ышел из отрочества, но был, наверно, таким же храбрым витязем,
как и теперь. Ведь недаром я вся замираю, дрожу, когда к нему приближаюсь.
И повстречал он тогда на своем пути, наверное,  писаную  красавицу,  а  не
такую, как я, - рыжеволосую да с  веснушками,  каждая  величиной  с  яичко
трясогузки. Тетушка Ангелина, няня моя, говаривала, что и  ко  мне  придет
мой светлый царь, и учила обещать ему, как в сказке три девицы обещали:  и
сладких кушаний, и полотна для всей рати, и двух  сыновей,  кудрявых,  как
государь Никоарэ".
     "А какое нам дело до народов?" - слушая дальше, удивлялась она.
     Илинка в недоумении внимала словам  возлюбленного  своего  Никоарэ  о
сабле Иона Водэ. "Государь теперь думает о  войне,  а  не  о  том,  что  я
останусь тут, одинокая, в печали и в горе.  Но,  может  статься,  крестная
Олимпиада шепнет ему словечко  и  вернется  сюда  государь  Никоарэ  после
похода, который теперь готовит".
     И вдруг она вздрогнула, услышав позади голос:
     - Что тут поделывает наша молодая хозяйка?
     То был старик Петря. Глядел он на нее с улыбкой,  но  в  строгих  его
глазах не было приязни.
     - А что мне поделывать? Собираюсь пойти и  поведать  деду  и  бабушке
добрую весть.
     - Что за весть?
     - Государь Никоарэ встал. Но сабли еще не надел.
     - Наденет и саблю.
     - А, может, он бросит воевать?
     - Что ведают дети? - недоверчиво покачал головой дед.
     - Ведают, дедушка. Не долго им детьми быть - придет время тоже станут
стариками.
     - Верно, - мягче молвил дед. - Ступай,  передай  весть  старикам,  но
прежде умойся холодной водицей, а то глаза заплаканы.
     Девушка ушла. Дед постучался, услышал из горницы дозволение  войти  и
нажал ручку двери.
     Голос Никоарэ был теперь иным,  бодрым.  У  старика  стало  легко  на
сердце.
     - Радуюсь, как восходу  утренней  звезды,  -  молвил  он,  переступая
порог. - Узнал я добрую весть от внучки мазыла. Может, задержимся  еще  на
несколько дней? Как изволишь повелеть?
     - Задержимся, дедушка, ненадолго.
     - Добро, государь. А до тех пор изволь повелеть, чтобы оседлали коней
- надо им поразмяться, а то зажирели они тут, обленились. И надобно заново
перековать  их  задние  ноги.  Придется,  может,   сворачивать   в   дикие
непроходимые места.
     - Что ж, хорошо, - согласился Никоарэ.
     - Да будет тебе во всем удача, - сказал  с  поясным  поклоном  старый
воин. - Пойду приведу его милость Александру, пусть услышит приказ из  уст
твоей светлости.
     Никоарэ играл синим  цветочком  водосбора,  который  преподнесла  ему
Илинка,  покусывал  то  атласные  лепестки,  то  листочки;  жевал   их   в
задумчивости и сплевывал в сторону.
     - Я тоже выйду на крыльцо, матушка, - проговорил он, - посмотреть  на
своих товарищей. Они меня, верно, погибшим считали.
     - Нет, государь, - пробормотал дед Петря, - все мы стояли на страже у
твоих дверей, все дожидаемся, когда ты снова поднимешься в  стремена.  Дай
бог долгого веку матушке Олимпиаде, поставила она тебя на ноги.
     Он поцеловал правую руку целительницы.
     - Будь здоров,  капитан  Петря,  -  промолвила  она,  глядя  на  него
потухшим взором, словно пробивавшимся из тьмы минувшего.
