живленно,
вдруг из кустов выскочил серый волк. Он  выпрыгнул  на  расстоянии  десяти
шагов от охотников, и  люди  закричали  ему  вдогонку,  заулюлюкали.  Иные
кинули в него дубинками. Дьяк  Раду  достал  из  колчана  стрелу,  натянул
тетиву и поразил зверя в затылок. Волк свалился, вытянув  кверху  дрожащий
хвост.
     - Такой удар мне по душе, дьяк, - проговорил дед Петря. - Не  будь  я
уверен, что сам застрелил большого кабана, я бы тебе  позавидовал.  Как-то
все же красивей падает зверь от стрелы, нежели от пули.  Прикладом  пищали
чуть не вышибло мне зуб мудрости, а ведь он сидит  в  самой  глубине  рта.
Остальные охотники, поди,  при  выстреле  языки  прикусили  -  так  сильна
отдача. Право, жаль расставаться, дьяк, с дедовским луком и мечом.
     Рог старика Настасэ возвестил о конце охоты; собравшись  на  лужайке,
рэзеши  поспешили  выпотрошить  кабанов  и  подвесить  туши  к  жердям  из
срубленных  молодых  грабов.   Затем   собрали   псов   и   накормили   их
внутренностями убитых зверей. И к полудню, трубя от времени до  времени  в
рог, охотники двинулись к Дэвиденам.



                    9. БАТЯНЯ ГИЦЭ И АТАМАНША МАРГА

     Возликовала деревня в тот воскресный день, радуясь победе над  алчным
зверьем; а уж как спесиво выступал батяня Гицэ Ботгрос... Шутка  ли,  убил
копьем годовалого кабаненка! А главное,  радовала  охотника  надежда,  что
кое-кто в селе узнает наконец о доблести его.
     - Друг Раду, - изливал он свое сердце дьяку, - маленько погодя открою
тебе тайну. Помнишь, вчера утром на  крыльце  к  управителю  Йоргу  пришли
четырнадцать женок с окраины села и принесли великую жалобу на кабанов. Уж
вот, думалось мне,  похвалит  атаманша  Марга  того  молодца,  кто  осилит
вепрей.
     - Марга? Вспоминаю, - улыбнулся дьяк. - Сущая атаманша! В  ней  черти
сидят.
     - Вдова она, - заметил Гицэ. - Муж ей  попался  хилый,  сразу  видать
было: не жилец на белом свете; по веснам все недужилось ему,  а  вот  тому
два года под праздник святого Георгия задушил его кашель.
     - Ну?
     - Потерпи, сейчас узнаешь, что хочу поведать.
     - Да и так понятно.
     - Что тебе понятно, дьяк? Что мы с атаманшей в дружбе живем?
     - Вроде того, батяня Гицэ.
     - Да откуда быть тому? Я-то на нее любуюсь, глаз не свожу, а она и не
взглянет на меня. А нынче понес я ей кабаний окорок. Спрашиваю,  любит  ли
сие кушанье. "А то как же", - говорит. - "А знаешь ли, кума моя Марга, кто
сразил сего кабанчика?" - "А то как же? Вся деревня  шумит,  гремит,  кума
Гицэ славит". - "Одна ты не хвалишь".  -  "Нет,  хвалю".  -  "Только-то  и
всего, кума Марга?" - "А что же тебе еще надо?" Ну, что ты  скажешь,  друг
Раду? Вон как повернулось дело!
     - Да что ж, брат, бывает. Женские причуды!
     - Верно, верно, - смягчившись, заметил Гицэ. - Такой  уж  они  народ,
эти бабочки. Только подумаешь: слава богу, все  хорошо,  а  хвать  -  хуже
некуда! Я-то прикидывал, вот, мол, миловались, обнимались  раз  и  другой,
так, пожалуй, она приголубит и в третий  раз.  А  тут,  смотри-ка:  пришла
тогда с бабами к управителю Йоргу, так на меня  даже  и  не  взглянула.  И
теперь из бабьих разговоров понял я, откуда ветер подул.  Вот  она  -  моя
тайна. Дай срок - все узнаешь не позднее сегодняшнего  вечера.  И  коли  я
окажусь неправ, сбрей мне, старому дураку, усы. Понял, дьяк, куда я гну?
