о  глядя
на него. - Иль ты в чем повинен перед государем Никоарэ?
     - Да ни в чем я не повинен, - слезливо отвечал боярин. - Вижу только,
поступаете со мной, ровно я разбойник какой!
     - Опять не так, боярин, говоришь! Обиды и увечья мы тебе  не  чинили.
Голова у тебя цела на плечах, и невредим ты остался. Одно только: покорись
и предстань на суд перед государем.
     - А что я сделал?
     - Не ведаю. Спросят тебя и ответишь.
     - Горе мне! Ох, горе горькое!
     - Что закручинился?
     - Вот как воздают мне за верность мою.
     - Не бойся, государь по справедливости рассудит.
     Боярин Гаврил умолк, уселся на землю; казалось, он смертельно  устал,
однако его глаза в рамке всклоченных огненно-рыжих волос смотрели  трезвым
и острым взглядом. Когда Копье подошел к нему и снова скрутил ему веревкой
руки, лицо боярина перекосилось больше от злобы, нежели от боли.
     - Велено вязать меня?
     - Нет.
     - Так сделайте милость, не связывайте.
     - Не можем, - бесстыдно рассмеялся Копье. - Вон  выскочил  из  кустов
заяц - боимся, как бы ты не пустился за ним вдогонку.
     - Клянусь душой своей и родителей моих: покоряюсь, не убегу.
     - Верить тебе али не верить?
     - Ослобоните мне правую руку, я крест сотворю. Господь-то все  видит.
Да будь я трижды проклят, быть мне в адском пекле с  еретиком  Арием  и  с
Иудой-предателем, коли не подчинюсь. И господин мой будет судить  меня  по
справедливости: верно служил я ему.
     - По верности и воздаяние получишь.
     - Да чем я согрешил, люди добрые? Чем?
     - Не знаю, что  ты  натворил  с  той  поры,  как  не  вкушаешь  более
господарского хлеба; знаю только, как ты измывался  над  бедняками,  когда
был  на  службе  у  Богдэнуцэ  Водэ.  Арапником  людишек  бил  да  еще  со
свинчаткой.
     Боярин поднял голову и внимательно поглядел на Копье.
     - Ну-ка, лезь в телегу на отдых, - приказал ему воин, туже  затягивая
узел. - Господь бог видит, а государь Никоарэ рассудит.
     - Дайте чего-нибудь поесть... голоден я, - пожаловался боярин.
     - Получишь в положенное время. Ну, залезай!
     В тот день его милость боярин Гаврил спал, обедал, отдыхал и  показал
себя во всем послушным и учтивым. Казалось, он  смиренно  дожидается  суда
своего господина.
     Спокойно  проспал  он  и  следующую  ночь;  сторожил  его  в   телеге
благочестивый Агафангел. Монах даже развязал ему  руки,  дабы  ему  удобно
было почивать. А когда взошло  солнце,  раб  божий  милосердный  Агафангел
склонил голову на руку и запел носом. Лошади привязаны были чуть поодаль в
дубняке; оседлан был один только скакун Доминте Гырбову, утреннего стража.
     На заре Доминте Гырбову выскользнул из телеги, оседлал коня, поднялся
на холм, осматривая дали, затем воротился, соскочил с коня и, взяв кувшин,
пошел по воду к роднику. Некита, Алекса и Копье еще спали у теплого очага.
     И вдруг мирное становище внезапно было потревожено.
     Раздался короткий, сразу оборвавшийся крик. Гаврил Пожар, не  спавший
в ожидании своего часа, кинулся из-под  навеса  телеги,  вскочил  на  коня
Доминте и  помчался  к  роднику,  намереваясь  перескочить  через  Доминте
Гырбову и вырваться в степь. На телеге бился смертельно раненый Агафангел.
     Спавшие у  костра  вскочили,  пробудившись  от  вопля  Агафангела.  У
боярина был лишь один путь к спасению - броситься навстречу Доминте. Левой
рукой он держал поводья, в  правой  сжимал  окровавленный  кинжал  монаха.
Острием кинжала он колол в бока  скакуна,  и  тот  прыгал,  словно  олень,
настигнутый стрелой. Голова боярина была не покрыта,  всклокоченные  рыжие
кудри огнисто горели в лучах восходящего солнца. Полы  шубы  распахнулись,
точно крылья, зубы оскалились в дьявольской улыбке.
     - Ха-ха! - закричал он. - Бывайте здоровы!
     Некита Гырбову завопил истошным голосом:
     - Держи его, Доминте!
     - Не слажу, батяня, - в отчаянии простонал меньшой.