     Четверть часа спустя Никоарэ уже стоял на  крыльце  большого  дома  в
окружении хозяев и верных своих друзей. Молодая  хозяйка  Илинка  стала  с
того утра недолюбливать воинские сборища. Молча удалилась она в уединенный
уголок сада, и долго ей докучала там иволга.  Все  казалось  девушке,  что
лукавая птица насвистывает два стиха, и  они  скользят  с  ветки  в  лучах
солнца.
     Первый стих нравился ей:
     "Илинка-миленька, Илинка-миленька".
     Но второй был ей не по вкусу:
     "Чучело-уродина! Чучело-уродина!"
     - Пронзи тебя солнце стрелами своими, - грозила ей девушка  прутиком.
- Прошу тебя, иволга-сестричка, не дразни ты меня.
     Этим же прутиком, надув губки, прогнала  она  и  Младыша  Александру.
Раньше ей нравилось, когда он вьюном вился около  нее.  А  нынче  хотелось
быть одной.
     - Оставь меня, я сердита.
     - Отчего же, Илинкуца?
     - Оттого, что уезжаете.
     - Как это уезжаем? Быть не может.
     - Поднимись на крыльцо и сам узнаешь,  прямо  из  уст  его  светлости
услышишь.
     Александру помчался к дому  и,  запыхавшись,  вошел  на  крыльцо.  Он
угрюмо слушал то, о чем говорили; пуще всего не нравилась ему торопливость
деда Петри. Нет сомненья: старик просто впадает в детство.
     - Раз уж государь встал на ноги, задерживаться тут нечего, -  говорил
дед, потрясая увесистым, словно палица, кулаком. -  За  три  дня  проминки
наши кони снова станут легки на подъем; мы перекуем  их  на  задние  ноги,
чтобы не скользили по крутым склонам.
     Младыш выступил вперед и с некоторой жалостью взглянул на старика.
     - С каких это пор тебе ведомо, ратник, что разжиревшие  кони  за  три
дня спадут с тела?
     - Старые воины знают, как  коней  кормить,  готовя  их  в  дорогу,  -
отвечал старик, не глядя на него. - Не в три, так в пять дней. Лишний день
- лишняя забота.
     -  А  ты  еще  кое-что  забыл  дед:  белолобый  конь   Тоадера   Урсу
прихрамывает.
     Тут вмешался мазыл:
     - Такой беде помочь нетрудно. Оставьте белолобого здесь, взамен дадим
вам другого коня из нашего табуна.
     - Ну, пусть будет так. Но ведь нужно еще телегу подправить, а то  как
бы вконец не расшаталась.
     -  И  этому  горшку  крышка  найдется,  -  рассмеялся  старый  Андрей
Дэвидяну. - Отправим на три дня телегу в кузницу  Богоноса,  что  рядом  с
мельницей Гырбову.
     Младыш кисло улыбнулся и сказал с некоторой язвительностью:
     - Вон как все прилажено, будто радушный хозяин  желает,  чтобы  гости
поскорее уехали.
     На мгновение воцарилась тишина.  Никоарэ  нахмурил  брови  и  молвил,
почтительно кланяясь мазылу:
     - Прости неразумные слова, честный хозяин. Прощал  ты  мне,  когда  я
бредил, теперь прости любезного братца.
     Младыш прикусил язык и тут же, заикаясь, попросил у хозяина прощения.
     С тонкой издевкой  посматривала  на  него  со  своего  стула  матушка
Олимпиада.
     Старый  Петря  Гынж  имел  слово  в  военном  совете,  не  только   в
дипломатическом.
     Он набил трубку, высек огонь и прикурил, обдавая  дымом  и  тех,  кто
радовался, и тех, кто гневался; затем поклонился собранию.
     - Братья и государь, - сказал он, - если не окажется больше причин  к
задержке и можно будет нам двинуться в путь, то  отправление  наше  должно
произойти без шума, в темноте. А  коль  и  проведают  о  том  наши  други,
дэвиденские рэзеши, так пусть знают: не следует им быть  здесь,  когда  мы
сядем на коней.