     - Понял. Сразу видно, что отведал ты изжаренного на угольях кабаньего
сердца со щита Давида Всадника.
     - Ничего, друг! Недолго лисе лазить в курятник. Из-за  той  треклятой
лисы не  замечает  Марга  доблестного  мужа,  какого  еще  не  видывали  в
дэвиденской деревне. Ну, все! Больше ни слова! Только прошу тебя выйти  из
управителева дома к людям, туда, где слышен струнный  звон  и  где  верные
слуги нашего мазыла выставили бочку вина. Как ты  мыслишь,  в  честь  кого
была пробуравлена сия бочка с вином? В честь воинов его светлости Никоарэ.
     Раду Сулицэ остановился на пороге и удивленно взглянул на Ботгроса.
     - Откуда ты узнал, батяня Гицэ, что нашего господина так  зовут?  Это
тайна, мы от всех ее скрывали.
     - А ее и без вас раскрыли Марга-атаманша и ее тринадцать подружек. На
лукавство они мастерицы, а вот порадовать мужа, подобного мне,  не  умеют.
Ради кого собралось все племя Дэвиденов? Ради доблестных ратников, а среди
них заслуженно числюсь теперь и я, собственной рукой поразивший кабана.
     - Кабаненка, батяня Гицэ.
     - Кабаненок, кабан - не все ли равно?
     - Ну, понятно. Как вчерашний праздник похож на сегодняшний.
     Гицэ Ботгрос покачал головой и выпрямился.
     - Ох, хитрец, хитрец, уж не напоминай мне! Да, не  похож  сегодняшний
день на вчерашний. Спустимся во двор и пристанем к тем,  кто  с  радостным
сердцем пирует. Только в горемычном сердце моем черная ночь.
     Рассуждая  подобным  образом,  Гицэ  и  дьяк   примкнули   к   людям,
собравшимся у погреба недалеко от дома управителя. Виночерпии, назначенные
управителем,  разливали  в  новые  обливные  кружки  вино  из  только  что
просверленной бочки. Были там и седовласые старики-крестьяне, были  и  те,
чьих волос еще не коснулась седина. А беззаботные парни, захватив с  собою
двух цыган-музыкантов, затеяли чуть поодаль на лужайке  хору,  чтобы  люди
могли  полюбоваться   вышитыми   рубашками   да   ожерельями   и   венками
девушек-красавиц.
     На старике-скрипаче были убогие обноски,  подаренные  ему  кем-то  из
внуков Давида Всадника: илик без единой пуговицы, красные шаровары  все  в
заплатах да серый вязаный шерстяной колпак.
     Тяжкое бремя прожитых лет согнуло его спину - был он некогда рабом  у
крымских татар. Но как искусно владел он смычком,  то  лаская,  то  дразня
струны! Играл  он,  может  статься,  больше  для  самого  себя,  отдаваясь
воспоминаниям о той далекой поре, когда он был таким же цветущим  отроком,
как подыгрывавший ему на  кобзе  внучек.  Отрок  был  хорош  в  одежде  из
нидерландского сукна, подаренный ему мазылом, и гордо на всех  поглядывал,
ударяя по струнам кобзы; он считал себя атаманом и старшим  на  празднике.
То были прославленные во всей округе Илие и Илиуцэ из  цыганского  табора,
расположившегося невдалеке от мельницы Гырбову. Но слава не кормила  и  не
поила  их.  В  молдавском  господарстве  больше   ценили   песни,   нежели
песенников.