     Но вдруг, почувствовав тяжесть ноши в правой руке, он посторонился  с
пути скакавшего коня и с силой  кинул  кувшин  в  рыжую  ухмылку  беглеца.
Кувшин с треском разбился о лоб боярина, вода и черепки ослепили  его,  он
покачнулся, а в это мгновенье Доминте схватил  коня  за  повод  и  ласково
забормотал, успокаивая скакуна. Остальные бросились  на  подмогу  Доминте,
размахивая руками, будто мельницы крыльями, когда завертит их буря.
     Воины притащили к телеге его милость Гаврила Пожара и тогда  увидели,
что монах  лежит  на  ней,  запрокинувшись  и  свесив  руки,  Поняли  они:
Агафангел испустил дух. Под пристальными взглядами  окружавших  его  людей
Пожар отводил глаза в сторону. По левому его виску стекали тонкие  струйки
крови. Он весь кипел от злобы.
     - Отпустите, - хрипел он. - А не то вашему господину  пожалуюсь.  Как
ты смеешь, скотина, бить сановитого боярина кувшином по голове?
     Заробел Доминте.
     - Чем же было ударить-то? Ничего другого под рукой не было.
     - Погоди, я тебе отплачу за твою дерзость.
     Алекса шагнул вперед.
     - Где же твои клятвы, рыжий волк?
     - Я тебе покажу клятвы, мужицкая рожа! - загремел боярин Гаврил.
     Он вертелся с кинжалом в руке, готовясь прыгнуть и пробить себе путь.
     Тогда Алекса Лиса, блеснув глазами, поглядел на Копье.
     Друг Агафангела сделал шаг. Боярин кинулся на него с кинжалом.  Копье
уперся ему в грудь балтагом и оттолкнул. Боярин споткнулся. Копье  прыгнул
и кинжалом нанес ему удар позади  правого  уха.  Сипло  и  тихо  заскулив,
боярин упал навзничь и долго еще хрипел, исходя кровью.
     Когда сняли с телеги благочестивого  Агафангела  и  положили  его  на
лужайке, Алекса Лиса склонился над другом своим,  заснувшим  вечным  сном.
Потом, выпрямившись, поднял глаза на своих товарищей.
     - Братья, - мягко проговорил он, - выкопаем монаху Агафангелу  могилу
близ родников и поставим над нею крест. А тебя, Копье, -  прибавил  он,  -
прошу снять голову с этого дьявола - повезем ее государю. Тело же кинем  в
овраг.
     Поворотившись спиной  к  Гаврилу  Пожару,  четверо  ратников  бережно
подняли монаха и понесли его к месту  последнего  успокоения,  на  поляну,
зеленевшую подле  родников.  Вырыли  могилу  и,  отдав  усопшему  братское
целование, засыпали землей и поставили в изголовье крест.
     Совершив положенное, они поднялись на холм и увидали далеко  в  степи
подвигавшиеся шагом сотни Елисея Покотило.



                        33. СОТНИ ПЕРЕХОДЯТ ДНЕСТР

     Подъехав к перевозу через Днестр у города Сороки, есаул Елисей застал
там начальника переправы Памфилия Загорецкого, красовавшегося  на  коне  в
окружении нескольких служителей. Это было в ноябре  одиннадцатого  дня  за
три часа до захода солнца.
     Пан Памфилий Загорецкий был существом тщедушным, жидкая и светлая его
бороденка торчала тремя колючками, глаза, кротко глядевшие  на  мир,  были
бесцветны, как у гусенка. Рядом с ним во всем своем великолепии стоял  его
милость Тадеуш Копицкий из Могилева с четырьмя хохлами в смушковых  шапках
и кожухах. А служители его милости пана Загорецкого были одеты бедно, чуть
ли не в лохмотьях, однако носы у них  были  пунцово-красными  от  обильных
возлияний.
     Дед Елисей, не мешкая, спешился и поклонился королевскому начальнику.
Польщенный честью, оказанной ему таким знаменитым запорожцем,  как  Елисей
Покотило, пан Загорецкий тоже соскочил на землю  и  кинул  поводья  слуге.
Позвякивая шпорами, подошел к ним пан Тадеуш и снял шапку с длинным шлыком
вишневого цвета; виски и затылок были у него подбриты.
     - Какие вести, пан есаул Покотило? - смиренно  осведомился  начальник
переправы.
     - Вести добрые, пан Загорецкий; желаю перейти на ту  сторону  Днестра
со своими сотнями, конями и телегами.
     - По чьему велению?
     - Государя Никоарэ.