     - Это мы понимаем, - весело ответил  управитель  Йоргу.  -  Знать  не
знаем, когда вы прибыли, не знаем, когда отъезжаете.
     - Добро, - продолжал дед Петря. - Это первое. И одному лишь  государю
Никоарэ ведомы места наших привалов. Записаны они не в грамотке, а  в  уме
его светлости...
     Сидя в своем кресле, Никоарэ слушал и радовался хитрости старика. Еще
никто не знал, где  будут  остановки,  ибо  путь  скитальцев  -  это  путь
случайностей. Все же Никоарэ давно втайне решил  посетить  то  место,  где
жила и приняла свой мученический конец госпожа Каломфира.
     Одной матушке Олимпиаде поведал Никоарэ свое намерение,  пока  сидели
они в горенке, и теперь ее пристальный  взгляд  укреплял  его  в  принятом
решении.
     "Ступай туда, - казалось, говорила ему  старуха.  -  Быть  может,  не
найдешь уж и могилы. И в те места, где она была, ты больше не воротишься".
     Внучка мазыла спускалась тропинкой по склону среди берез и рябин.  На
востоке до самого края небосвода тянулся дремучий бор. Позади, на  западе,
утопая в дымке туманов, стояли горы. Высоко в небе сверкало солнце,  а  на
севере тянулась гряда облаков.  Зеленая  древесная  лягушка,  дрожа  белым
зобом, квакала у малинового  куста  -  просила  дождя;  при  звуке  легких
девичьих шагов она умолкла. Луч солнца осветил недвижно застывшую  ящерицу
с глазками, похожими на бусинки.
     - Отчего ты печальна, ящерица? - тихонько спросила ее Илинка.
     Ящерица юркнула под синие цветочки барвинка. Там,  под  вечнозелеными
крепкими и глянцевитыми листьями, лежал древний камень  с  высеченными  на
ней стершимися буквами. Дед Андрей говорил, что покоится  под  тем  камнем
первый житель деревни, прадед Давид. Никому не ведомо, кто он был и  когда
жил этот Давид Всадник.
     - Целую ясные очи твои, красавица, - промолвила древняя гробница.
     Из-за каменного ее края показалась дева садов.
     Нет, то не дева садов, а цыганка, жена кузнеца Богоноса,  с  длинной,
до самых лодыжек, сумой  на  плече,  в  которую  она  собирает  подношения
дэвиденских хозяек.
     Стоит цыганка босая и в красной катринце. Сверкают в улыбке ее  белые
зубы, сверкает монисто и венец на лбу. И монисто, и венец сделаны  из  тех
серебряных монет, что нашел кузнец, выкопав клад на землях Филипен.
     Там, где было кладбище рэзешей.
     Там, где теперь стоит свинарник и боярин откармливает свиней.
     Илинка хорошо знала это место. Она проходила мимо него, когда спешила
в дом матушки Олимпиады покормить ее "детушек".
     - Дай, старая погадает тебе, красавица,  -  предложила  девушке  жена
Богоноса.
     Однако цыганка была вовсе не старая, а молодая, с пытливыми глазами.
     - Дай погадаю, красавица, - приставала цыганка. - Положи вот сюда,  в
раковину, новую денежку... Можно и старую, лишь бы от всего сердца.
     - Нет у меня денег, - смеется Илинка.
     - Ну все равно, дай что-нибудь.
     - Ничего у меня нет, Мура дорогая; только вот  цветочек  водосбора  в
волосах.
     - Цветок храни, он идет к синим глазам. Дала бы денежку, я бы кое-что
сказала тебе. А любят тебя двое: один - ласковый, другой - гневный; сердце
у тебя надвое разрывается, и в сомнении ты. Твое счастье с  ласковым.  Дай
что-нибудь старухе-цыганке - я тебя окручу, заворожу и от злого защищу.