     Издали смотрели на хору и на  людей,  теснившихся  у  погреба,  мазыл
Дэвидяну и его супруга, а также Младыш Александру и Илинка; они сидели  на
стульях под навесом  крыльца.  Вскоре,  словно  видение  минувших  времен,
появилась рядом с ними матушка Олимпиада. Тогда Илинка поднялась и вошла в
ту дверь, из которой вышла попадья.
     В окошке с поднятым стеклом показалось бледное и хмурое лицо Никоарэ.
Он поворотился к тому, кто вошел в  горенку,  а  затем  снова  взглянул  в
окошко: лицо его как будто озарилось заходящим солнцем.
     "Позади государя стоит и говорит дева", - подумал дьяк Раду.
     Струя вина, лившаяся из бочки, стала ослабевать.
     - Засуха наступает, - высказал свое мнение отец Чотикэ.  -  Подставим
кружки, пока еще каплет, и поднимем их снова в честь наших дорогих гостей.
     Гицэ Ботгрос подошел к нему.
     - А за меня не поднимешь кружку, отче?
     - Отчего же? Я пью за любого христианина.
     - Не так говоришь, отец Василе, - упорствовал  Гицэ.  -  Я  спрашиваю
твое преподобие, выпьешь ли за меня...
     - А почему я должен пить за твою милость?
     Священник тоже был навеселе.
     - А потому должен ты пить за меня, что  ныне  совершил  я  нешуточное
дело вместе с этими храбрыми воинами.
     - Ладно, батяня Гицэ, я ничего против не говорю; выпью за тебя.
     - Не так, не так, отец Василе.
     - А как же?
     - Выпей за одного меня и пожелай, чтоб свидеться мне, когда захочу, с
любушкой своей ненаглядной.
     - Батяня Гицэ, - мягко произнес  поп  Чотикэ,  -  ты  видно,  малость
захмелел. Коли скажешь, с  кем  именно  мечтаешь  ты  свидеться,  тогда  я
пожелаю тебе свиданья.
     - Не скажу.
     - Ну тогда и я не пожелаю тебе.
     Гицэ Ботгрос поманил рукой своего приятеля.
     - Подойди сюда, дьяк Раду, рассуди нас. Я считал отца Чотикэ  братом,
да вижу - крепко ошибся.  Прошу  его,  как  перед  богом,  выпить  за  мое
счастье, а он готов продать мою душу дьяволу.
     - Зачем ты так говоришь, батяня Ботгрос?  -  жалобно  взмолился  отец
Чотикэ.
     - К тому говорю, что дожди перестали  и  подарил  я  кой-кому  окорок
убитого мною поросенка и знаю, что вечером случится великое происшествие.
     - Не пойму никак!
     - В другой раз объясню, отец Василе. А теперь  прошу  тебя  посмотри,
нет ли в хороводе той, которую я знаю.
     - Никого не вижу.
     - У тебя глаза помутнели, отец Василе. Желаю тебе здравствовать. А мы
с дьяком пойдем по своим делам.
     Гицэ Ботгрос осушил кружку и грохнул ее оземь. Затем обнял  дьяка  за
шею и отошел. Они направились к столу, накрытому управительницей Марией на
крыльце, отведать ее яств. Но за трапезой задержались они лишь до тех пор,
пока солнце не село в тумане за горы. И тотчас же, как закатилось  солнце,
поднялась над боуренскими кодрами полная луна.
     - Пора идти нам на иную охоту, - шепнул Гицэ на ухо дьяку.  -  Теперь
узнаешь тайну, про которую я тебе сказывал. Ежели я ошибся, сбрей мне усы.
     Батяню Гицэ "хмель разобрал", как говаривали в деревне  Дэвидены,  но
выпил он в меру. В таком же приятном состоянии пребывал и дьяк Раду.
     - Куда же мы путь держим, брат Ботгрос?