     - И государь последует?
     Вмешался пан Тадеуш.
     - С часу на час дожидаюсь славного гетмана, - сказал он.
     - Тогда добро, - отвечал с некоторым удивлением  пан  Памфилий.  -  У
государя есть, должно быть, дозволение и оправдательные грамоты?
     Снова вмешался пан Тадеуш:
     - Государь волен пройти, куда ему угодно, а оправдательными грамотами
служат ему меч и войско его.
     Начальник переправы окончательно смягчился.
     - О, тогда мы не можем прекословить.
     - И правильно поступаете, пан  Загорецкий,  -  сказал  есаул  Елисей,
разглядывая его оборванных и красноносых служителей. - Будь столь любезен,
созови прочих своих ратников мне на помощь. Я в миг переправлюсь;  у  меня
только двадцать пять телег; погружу их на паром, коней пущу  вплавь  вслед
за конными сотнями, ниже по течению, - и все тут. Днестр  ныне  тих,  вода
спала от засухи. А когда прибудет государь Никоарэ, мы встретим  его,  как
должно.
     - Пособить-то можно, - с  готовностью  согласился  Загорецкий,  -  да
ратников у меня всего пятеро.
     - Что ж, и то хорошо. Вознаградим их, как полагается.
     Красноносая свита пана Загорецкого оживилась и двинулась к  парому  -
уведомить паромщиков.
     Был теплый мягкий день бабьего лета. Ласково дул ветерок, прилетевший
со Средиземного моря. Копье, правивший есаульской телегой, подъехал к тому
месту, где стояли паны начальники. Дед Елисей приказал  сделать  привал  и
развести костер да достать из телеги бочонок старого меда.
     В то время как Младыш Александру, вступив  первым  на  правый  берег,
умело налаживал переправу, Алекса  Лиса  подгонял  отставших  всадников  и
возниц. Как водится, не мало было шуму, суматохи  и  криков.  Наконец  все
переправились. Александру велел протрубить в рог - он более не в силах был
переносить ни малейшей задержки.  Но  дед  Елисей  еще  не  закончил  свое
совещание с начальником переправы Памфилием Загорецким.  В  одну  руку  он
вложил пану изрядный кусок жареного поросенка, а в другую  -  чашу,  то  и
дело подливая в нее меду. Когда солнце опустилось к краю  небосклона,  пан
Тадеуш уже призывал пана Памфилия излить свою душу и  поведать  друзьям  о
всех страданиях, выпавших ему на долю в сем грешном мире.
     - Люди добрые и други мои, одни лишь напасти были мне уделом,  я  при
жизни принял венец мученический, - жаловался пан Загорецкий.
     - А что такое? Что за напасти,  пан  начальник,  от  которых  вы  так
убиваетесь? - осведомился Копицкий.
     - Ах, любезный мой пан Тадеуш, таких напастей и врагу не пожелаю...
     Елисей Покотило, понимавший толк в политике, повел  разговор  должным
порядком.
     - Копье, - приказал он, -  налей  полный  кувшин  меду,  принеси  еще
жареного мяса и пойди погляди, что поделывают королевские служители.
     Копье отправился исполнять поручение, а дед Елисей обратился  к  пану
Загорецкому, поникшему скорбной головой.
     -  Теперь  говори  нам  все,  друг  Памфилий.  Осуши  сперва  чашу  и
рассказывай, а я тем временем подолью тебе меду.
     - Днем сижу и думаю, - приступил к рассказу пан Загорецкий, - а ночью
гляжу и не понимаю... Вы, ваши милости, не страшитесь кометы?
     - Чего же ее страшиться? - удивился Елисей Покотило.
     - И я не страшусь, - продолжал  королевский  начальник  переправы.  -
Только нет мне покою ни днем, ни ночью от супруги моей.
     - Чего же ей надобно?
     - Желает знать, что предвещает сей небесный огонь. Так меня  терзает,
хоть беги на край света. Да и то сказать, за двадцать пять лет супружества
она только и ищет какого-нибудь повода для драки.  Царапает  меня  когтями
своими и колет иголкой.
     - Как же возможно такое поведение? - удивленно и гневно  спросил  пан
Тадеуш.
     - Да-да... - слезно жаловался пан Загорецкий. -  А  как  явилась  эта
комета, это дьявольское, а  не  божье  порождение,  так  моя  жена  совсем
взбеленилась, бедняжка...
     - Как ее звать?
     - Аделаидой. До того рассвирепела бедная моя Аделаида,  что  швырнула
мне в голову миску с супом. По счастью, суп был не слишком горяч.