     - Да нет у меня ничего, Мура, кроме души.
     - А душу береги для того, кому ты мила. Так дай же мне хотя бы совет.
     - Изволь, но могу ли я?
     - Скажи, где мне найти тут одного  воина  -  статного,  чернявого  да
кудрявого молодца.
     Илинка, слегка смутившись, рассмеялась.
     - Не знаю такого, Мура.
     - Нет, знаешь, касатка. Только это не тот, на кого  ты  подумала.  Но
мой тоже проживает вот уже десять дней со своим господином в  Дэвиденах  в
хоромах мазыла. Послал он сказать кузнецу Богоносу насчет телеги  -  нужно
ее расковать и снова оковать, чтобы уж никогда больше не расшаталась.
     - Карайман? - встрепенувшись, спросила Илинка.
     - Он самый, - подтвердила цыганка. - Где мне его найти?
     - У нашего управителя Йоргу.
     Цыганка пристально взглянула на нее.
     - Как бы мне, касатка, подать ему  весточку,  не  показываясь,  чтобы
понял, не спрашивая, и с радостью пришел ко мне? Позабыть  бы  с  милым  о
муже постылом.
     - А что скажет кузнец?
     - Стар и уродлив муж мой, кузнец Богонос, касатка. Когда узнаешь  то,
что знаю я, тогда и поймешь, где настоящая радость. Я и другое скажу  тебе
о твоем суженом. Слушай и будь умницей-разумницей.
     - Что ты говоришь, Мура!
     - Хорошо говорю. Погляди мне в  очи.  Дожидается  тебя  огненнокрылый
демон...
     У девушки начала кружиться голова, словно от  заговора.  Мура  легким
движением сняла из-за уха Илинки стебелек водосбора и погладила ей висок.
     - Не погнушался он прийти ко мне. И велел передать, что ждет тебя...
     С горы донесся протяжный зов. Это кликала Илинку старая няня. Девушка
оглянулась. Она было одна, рядом пестрели только голубые цветы барвинка  и
лежал древний камень с высеченными стершимися буквами.



                     11. МЛАДЫШ ЧИНИТ СУД И РАСПРАВУ

     Младыш Александру знал, что матушка Олимпиада  по  пятницам  ходит  в
Филипенский храм творить поминки по супругу,  давно  умершему  священнику,
ученику  искусного  грамотея  архимандрита  Амфилохия,  ведавшего   тайным
приказом старого Штефана Водэ.
     В этот день попадья постилась до захода солнца,  не  притрагиваясь  к
воде и хлебу. В Филипены она брала с собой толстую и грузную свою  ученицу
Сафту - делить с ней тяготы уединения. Благочестивая Олимпиада  хранила  в
эти часы обет молчания, никто в Филипенах не решался подойти к ней.  Да  и
неразговорчивы стали жители села, слишком много  вынесли  они  унижений  и
обид с той поры, как утратили свободу и уважение, попав в кабалу к боярину
Вартику, называвшему себя теперь быв-вел-ворником [бывший великий  ворник]
из рода Филипенов. На  самом  же  деле  он  вел  свой  род  от  иноземного
побродяги, и был совсем чужим в Филипенах. Пока матушка Олимпиада и  Сафта
стояли вдвоем в церкви у могильной плиты в правом углу  главного  придела,
Сафта изредка шептала своей учительнице на ухо о том, что услышала в селе,
перебирая все события из жизни знакомых крестьян за истекшую неделю.