     - Недалеко - в Мэрджинены, дьяк, к избе атаманши, о которой я говорил
тебе. Пойдем со мной - а то как бы  не  подумала  ее  милость  чего-нибудь
такого. Пока будем шагать, луна поднимется на два аршина, село  утихнет  и
люди отойдут ко сну. Кое-где тявкнут псы, а  потом  и  они  угомонятся.  А
ветра-то нет совсем, не шелохнет листочек. Вот мы сейчас с тобой  перейдем
мостик через Тополевый ручей. Слышишь, как  журчит  вода?  Все  огоньки  в
Мэрджиненах погасли. Только у кумы моей Марги горит свечка - привез  я  ей
свечку из города Романа. Дожидается меня, стало быть. Гм! Поворотим сюда в
улочку и зайдем. У калитки  петли  смазаны  жиром  моего  поросенка  -  не
скрипнут. И пес меня знает. Поди сюда, Тэркуш, пусть дьяк полюбуется,  как
ты поднимаешь свой хвост, точно флаг.
     Батяня Гицэ ударил дубиной в дверь и, затопав у порога, крикнул:
     - Кумушка Марга, дома ты?
     Ответ донесся не сразу. Может  быть,  женщина  готовилась  ко  сну  и
стлала постель.
     - Ты здесь, кума? - сызнова спросил Гицэ.
     После недолгого молчания из-за двери послышался женский голос.
     - Кто там?
     - Я, кумушка Марга.
     Сухо щелкнул засов, кума отворила дверь; свеча,  купленная  в  городе
Романе, осветила сени и дверь в кладовую.
     - Заходи, сделай милость. Да ты никак с товарищем.
     - Ага. Привел я дьяка, пусть свидетелем будет.
     - Да что это ты говоришь, кум Гицэ!... Мне  его  милость  дьяк  давно
знаком, и нравятся мне его очи.
     - Очи? Ну понятно. Очи у него хороши. Не то, что безбровые  гляделки,
как у некоего попа с рыжей бородой-метелкой.
     - Да оставь ты отца Василе в покое, кум Гицэ.  Что  он  тебе  сделал?
Заходи в дом со своим дружком.
     - Зайду. Только прежде желаю поглядеть,  сколько  у  тебя  пшеницы  в
каморе.
     - Господи, да ты, кум, видно, хватил лишку у погреба.
     - Ровно столько выпил, сколько пристало храброму мужу  после  удачной
охоты. Ну что ж, войдем да и сядем. А почему это у тебя на столе две миски
и две ложки?
     Атаманша озорно рассмеялась.
     - Так я все тебя дожидалась, кум Гицэ. А  теперь  я  поставлю  третью
миску да пирогов принесу. Тепленькие еще, отведайте.
     - Премного благодарны. Пойду сперва погляжу, сколько  у  тебя  мешков
пшеницы.
     Гицэ вскочил, будто его подбросило пружиной, широко шагнул к  порогу.
Левой рукой рванул дверь в сени, а правой -  схватил  из  запечья  дубину.
Распахнул дверь и тут же истошно закричал. Марга, не  успев  даже  пальцем
шевельнуть, застыла, как воплощенное недоумение.
     - Что же это, кума? - заговорил батяня Гицэ, возвращаясь из  сеней  и
ударяя дубиной сперва в пол, а затем в потолок. - Мы тут сидим,  разговоры
разговариваем, а у тебя в каморе вор. Я столкнулся с ним лицом к лицу.
     - Господи, защити и помилуй! - перекрестилась атаманша.
     - Ткнул я его дубинкой и схватил  за  бороду,  да  только  вор  успел
открыть дверь и был таков. При луне, сдается, признал я его.
     Марга закрыла глаза ладонями.
     - Показалось мне, будто прошмыгнул за дверь отец Чотикэ, -  продолжал
Гицэ, не выказывая гнева. - Да открой же свои очи, кума Марга.  Ох,  карие
очи, что были так любы мне! Погляди же, какой  клок  волос  в  моей  левой
руке. Такого рыжего и жесткого волоса во всем селе не сыщешь, кроме как  у
отца Василе. Кума Марга, уж лучше съесть мне сегодня не  бедное  поросячье
сердце, а волчье, чтобы завыть волком и разорвать тебя клыками. Хорошо  мы
с тобой ладили и хранили в сердце драгоценный клад, а теперь  вижу  -  ты,
атаманша, обманщица.
