о
военачальнике татар Суботае; в  наводящих  трепет  сказаниях  старики  еще
вспоминали о нем. Но черные всадники пустыни промелькнули и исчезли,  лишь
немногие воротились к своему владыке в Каракорум; и снова  засияло  солнце
над полями и водами райского  уголка  в  долине  Молдовы.  Иноки  отыскали
разгромленные алтари, старые пахари - очаги. Пришел из Марамуреша  [горный
край на севере Румынии] Драгош Водэ со своей  дружиной,  утверждая  саблей
княжескую власть и справедливость. Ибо только саблей можно было  утвердить
справедливость в этой изобильной земле, где сильным так хотелось  угнетать
слабых. И когда был установлен стольный город сперва  в  Бае,  а  затем  в
Сучаве, вышел народ прокладывать большой шлях, который уцелел и доныне.  И
словно бусы жемчужные, рассыпались вдоль шляха молдавские селения от новой
крепости Романа до Хумора и оттуда к другой новой крепости - Сучаве.
     - Хороши тут места,  открытые,  все  на  виду,  -  молвил  дед  Петря
обращаясь к Никоарэ и Александру. Ехал дед Петря по левую сторону Никоарэ,
а Младыш - по правую. - Хороши и красивы. Знакомы они мне еще с той  поры,
как служил я при дворе господарей. Провожал я их, бывало, с пышной  свитой
к монастырю в Нямце  в  дни  панихид  по  господарям,  погребенным  в  той
обители. До сумерек будут еще видны эти рэзешские села. Но мы оставим их и
повернем вправо, подальше от них. А не то завтра  на  каждом  подворье,  в
каждом  шинке  станут  о  нас  рэзеши  расспрашивать.  Народ  тут   больно
любопытный - все ему доложи: что за люди, да куда путь  держат,  да  какие
вести по белу свету ходят.  Потому  и  прошу  я  тебя,  светлый  государь,
дозволь нам свернуть вправо на лесные дороги - выведут они  нас  в  долину
Шомуза и Серета.
     - Даю дозволение. Я и сам так  мыслил,  -  отвечал  Никоарэ.  -  Хочу
сделать привал на том месте, где стоял двор Юрга Литяна.
     - Богатый был двор! Ты, государь, отроком покинул его учения  ради  в
чужой стране. Как раз я и отвозил тебя во Львов. И больше ты уж в тот  дом
не возвращался.
     Никоарэ вздохнул: вот уехал  он  ребенком,  а  возвращается  седеющим
мужем.
     - Не забыть бы, государь, - по лесным дорогам  редко  встретятся  нам
села. Люди попрятались в овраги, рассудив  по  старинке,  что  обороняться
нужно и от княжьих слуг, и от лесных грабителей.  В  долине  Молдовы  села
растянулись цепью,  при  случае  могут  сообща  обороняться.  А  здесь,  в
дремучем бору, людишки, спасаясь от властей, прячутся по чащобам и,  когда
сподручно, сами наносят удары. Тут мыкают горе коренные  жители:  в  лихую
годину они не расставались с родной землей, таились в  своих  норах,  а  в
долине Молдовы, вернувшись, как ласточки по весне, расположились  беженцы,
прибывшие с князьями.
     Александру смело вмешался в разговор:
     - Складно говоришь ты, дед. А я вот что думаю: раз села тут  редки  и
схоронились от людей, где же нам укрыться от непогоды при  надобности?  На
западе,  вижу,  нависли  тучи,  нынче  ночью  или  завтра  погода,   поди,
переменится.
     - А у меня с дедом иные приметы, - укоризненно глядя на брата, сказал
Никоарэ. - Солнце смотрело на нас из-за  гор,  вон  из-под  гряды  туч,  -
видно, не хочет забыть о нас. Ласточки высоко в небе гоняются за  мошками.
А к вечеру утки больно резво  принялись  летать  -  смешиваются  их  стаи,
пересекают друг друга, иные пролетают над лесом, спешат с дальних  озер  к
Молдове. Такие приметы не к дурной погоде.
     - Коли такова астрономия твоей милости, молчу.
     - Прости меня, Александру, - усмехнулся Никоарэ, искоса  взглянув  на
него.  -  Не  было  у   меня   учителя,   подобного   твоему   знаменитому
Иновроцлавскому, ученику Коперника. Как наш дед, как и весь простой люд, я
по собственным невзгодам выучился узнавать погоду.  Правда,  в  Молдове  и
погода порой бестолку меняется,  как  и  многое  другое;  но  нынче  я  не
чувствую боли в боку, и это кажется мне хорошей приметой.