     В поминальные пятницы Илинка хозяйничала  во  дворе  своей  крестной,
покинутом благочестивой матушкой Олимпиадой. Вот уже около двух  лет,  как
была она "на послушанье", ухаживая за "Детушками" Олимпиады,  то  есть  за
всеми зверьми и тварями,  собранными  жалостливой  попадьей.  И,  странное
дело, кровожадные и злые  звери  мирно  уживались  тут,  так  сдружила  их
старуха целительница. Она говорила своей крестнице,  что  дикие  звери  по
природе   своей   не   злые   -   их   можно   приручить.   Но    вмешался
человек-притеснитель да беспощадный голод, и звери в своих  диких  чащобах
перестали жить в дружбе, как жили они в раю, при сотворении мира.
     После описанных событий, совершившихся  на  десятый  день  пребывания
Никоарэ в Дэвиденах, Младыш повел с самим собой лукавый совет: как бы  ему
добиться в оставшийся короткий срок той отрады, которая мерещилась  ему  и
ежечасно, и наяву, и во сне. Одиннадцатый день пал на пятницу. Отравленным
горечью станет этот день, коли не удастся увидеть Илинку, подстеречь ее на
дорожках сада и, неожиданно преградив ей путь,  шепнуть  игривые  любовные
слова.
     Девушке нравилось видеть его подле себя, играючи дразнить его и  жечь
его взором; но потом она, точно утомившись, впадала в задумчивость.
     Младыш был в том возрасте, когда  мужчина  угадывает  девичьи  мысли,
безрассудные девичьи думы. Ратники то и дело меняют пристанище; ветер мчит
их в дальние края, к  новым  бурям.  Кто  порасторопней,  ловит  мгновения
радости. Молодых влечет друг  к  другу,  и  каждый  находит  свою  крупицу
счастья в нашей короткой и быстротечной жизни.
     Безумен он, коль не поймает миг  наслаждения.  Люди,  связавшие  свою
судьбу со славой и властью, такие,  как  господари,  как  братец  Никоарэ,
нередко  находят  отраду  в   несбыточных   мечтаниях.   Но   куда   лучше
довольствоваться земными, человеческими утехами, и прежде всего подумать о
самом себе. Ведь говорил же один учитель в Баре: иная  мера  дана  героям,
иная - мудрецам-эпикурейцам.
     Заведомо зная, где будет Илинка в тот день, Александру решил поискать
ее там.
     Карайман вез телегу к кузнецу  Богоносу,  чтобы  перетянуть  железные
шины и оковать кузов. В таборе  Богоноса  жила  цыганка  Мура,  с  которой
Младыш сталкивался: оба искали сладких ягод по тем же укромным  местечкам.
Мура могла принести ему ответ на его любовное послание или  хотя  бы  дать
ему добрый совет. Позвал Александру с собой и дьяка Раду  подковать  коней
по приказу Никоарэ. В девятом часу утра прибыли они с Карайманом  в  табор
Богоноса - туда, где тяжело дышали у горна кузнечные меха и звенел молот.
     У мастера-кузнеца дела было по горло, от трудов,  от  хлопот  дохнуть
было некогда. Однако, оскалив зубы, он улыбнулся  заказчикам,  от  которых
ждал хорошего прибытку.
     - С добрым утром, дед, - крикнул в дверях кузницы дьяк Раду.
     - Спасибо на добром слове, очи твои ласковые!
     - Подкуешь коней аль нет?
     - Подкую пудовыми подковами, - осклабился кузнец.
     Он был  крив  и  стар,  босой,  с  обнаженными  до  плеч  руками,  во
взъерошенных волосах его торчали соломинки. Одежда на нем, как и  подобает
мастеру, - жалкое рубище. Рубаха до пупа, куцые штаны, из которых  он  как
будто вырос. Праздничная  одежда  хранилась  в  сундуке.  А  гадалке  Муре
недосуг было обшивать мужа. Приметив близ кузницы чужих людей, она  тотчас
достала свою ракушку - тоже была мастерицей в своем деле,  как  Богонос  в
кузнечном ремесле.
     - Он молотом гадать не может, я шить ракушкой  не  умею,  -  говорила
она, с усмешкой глядя на полуголого своего мужа.