     Нет, недаром куму Маргу звали атаманшей.  Она  подняла  глаза  и  без
страха взглянула на Гицэ Ботгроса.
     - Гицэ, - ясным голосом молвила она, - свидетелем мне дьяк и  Господь
Бог. Клянусь, ни сном ни духом не виновата, не ведала о попе, как не ведаю
смертного часа своего. Может быть, воротившись пьяным с охотничьего  пира,
забрался он потихоньку в камору, чтобы напугать меня. Как  же  это  можно,
чтобы я путалась с попом и обижала матушку попадью?  А  кто  помогает  мне
вспахать землицу, посеять, хлеб убрать? Не кум  ли  Гицэ  мне  подсобляет?
Разве может так помогать мне поп на глазах у всей деревни, у моей замужней
дочери Иляны и зятя Тудосе?  Вот  тебе  крест,  не  виновата  я.  Ну  вот,
поклялась - а теперь хоть режь меня. Правда,  вчера  утром  на  крыльце  у
Йоргу ты все посматривал на меня, а я глядела в  другую  сторону.  Так  ты
ведь не переступал порога моего дома  двенадцать  вечеров,  а  бабы  умеют
отплатить тем, кто их забывает.
     Ботгрос покачал головой и обратил печальный взор к другу.
     - Что же мне делать с этим клоком волос, дьяк Раду?
     - Брось его в огонь, друг Гицэ. Показал ты себя храбрецом, так  разом
пореши и давай теперь забудь обо всем докучном. Поедим пирогов и  пожелаем
атаманше Марге спокойной ночи. Проводи меня до двора мазыла - третью смену
мне стоять на страже, а там уж сам знаешь, как тебе быть.
     Над мэрджиненскими садами стояла тишина, пели соловьи.
     Гицэ Ботгрос еле слышно сказал:
     - Глядят теперь влюбленные на звезды, слушают соловьев и молчат.
     А немного погодя глухо раздался его голос:

                             Накажи вас Бог,
                             Ночи лунные,
                             Из-за вас-то я
                             Сгубил молодость.

     Безумные слова эти рождались у  него  мгновенно,  точно  искры  души;
взволнованный, он пробормотал их и забыл.
     И только дьяку довелось однажды вспомнить о них.



                    10. НИКОАРЭ ПОДКОВА И ГРЕЗЫ ИЛИНКИ

     Меняя на десятый день перевязку раненому, матушка Олимпиада  увидела,
что в ее снадобьях уже нет нужды. Она прикрыла  затянувшуюся  рану  легкой
льняной повязкой и ласково потрепала Никоарэ по плечу высохшей рукой.
     - Теперь ты мой крестник, государь, - молвила целительница.  -  Желаю
тебе как можно скорей войти в прежнюю силу.
     Потом поцеловала руку с государевым перстнем.
     Глаза Подковы светились каким-то внутренним светом.
     - Видно, не суждено мне было умереть, матушка, - тихо проговорил он.
     Он накинул на себя одежду, но не подпоясался.
     Внучка  мазыла  переступила  порог,  неся  кружку  молока  и   ломоть
пшеничного хлеба. Принесла она и цветок, как было велено в первый раз. Но,
увидев больного в новом для нее облике, девушка  робко  остановилась:  она
поняла, что зори ее весны гаснут. Цветы, которые она  рвала  в  лугах  для
этого уже седеющего королевича ее девичьих грез, цвели теперь  напрасно  -
они были не нужны. Боязливо всматривалась она в какие-то новые,  нежданные
черты Никоарэ. Вот он вскорости уедет и ничего не узнает о ее  любви.  Так
думала Илинка. И слезы затуманили ее глаза.
     Матушка Олимпиада, внимательно поглядывавшая на  девушку,  подала  ей
мудрый, как ей казалось, совет.