     - А ты, твоя милость, глядел на нее и не дал ей отпора?
     - Да так и стоял, опустив руки и воздев глаза  на  образ  богоматери.
"Памфилий, - удивилась супруга моя, - теперь уж ты в самом деле  похож  на
господа нашего Иисуса".
     Пока начальник переправы проливал пьяные слезы, за Днестром  вторично
раздался звук рога, а солнце уже глядело на мир с самого края небосвода. С
Ямпольского шляха донесся ответный клич  рога.  Дед  Покотило  и  Копицкий
поднялись и вскочили на коней, поняв,  что  приближается  передовой  отряд
государя Никоарэ. А королевский  начальник,  совсем  захмелев  от  старого
меда, повалился на бок и заснул у костра, чуть озарявшего землю последними
своими отблесками.
     Примчался конный отряд, и всадники, осадив  коней,  остановились  над
рекой, внимательно оглядывая местность. Подъехал вслед за  ними  государев
возок, запряженный четырьмя  горячими  белыми  лошадьми,  и  над  Днестром
понесся к табору, расположившемуся на другом берегу, призыв  турьего  рога
Иле Караймана.
     Покотило и Копицкий вышли навстречу прибывшим.
     - Через полчаса будет здесь и государь,  -  крикнул  Иле,  выглядывая
из-под кожаного верха дорожного возка.
     Атаман Агапие Лэкустенский,  скакавший  впереди  отряда,  остановился
перед дедом Елисеем.
     - Коли вести добрые, я к государю гонцов не стану отправлять.
     - Вести у нас добрые, Агапие, - отвечал Покотило. -  Видишь,  на  той
стороне уже разводят таборные костры. От Константина Шаха были гонцы?
     - Уговор у нас такой: нет вестей - значит везде спокойно и дело  идет
своим чередом. Последний гетманский гонец примчался, когда мы выступили  с
Острова. Подкрепил он наше предположение, что и Шах подойдет к Днестру  со
стороны ногайского рубежа ноября одиннадцатого дня таким  же  распорядком,
как и мы: впереди Оплетин с головным отрядом, а вслед за Оплетиным  -  его
милость Константин Шах.
     Карайман и Агапие со своими лазутчиками  удивленно  глядели,  как  от
берега спешат ратники, подходят к уснувшему у костра начальнику переправы,
понимают его и, подхватив под руки, тащат  к  парому,  на  котором  стояли
последние телеги есаула.
     Когда сгустились сумерки, прибыл и  сам  Никоарэ  с  главными  силами
своего войска. На востоке поднялась почти полная  луна,  озарив  на  одном
берегу широкую степь, а  на  молдавской  стороне  белевшие  над  Сороками,
словно в туманной дымке, меловые утесы.
     Двадцать две сотни ратников с великим шумом столпились  у  переправы.
Фигуры молдаван в темной одежде отбрасывали черные тени на сияющую  водную
гладь, освещенную  узкой  полосой  заката.  Сверкали  искры  из-под  копыт
нетерпеливых коней. Телеги расставлены были гуськом на  дороге  к  парому.
Никоарэ Подкова, Елисей Покотило и Тадеуш Копицкий долгое время  сидели  в
седлах, следя  за  переправой,  получая  донесения  и  направляя  ответные
приказы, требуя, чтобы шум переправы был не громче журчания  бегущих  вод.
Голоса воинов не выделялись в этом неясном глухом гуле.
     В десятом  часу  вечера  левый  берег  успокоился.  На  паром  въехал
государев возок и все задержавшиеся. Местные паромщики давно сбились с ног
от усталости и лежали без сил на правом берегу; переправляли паром ратники
из сотен есаула Елисея.
     Когда Подкова вступил на правый берег, стража подала весть, и у  всех
таборных костров с криками поднялись  ратники,  приветствуя  государя.  Но
вышло повеление - быть тишине. Пусть сотни пекутся об ужине  и  отдыхе.  С
понедельника  двенадцатого  ноября  начиналась  война  его  светлости,  не
прихоти ради, а гневом и болью порожденная.  В  эту  долгожданную  ночь  с
одиннадцатого на двенадцатое ноября государь постится и бодрствует.
     Вскоре табор умолк. Луна уже довольно высоко поднялась над землей;  а
выше луны в глубине небосвода показалась комета, подобная огненному мечу.
     Люди, прибывшие встретить государя, все расспрашивали, что говорят  в
дальней киевской  стороне  о  хвостатой  звезде.  Здесь,  на  этом  берегу
Днестра, православные еще не опомнились.  Двое  монахов  Нямецкой  обители
призывают людей отдать все свое достояние святому монастырю.