     Узнав Александру, она молча поклонилась ему и быстро выскользнула  из
кузницы, прошмыгнув за спиной дьяка.
     Кузнец ковал подковы. Помогая ему, долговязый  детина  бил  кувалдой.
Подручный этот выказал шумную  радость,  увидев  его  милость  Александру.
Заприметив дьяка, он притих, ибо видел его впервые. А с Александру он  уже
имел дело. Его светлость дал ему пятак, и потому цыган-подмастерье  считал
его своим приятелем.
     На  дворе  Карайман  привязал  коней  своих  сотоварищей  к  железным
кольцам, затем воротился к пустой телеге, снял с  нее  колеса  и  поставил
кузов на подпорки.
     Цыганка Мура, описав по двору круг, подошла к задней  двери  кузницы.
На время меха замерли; стучал большой молот и вторил ему  молот  поменьше.
Искры долетали до двери. Его милость Александру посторонился, толкнув  при
этом цыганку в бок.
     - Посеребри ручку, господин... - прошептала Мура, подзывая его легким
движением ресниц.
     Он покопался в кожаном  поясе,  разыскивая  монету.  Цыганка  заюлила
около него.
     - Преславный рыцарь, - шепнула Мура, когда они отошли  в  сторону,  -
вчера я все поведала красавице, как мы условились. Знай же -  ты  люб  ей.
Коли поднимешься в гору, найдешь калитку во дворе матушки отпертой. Заходи
безбоязненно; найдешь там внучку мазыла одну.
     - С ее ведома и дозволения?
     - Входи, увидишь, касатик,  -  ухмыльнулась  Мура.  -  Захвати  коня.
Только после не отдаляйся один в лощину Наку.
     - Отчего же?
     - Есть тут еще одно дело... Потом расскажу, касатик, а то,  может,  я
ошибаюсь. Не хочу испортить тебе сладкий час. От матушки  спускайся  прямо
сюда, к кузнице.
     Глаза Младыша загорелись. Он подошел к коню и отвязал его.
     - Не будешь подковывать его, господин? - удивился Карайман.
     - Беспременно. Только пока Богонос подкует  рыжих  да  белоногого,  я
поднимусь на гору.
     Дьяк, вышедший из кузни, услышал эти слова.
     - Детушек Святой Пятницы собрался навестить...  -  весело  заулыбался
он.
     - Правильно. Долго не задержусь, живо обратно прискачу.
     - Жду тебя, твоя милость...
     Его милость сел на коня и отъехал.
     - Идет по следу дикой лани...  -  пробормотал  дьяк,  с  такой  силой
мотнув головой, что островерхая барашковая шапка сползла ему на левое ухо.
- Хорошо, что есть и седины на этом свете. Да только на что она  осень,  -
продолжал он со вздохом,  -  коли  безвозвратно  ушла  весна?  Дай-ка  мне
зеркало, Мура, поглядеть, можно ли мне еще обременять землю-матушку.
     - Ты лучше погляди в мои очи, воин. Вот где твое зеркало! Подарила бы
я тебе кое-что желанное, только погоди до полудня.
     - А что?
     - Не знаю. Пока еще дверь заперта. А только, думаю,  удастся  мне  ее
отпереть. И тогда мы посмотрим, что за  чорт  завелся  опять  у  мельницы.
Далеко не отходи, помни про уговор с зеркалом.
     - В этой цыганочке сам чорт сидит! - сказал, улыбаясь, Раду. -  Велит
ждать чего-то. Ах, дьяк, дьяк, как бы тебе не свернуть со стези мудрости!
     Он расположился под кленом, подложив под голову седло.  На  сомкнутых
веках его заиграли быстрые тени листвы.
     Младыш тем временем поднялся на верхушку холма, спешился  и,  закинув
повод на луку, пустил коня пастись. "Пусть и он, бедняга,  наслаждается  в
тени у плетня". Место б