     - Доченька милая, - сказала она, -  дай  волю  слезам.  Настала  пора
расстаться нам с государем Никоарэ. Не пировать, не  веселиться  едет  он,
многотрудные дела его ожидают.
     Илинка прикрыла глаза ладонью и поспешила выйти.
     - Пошла уведомить своих стариков,  -  вздохнула  попадья.  -  Девичьи
мечты - как мотыльки... И я такой была. Какая дева не считает, что  первый
улыбнувшийся ей мужчина - ее суженый? Внучка мазыла любит тебя,  государь,
и преподносит тебе в дар свое сердечко.
     - Заметил я, матушка, только мне предстоят иные дела.
     - Спору нет. Люди бывают разные: одни смеются, другие печалятся.  Кто
смеется, тому легче живется, - продолжала старуха, думая о  Младыше.  -  А
печальные живут в тревогах. Кто знает, может в двадцать  лет  мелькнуло  и
перед тобою видение мимолетных радостей. Знаю, знаю,  не  смотри  на  меня
угрюмым глазом, ведь у каждого в жизни бывает цветущая весна. Не  стыдись,
государь, что цвела она недолго, такие уж они, весны, короткие.
     - Не  стыжусь,  матушка,  печалюсь.  С  той  поры,  с  тех  юных  лет
преследовали меня несчастья.
     - Потому что суждено тебе носить венец и держать скипетр.
     - Пусть так. Однако на лицах иных моих наставников тоже запечатлелась
печаль. Они учили меня латинскому и греческому, - языки эти пользы мне  не
принесли. И тщетно перечисляли они преславных царей древности  -  от  всех
владык остался только прах да мумии. Наставники наши обучали нас философии
Платона и Аристотеля,  а  куда  нужнее  оказалось  мне  искусство  владеть
оружием.
     -  Князья,  государь,  должны  вкусить  горького  корня  науки,  дабы
услаждаться плодами ее в старости.
     - А многие ли князья в наше время дожили до старости?
     Матушка Олимпиада промолчала.
     - Когда я учился в Баре, - продолжал Подкова, -  полюбился  мне  один
учитель - лях, который, можно сказать, создавал и  разрушал  перед  нашими
глазами новые и древние царства. Были когда-то фараоны и персидские  цари,
под их скипетром находились обширные земли и целый муравейник народов;  но
вот из крепости Филипополь вышел с  малой  ратью  безусый  юнец  Александр
Македонский и показал себя достойнее всех. "И я знавал  в  свое  время,  -
говаривал тот учитель, - молдавского господаря, который поднял меч  против
турецких  падишахов,  нынешних  покорителей  мира.  И  был  тот   государь
властителем в небольшом государстве с малым войском, но оказался достойнее
и храбрее тогдашних императоров и королей. Ибо господарь  Молдавии  Штефан
боролся  против  порабощения  и  вражеского  нашествия,   и   весь   народ
поддерживал его в этих войнах".
     "От старого Штефана, - сказывал брат наш Ион,  -  остался  нам  наказ
вызволить себя от язычников и бояр".
     Когда государь Ион Водэ, на погибель свою, решил отправиться  в  стан
бейлербея, он в своем шатре поцеловал меня в лоб, потом отстегнул саблю. Я
наклонился и принял ее. Государь сказал мне: "Носи  ее  и  будь  достойным
мужем".
     Внучка мазыла, дева неразумная, как только вышла из горенки, поспешно
утерла  слезы,  но  не  побежала,  как  предполагала  матушка   Олимпиада,
уведомить своих стариков об исцелении господаря, а тихонько остановилась у
двери и навострила ушки послушать, о чем беседуют в горнице.
     "Зачем говорит мой любимый о каких-то наставниках и об императорах? -
поморщилась она. - Любопытно слушать рассказы  об  отшумевших  битвах,  но
какое мне дело до господарей и императоров?
     А что же означает то "видение" в двадцать лет?  Государь  в  ту  пору
только что в