     - Отчего ж? - ухмыльнулся Доминте, младший из братьев Гырбову.
     - Как "отчего"? - удивились собеседники. - Да  ведь  наступает  конец
света, ратник.
     - Люди добрые, - робко проговорил Доминте. - Вот хоть спросите  моего
батяню Некиту: раз конец света, так ни скот, ни одежда, ни  деньги  никому
уж не понадобятся, будь то воин, будь то монах.
     Люди удивленно слушали мудреца, изрекшего такие умные слова.
     - Да и не только батяня Некита - государь Никоарэ тоже говаривал:  не
смерти надо бояться молдавскому люду, а жизни, ежели останется  она  такой
же горемычной, как теперь...
     - И то правда... - бормотали слушатели.
     В полночный час, когда огни костров, сияние луны и  кометы  окутывали
табор светлой мглой, Никоарэ спросил есаула Елисея, бодрствовавшего рядом,
что может он сообщить о ямпольском боярине.
     - Хотел я посмотреть ему в глаза  и  услышать  его  голос,  -  сказал
Никоарэ, - чтобы убедиться, верен ли он мне.
     Тогда старый Елисей подал знак Копью  -  тот  давно  дожидался,  стоя
возле Никоарэ, как  немой  истукан.  Верный  слуга  шагнул  к  государю  и
преклонил колено. Отвязал от пояса красную шерстяную суму и достал из  нее
голову  Гаврила  Пожара,  тщательно  омытую  и  прибранную;  ни  слова  не
промолвив, он положил ее на разостланную суму.
     Никоарэ обратил взор к мертвой голове, на  лоб  ее  упало  золотистое
сияние луны. Он видел лицо  и  потухшие  глаза  предателя,  но  голоса  не
суждено ему было услышать до скончания веков.
     Камнем легла печаль на землю и небо. Никоарэ тяжело  вздохнул,  затем
подал знак убрать подальше этот прах человеческий.
     Молча сошел Копье к Днестру, пустил голову по волне и долго, пока  не
потонула, глядел, как плывет она по стремнине. А в это время есаул  Елисей
тихим голосом рассказывал государю, как погиб монах Агафангел.
     Никоарэ внимательно слушал, лицо его потемнело от печали, а когда дед
Покотило умолк, поднял глаза к небосводу.
     - Стало быть, - шепнул он, - в ту ночь, когда его схватили, глядел  и
он на это знаменье?
     - Да. И полюбовница его вышла с ним.
     - Зовут ее "Прекрасной Леонорой", - пояснил пан Тадеуш.  -  Львовские
хозяева подослали ее, чтоб следила за ним.
     - Да-да... - вздохнул Никоарэ. - А теперь та  Леонора  смотрит,  быть
может, на знаменье одна, ждет и ничего не понимает.
     Оба друга недоуменно  взглянули  на  гетмана.  Над  ними  раскинулось
звездное небо и, казалось,  никогда  еще  не  было  оно  таким  высоким  и
далеким.
     Дед Елисей Покотило встал, лунный свет заиграл на его лысом лбу.
     - Государь, - молвил он с поклоном, - дозволь идти. Хочу посадить  на
коней свои сотни и разбудить брата твоей светлости. За  ночь  надобно  нам
проскочить два перехода, чтоб очистить путь впереди. Когда  ты  достигнешь
Прута, я захвачу переправы у Тазлэу и Ойтуза.
     Ни Александру, ни старый Гынж не спали. Первый  отправлялся  с  дедом
Елисеем и был неспокоен, точно молодой конь по весне. Второй оставался при
государе.
     Младыш поцеловал Никоарэ, глаза его блестели от отсветов костра, лицо
было радостно; затем, обхватив за шею деда  Петрю,  снисходительно  принял
его поцелуй и объятия. Одни  в  молчанье  отправились  в  путь,  другие  -
остались. У коновязей с хрустом жевали овес лошади. Чей-то одинокий  голос
пел у догорающего костра:

                         Для тебя, моя Иляна,
                         Расцвели весной поляны...

     Вскоре до слуха Никоарэ глухо донесся конский топот,  удалявшийся  по
направлению к белым скалам на высоком берегу. Пустая, покинутая  сорокская
крепость осталась в стороне. В  городке  поднялась  было  тревога,  однако
глашатаи его светлости Никоарэ вечером принесли туда мирные вести.
     На следующий день  утром  главная  часть  конницы  Подковы  двинулась
вперед,  оставив  позади  зоркую  ст