     - Самая лучшая примета! - возрадовался дед.
     - Ну, а как мы ночью  найдем  дорогу  в  лесу?  -  хмуро  упорствовал
Младыш.
     - Сейчас поведаю твоей милости Александру, - сказал дед Петря. - Хоть
и не слышал я до сих пор о знаменитом твоем учителе,  а  все  же  знаю  по
мудрым приметам простого люда, когда в нынешнюю ночь взойдет луна;  она  и
будет нам путеводителем. А потом, ведь с нами Алекса Лиса, и те края, куда
мы путь держим, ему хорошо знакомы. Да и  то  сказать,  -  продолжал  дед,
кинув взгляд на лесистые горные склоны, - хорошая  ли,  плохая  ли  погода
будет, а нам изменить ее нет возможности. В  Дэвиденах  мы  уже  не  могли
оставаться, хотя кое-кому и хотелось еще пожить там.
     - Кому же это, дед? Изволь сказать.
     - Что ж, и скажу. Мне хотелось, да государю  Никоарэ.  Его  светлости
полагалось бы оправиться как следует после болезни, а у  меня  старые  мои
косточки ноют.
     - Вот оно что!
     - Так-то!
     Младыш  сгоряча  хотел  было  бросить  необдуманное  слово.   Никоарэ
успокоил брата, сжав ему руку.
     Впереди ехали дьяк и Алекса. Пока старик Петря и Младыш  обменивались
колкостями, они уже повернули вправо на проселок.
     - Вот мы и вступили на правый путь, - пробормотал дед Гынжа.
     - Почему же именно этот, а не другой? - удивился Младыш.
     - Все откроется в свое время.
     В словах этих сквозил какой-то намек. Младыш с досадой  пропустил  их
мимо ушей.
     Позади, позванивая, шла телега. Коней погонял  Иле  Карайман,  прочие
ратники попарно ехали впереди и позади телеги.
     Жар  мучительных  сомнений  был   причиной   гнева   и   недовольства
Александру. Не отважился он оторваться от Никоарэ и  помчаться  обратно  -
туда, где, казалось ему, ждет его вожделенный рай. Страсть билась  в  нем,
словно неукрощенный зверь, пытаясь сорваться с  цепи.  Но  все  же  Младыш
понимал, что вернуться  в  Дэвидены  было  бы  безумием,  святотатственным
нарушением долга, который он поклялся исполнить. Да и помимо всего  в  его
душе давно укоренился страх перед старшим братом. Теперь, с годами,  когда
Никоарэ уже начал седеть, он стал мягче. Но Александру не  забыл  страшных
порывов  гнева  гетмана   Подковы,   дрожь   пробирала   его   при   таких
воспоминаниях. Помнил он также, как сей кроткий муж поднял, точно в  бурю,
запорожское козачество, подготовил к бою сорок черных  двурульных  челнов,
по сорок весел каждый, и вышел в море на этих утлых  суденышках.  Попутный
ветер надувал паруса; понеслись козаки  в  Синоп,  в  страну  басурман.  И
вернулся брат с богатой добычей, но через какие испытания  пришлось  тогда
пройти, чтобы пересилить бездонную пучину и волны!
     Мыслимо ли преступить его волю? Да  и  чего  ради?  Мало  ли  в  мире
богатой добычи, цветов и женщин?... Вернуться в Дэвидены? Склонить голову,
добиваясь милости  каких-то  захудалых  рэзешей?  Да  еще,  чего  доброго,
поймают его и заарканят господарские служилые  за  ту  расправу,  которая,
возможно, уже открылась.
     Какими хитрыми, кошачьими глазами поглядывала на  него  при  прощании
старуха  попадья  и  как  она  властно  положила  свою  руку,  которую  он
облобызал, на голову ему и погладила его темные  кудри!  Искусная,  мудрая
старуха. Приручила бы, пожалуй, и его среди своих зверей и тварей...
     Прочь безумные искушения! Прочь необдуманные  порывы!  Судьба  крепко
связала его с братом. А Никоарэ решил добыть молдавский престол. Потому-то
они и спешат к запорожцам, где найдут друзей  и  помощь.  Никоарэ  наберет
себе войско. И когда вдругорядь придет сюда походом,  Молдова  будет  его.
Недолго уж осталось, а до той поры Дэвидены никуда не денутся.
     Тайное гнездышко у каменной гробницы Всадника, слова, сказанные  там,
отошли в тень и погасли во мраке, в тревожном шелесте леса.
     - О чем думаешь, Александру?
     - Думаю, что правильно мы поступили, батяня Никоарэ, ускорив  отъезд.
Быстрей к друзьям придем, быстрей воротимся.
     - В ратных делах спешка  чаще  беду  приносит,  нежели  пользу,  -  с
горечью сказал старик Петря. - Взять, к примеру, хоть то, что приключилось
с нами в Яссах. Кто тут виноват,  я  знаю,  государь  мой  Никоарэ  и  ты,
Александру: виноват безмозглый старик, поверивший слухам, будто  в  Ясском
дворце денно и нощно обретается тайный советник господаря пыркэлаб Иримия.
А все потому, что хотелось  тому  проклятому  старику  поскорее  выполнить
клятву, которую дал он себе, - не ведать покоя  и  мира,  пока  не  снесет
голову предателю.
     - Все уж миновало, дед... - улыбнулся Младыш.
     - Все еще будет, дед Петря, - успокоил Никоарэ своего верного  слугу.
- Не только старик, я и сам был неосторожен, зря подставил под  удар  свою
жизнь. Погибни я - и навечно  остались  бы  неисполненными  заветы  нашего
брата Иона Водэ.
     - Дела минувшие, батяня Никоарэ.
     - А мы уж постараемся, чтоб будущие оказались удачнее, -  пробормотал
старик.
     - Знаешь что, Александру? - проговорил Никоарэ, оборотясь к брату.  -
Помиримся и послушаем, о чем шепчет лес.
     До слез взволновали Младыша слова старшего брата. Вспомнилась ему  та
пора, когда он учился в Баре. Коротали, бывало, вместе вечера  в  соседнем
местечке Беловце;  спорили  до  одурения,  защищая  истины  и  философские
откровения своих учителей, пока, в конце концов, батяня Никоарэ не  скажет
весело: "Помиримся и послушаем, о чем шепчет лес".
     Как и в ту давнюю пору, он смежил веки, вслушиваясь  в  тишину  ночи.
Изредка по лесу разносился какой-то свист. И вдруг, усиливаясь, надвигался
громкий шелест, словно вдали шумела вода у мельничного лотка. На мгновенье
все замолкало, потом внезапно в глубине леса раздавалось  зловещее  уханье
филина.  И  снова  вокруг  каменело  безмолвие  с   неподвижными,   широко
раскрытыми очами.
     Братья настороженно слушали, а в душе у обоих, как во сне,  звучал  в
эти мгновенья тихий, еле слышный напев, песня сказок и воспоминаний, песня
многих поколений безвестных людей, чей век увял, как  цвет  бесплодный,  в
немом рабстве, чья жизнь была безрадостна, а смерть немилосердна.
     В сказках и дойнах, знакомых с детства, открывалась сердцу братьев  и
душа родного народа.
     Вскоре сквозь листву пробились бледные лучи месяца, слегка осветившие
дорогу; но завеса облаков то и дело закрывала его светлый серп.
     - А что теперь скажет астрономия? - обратился дед к Младышу.
     Никоарэ улыбнулся, оторвавшись от воспоминаний.
     - Теперь, отче, астрономы станут гадать и рассчитывать, а потом будут
ждать у моря погоды.
     - А я свои расчеты тут же могу произвести, - ответил  старик.  -  Мы,
неучи, приглядываемся к нарисованному на небе кубку. И  коль  он  так  вот
склонился - стало быть, воды не удержит, прольет. К дождю, выходит.
     - Значит, погода не милостива к нам? Что мы станем делать?
     - А то же,  что  и  всегда  делали.  Укроемся  под  листвяным  шатром
векового бука и попросим: "Старина батюшка, пусти нас  на  привал".  И  он
пустит. Дождь пройдет - мы опять в дорогу. Да  пока  еще  соберутся  тучи,
пока будут они держать совет,  бормоча  громовыми  голосами  и  подмигивая
молниями, - мы доедем.
     - Куда, - усмехнулся Александру. - Куда мы доедем в такой глуши?
     - Доедем до получеловеков.
     - Нынче ты все шутишь, капитан Петря.
     - Шучу, ибо вижу веселым и крепким нашего  повелителя.  Получеловеки,
Александру, высокими стенами огорожены,  колокольным  звоном  подморожены.
Это монахи монастыря Побраты, государь, -  сказал  Петря,  оборотившись  к
Никоарэ. - Лиса знает туда путь. Нам заботы нет. Только  споет  во  второй
раз петух Иле, а мы уж на месте будем.
     - Но до второго раза петух Иле должен спеть в первый раз.
     - Так разве твоя милость Александру не знает порядков в лесу? В  поле
еще день с ночью повстречались, а в  лесу  будто  полночь  нас